КОНСТАНТИН ЛЕВИН
СОРОК ПЕРВЫЙ ГОД
Как библейские звёзды исхода,
Надо мною прибита всегда
Сорок первого вечного года
Несгорающая звезда.
О, обугленный и распятый,
Ты спрессованной кровью мощён.
И хотя был потом сорок пятый,
Сорок первый не отомщён.
Не затем я тебя не забуду,
Что однажды вдохнул я твой дым,
Что уже молодым я не буду,
А с тобою я был молодым.
Не затем. Но всё глуше, ревнивей,
Всё бездомнее буду скорбеть
Об упавших на чёрной равнине,
О принявших военную смерть.
* * *
Нас хоронила артиллерия.
Сначала нас она убила.
Но, не гнушаясь лицемерия,
Теперь клялась, что нас любила.
Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обугленными нервами
В натруженных руках медслужбы.
За нас молились леди Англии
И маркитантки полковые.
Нас интервьюировали б ангелы,
Когда бы были таковые.
Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере — брому.
А те из нас, что были мёртвыми —
Земле, и никому другому.
Тут всё еще ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там — уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары…
И там, вдали от зоны гибельной,
Циклюют и вощат паркеты,
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютную ракету.
А там по мановенью файеров
Взлетают стаи лепешинских,
И фары плавят плечи фрайеров
И шубки дамские в пушинках.
Бойцы лежат. Им льёт регалии
Монетный двор порой ночною.
Но пулемёты обрыгали их
Блевотиною разрывною!
Но тех, кто получил полсажени,
Кого отпели суховеи,
Не надо путать с персонажами
Ремарка и Хемингуэя.
Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брёл, как выпивший,
И средь живых прошёл, как эхо.
Кому-то он мешал в троллейбусе
Искусственной ногой своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.
Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упреком.
На них пилоты с неба рушатся,
Крестами в тучах застревают…
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.
И знал солдат, равны для Родины
Те, что заглотаны войною,
И те, что тут лежат, схоронены
В самой стене и под стеною.
* * *
Я прошёл по стране
Той же самой дорогой прямою,
Как ходил по войне
С нашей армией двадцать седьмою.
Тут я был, тут служил
Неотступно от воинских правил,
Головы – не сложил,
Но души половину – оставил.
Я прошёл не по всей –
Лишь по части великой державы,
По могилам друзей
Я узнал вас, места нашей славы!
Я нашёл тот окоп,
Тот из многих окопов окопчик,
Где на веки веков
Командир мой дорогу окончил.
Тут он голову мне
Бинтовал по окопной науке…
Час спустя в тишине
На груди я сложил ему руки…
* * *
Сорокапятимиллиметровая,
Это ты втолковывала мне
Обязательное хладнокровие,
Нам положенное на войне.
Знаю, скажет кто-нибудь с иронией:
Мол, солдат, хвалы себе печёт.
Не обижусь – это ж посторонние,
А таких не будем брать в расчёт.
В арсенале где-нибудь стоящая,
Всё-таки услышь ты и пойми:
Наша дружба – тоже настоящая,
Как и меж хорошими людьми.
И когда порою беды штатские
Захотят нас ниже накренить,
Нам друзья старинные солдатские
Помогают волю сохранить.
* * *
Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной Шестой!
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя — народ, тебя — страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,
Не месть, не честь на поле брани
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить.
Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомблённой шесть часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью «КС».