ВАГАНОВ НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ (1934 – 2011)

20 июля 2011 года не стало поэта Николая Ваганова.
Поэты не гибнут, а гаснут, как солнца…
Летите, в звёзды врезываясь…
Поэты, по Данте, пребывают ни в аду, ни в чистилище, ни в раю. Они – нигде, в городе, который называется Лим, среди сумерек… А девизом Николая Васильевича были солнечные стихи Пушкина:
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Как ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Свой первый поэтический сборник 1965 года шестидесятник Ваганов назвал «Взлёт». А как ещё иначе должен был назвать свою озарённую янтарным блеском первую книжку стихов взрывной, как звезда, поэт Ваганов, счастливый современник и полный ровесник Юрия Гагарина?!
«Взлёт»!

Когда-то гениальный морячок Всеволод Вишневский назвал свою великую пьесу «Оптимистическая трагедия». А сколько света и жизнеутверждающего трагического оптимизма в названиях вагановских книг: «Взлёт», «Дельта», «Услышьте меня, однолюбы», «Живая вода», «Мороз и солнце», «Птицы моей зимы», «Свет отчаяния», «Преодоление»!
О солнечном вагановском жизнелюбии я хочу сказать особо.
Думая о творчестве Николая Ваганова, я всегда вспоминаю другого солнечного русского писателя, счастливо занесённого в нашу, так любящую пострадать, великую русскую литературу из далёкого блистающего оптимистического мира – светоносного и бессмертного Александра Грина, хотя личная его жизнь, надо прямо сказать, вовсе не была райской ягодой из Зурбагана…
Этот янтарный гриновский рассказ с чистой совестью можно целиком поставить в качестве эпиграфа ко всему творчеству Н. Ваганова.
…От рождения мальчика держали в условиях, когда он не знал, как выглядит мир, — да, да, этот ребёнок никогда не видел солнца! Какой-то эксперимент, забава олигархов!
И вот мальчик вырос, уже он юноша – и пора приступать к тому, что задумали. Юношу, всё ещё пряча от его глаз прекрасный и яростный мир, доставляют в один из райских уголков земли. В Альпы! Там на лугу, где цветут цикламены, в полдень с глаз подопытного снимают повязку… Юноша, конечно, ошеломлён красотой мира. Но суть не в этом. Рассказ сфокусирован на том, как поведёт себя это, никогда не видавшее солнца, человеческое существо при виде заката. Наступает закат. Те, проводящие царственный опыт, поглядывают на юношу. И не замечают, что он посматривает на них! Вот солнце уже закатилось… И что же происходит? А происходит то, что мальчик-юноша успокаивает окружающих:
— Не бойтесь, оно вернётся!
Эти светлые слова, мне кажется, всегда, как бы ему ни было трудно, уверенно твердил упрямый Николай Ваганов! Из далёкой поэтической туманности шестидесятников, среди его альфа-звёзд – Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко, Рождественский – для меня всегда ярко и призывно светит звезда поэта Н. Ваганова…
В письме к М. Матюшину в июне 1913 года замученный жарой и роднёй Хлебников признавался:
«… и всё-таки я люблю Астрахань и прощаю её равнодушие ко мне и жару, и то, что она вращается вокруг воблы…»
Читаю и вспоминаю, как, учительствуя в селе и задыхаясь в степной безжалостной июньской жаре и жаждая отпуска, читал я в середине 60-х «Взлёт» Н. Ваганова, в котором были и жара, и Астрахань, вращающаяся вокруг воблы, и молниевидные сайгаки, которые в ту благовидную пору пробегали под самыми окнами нашего учительского дома…
Первой же своей книжкой «Взлёт» (1965 г.) Ваганов выстрелил прямо в моё слабое сердце оперёнными летучими рифмами, свистящими стрелами своих сайгаков:
Как луки втиснуты в сайдаки,
Томятся в тесном кругу сайгаки,
Стоят напружены, напряжены,
Чего-то жаждут и ждут они.

И вдруг, по высохшим травам с храпом,
То ль взбаламучены травли страхом,
То ль страстью бешеной и слепой,
Как прянут, прыснут, стрельнут собой!

Свистят они, как стрелы,
Летят под ветра свист.
Копытами обстрелян,
Дымится тамариск.

Но мчат сайги, на солнце
Рога наставя зло,
Пыхтят ноздрей насосы
Натужно, тяжело.

Пока мехами ходят,
От пота солоны…
Ах, это соль их гонит
Туда, где солонцы,
Где соли леденцы…
Потом вышла вторая книга Ваганова «Дельта» (1968 г.), которую я штудировал зимой при свечах, потому что в час ночи в совхозе свет уже вырубали… И, имея тогда абсолютный поэтический слух, просыпался я в семь утра (в восемь – уроки!) весь в стихах Ваганова! И снова восторгался, как это он, уралец, продолжал открывать для нас нашу Астрахань, всё пронзительнее и ностальгичнее стал писать о своих зауральских истоках:
Ах, как Волга шибко-шибко
Возле моря разлилась!
Где сквозит твоя в нём жилка,
Речка детства, Суховяз!..

Те ключи, что на Урале
Твой сплели ручей тугой?
Неужели потеряли
Мы себя в пути с тобой?

Подкачаю неужели –
Наше слово не скажу!
Как на леске ходит жерех –
Я у берега хожу,

И того не замечаю,
Как ведёшь на поводу
Ты к тому, о чём скучаю,
Что у моря не найду…

По низинам, по пригоркам –
Выше, выше, в тёмный бор,
К куропаткам и тетёркам,
К облакам на копях гор,

К верхам «Азия-Европа»,
На крутой водораздел,
К грядкам с запахом укропа,
Где взяла ты свой разбег

У корней гудящих сосен,
Чьи янтарные стволы,
Словно в лампочках под солнцем,
В каплях радужной смолы…
Там, в прожаренных степях совхоза «Астраханский», одуряюще близки были мне вагановские стихи о зное:
Какое пекло! Мысли вспять,
Одно: иль спятить, иль с разбегу
В сплетенье солнечное дать
В реке сверкающему небу…
…Сплошной на улице пожар,
Слабей я самых малосильных.
Одно: иль юркнуть в морозильник,
Иль улепётывать к моржам.
Ну, и как же можно не привести попавшие прямо в мою астраханскую душу вот эти строки Ваганова:
Но момент всеобщий есть
У весны в Низовьях Волги –
Это ход несметной воблы,
И о ней благая весть.
И в заядлых рыбаков
Превращенье астраханцев
Вплоть до малых чад и старцев,
Начиная с мужиков.
И с удилищами бег
Женщин, девушек туманных
Мимо рыбы в белых ваннах
К берегам влекущих рек…

О, эта наша сладостная повальная астраханская хворь – превращение астраханцев в заядлых рыболовов! Все мы когда-то переболели ею (и даже девушки туманные!), но так ослепительно, так ликующе удалось изобразить её только уральцу Ваганову. А летящий по этим самым влекущим рекам вагановский «баркас весь в аллитерациях, как в мелких бубенцах», который так восхитил коренного астраханца, доктора филологических наук Н. С. Травушкина:
Летит по волнам утренним,
Что блещут ярче сварки,
Катеры и скутеры,
Бударки и байдарки.
Меж бакенами, баржами
Ныряет мой баркас –
Седыми бакенбардами
Пена на бортах.
… Есть Астрахань раннего периода вагановского творчества, есть позднего. В поэтическую историю Астрахани Вагановым вписаны ярчайшие страницы. Но не забудем ещё и о том, что и сама поэтическая история Астрахани во многом обязана именно Ваганову, потому что многие поэты и прозаики Астрахани вышли из вагановской академии стиха и прозы. Ну, и как не провести здесь вагановскую классику поэтического астрахановедения.

ЛЕТО В АСТРАХАНИ

Лето астраханское –
Африканское.
На пляжах публика,
Как на поду…
Источник бодрости
Ищу я, странствуя
По пеклу города
В седьмом поту.
Искрят кресты Кремля, как электроды,
В асфальт впечатываются следы.
Пылают вывески со словом «Вóды»,
Как будто улицы кричат: «Воды!»
И дарит Волга себя вканалах,
Арбузах, ягодах, садах, садках
И помидорах, от солнца алых,
Как раки-грешники от кипятка.
…Асфальт фонтанами листва взрывает.
Гуляет волжская во мне волна.
Я думал: в сказках вода живая,
А вышло –
В Астрахани она…
А его завораживающая, сказочная, лукоморная и вкуснейшая «Дельта»:
Лопатят ил, лопочут лопасти,
Кувшинки, что кувшины, лопаются,
Лепечут лилии…
Мы к лотосу
По лепесткам плывём без лоции.
И в кабале кабаньих зарослей
На птиц, зверей, на зори заримся,
На рыб, что все протоки заняли,
Лучами-дельта Дельту залили…
Чудес в его стихах – груды! Ничего не знаю праздничнее и новогоднее вагановской «Ёлки»! На Ёлке Ваганова (Поэма «Ёлка») я побывал аккурат в ту пору, когда был влюблён, как герой его «Ёлки», и когда всё, что касалось ёлочных новогодних таинств, казалось для меня священным. В ту святую пору я всё мечтал прийти к НЕЙ с огромным кумачовым мешком ёлочных подарков, как дед Мороз (цветы на всю стипендию я приносил ей, само собой, каждый месяц).

В ту восемнадцатилетнюю студенческую пору я, минуя институт или сорвавшись с лекций, брал курс на магазины в поисках чего-нибудь ёлочного – для сердца, для души, — ведь тогда не было нынешнего перебора под потолок и завязку, да и самих магазинов с чем-то ёлочным было раз, два, три — и приехали, но не в этом была ёлочная суть, а в том, что в этих немногих магазинах (в ЦУМе, Военторге и в том, что напротив Братского сада, который потом стал салоном для новобрачных) круглый год (!) продавались стоящие за витринным стеклом обожествляемые мной до остолбенения маленькие пластмассовые ёлочки (только что появившиеся!) в полном новогоднем разноцветном игрушечном наряде. Вот к этим наряженным магнетическим ёлочкам я и шёл, заворожённо твердя Симонова:
Плюшевые волки,
Зайцы, погремушки.
Детям дарят с ёлки
Детские игрушки.

И состарясь, дети
До смерти без толку
Всё на белом свете
Ищут эту ёлку,

Где жар-птица в клетке,
Золотые слитки,
Где висит на ветке
Счастье их на нитке.

Только Дед-Мороза
Нету на макушке,
Чтоб в ответ на слёзы
Сверху снять игрушки.

Жёлтые иголки
На пол опадают…
Всё я жду, что с ёлки
Мне тебя подарят…
Или таскал за собою и знал назубок что-нибудь ёлочное из Б. Пастернака или С. Кирсанова, потому что в эту ёлочную эпоху поэт должен был быть для меня и ёлочным Дедом Морозом, т.е. сердцезаворожительно писать о любви и разлуке, вокзалах и причалах и, всенепременно, о Ёлке и Новом годе, о цветных колёсиках конфетти и кисло-пороховых хлопушках, о сверкающих гирляндах и ёлочных игрушках, которые безжалостно упрятывали в перевязанных ёлочных коробах под кроватью на целый год, до самого 31 декабря, до самого счастья наряжения ёлки! Вот в эти ослепительные ёлочные годы меня и шарахнула, как молния под елью, «Ёлка» Ваганова!
И днём, и засыпая я бормотал из «Ёлки», что сердцу мило:
А вы мне говорили: «Всё мура…»,
Что дар приспособленья дан способным,
Что глупо средством пренебречь подсобным…
Зачем бросаться вплавь через моря?..
Всё просто в «Ёлке», как со дня сотворения: он, лирический герой, в неё, звезду свою, термоядерно влюблён до изумления, а она, естественно, выходит замуж за другого…
Летящая, певучая походка,
Слепящие глазастые глаза.
Бессловно, тщетно к ней искал подхода,
Никак я развязать не мог узла –
…Увы, она моим явилась культом.
А если ты кумир, то я ничто.
Мне б с ней, как со студенткой равной курсом,
А я – как с недоступною мечтой…
А я, чудак, её похитил фото,
Дабы пред хладным образом страдать.
Пускай, пускай, тебя целует кто-то –
Я оды буду в честь тебя слагать.
…Ну, а её сжигала жизни жажда.
Ей было не до слёз, не до тоски,
Ей больше импонировали джазы
Магнитофонов
С магией такси.
О, эти завораживающие кошачьи зелёные глазки магнитофонов с магией такси! О, эти затягивающие колёса магнитофонных бабин, под которые мы бросались, любовно-оглушённые, как Анна Аркадьевна Каренина под колёса приближающегося поезда! Тогда я, как с писанной торбой, носился с волшебными строчками Андрея Вознесенского из «Антимиров» (как впрочем и со всеми тогдашними его стихами и фосфорицирующими бенгальскими метафорами):
Мой кот, как радиоприёмник,
Зелёным глазом ловит мир.
А «магия такси» Ваганова – это были ещё один ёлочный подарок с хвойной ветки вагановского стиха!
Ударница, удачница, стиляга!
Довольно по тебе сходить с ума!
Постой, вот как засяду, как налягу,
Прорвусь…
За мной ударишься сама.

Мне стали говорить, что я расту…

Конечно, её увели, как у всех у нас.

Он взял её изящно и легко,
На выбор и на вкус – по праву сильных.
И на меня отчаянье легло,
И стал одним из серых я и сирых.
…Клубился зимний пар в двери парадной.
Гремел квартет незримый на квартал.
Кружился у зеркал народ нарядный.
И зал, огнями залитый сверкал
Языческой судьбою, буйной, бойкой,
Кипел, бурлил, рождая блеск и гром,
Шарахался, шумел, шаманил ёлкой,
Увешанный, как идол, серебром…
Блестящий, вороной мужчина в чине
И в платье цвета хвои грусть моя…
…От ёлки отворачивались лица,
И разом поворачивались к ней.
Как заманивала вагановская манна ёлочная! Будто я снова рассматривал свою в игрушках сплошь ёлочку за магазинным стеклом… Или бродил среди ёлочных предновогодних сокровищ ЦУМа! А вагановская живая ёлка в платье цвета хвои на глазах превращалась в искусственную:
Да, бальной сделалась она
В подвесках, что сманили из подлеска,
Искусственной, мишурной силой блеска,
Магнитом блефа, что пьяней вина…
Как ёлка не бодрись, — тебе хана.
Но хоть бы хны – домашний плен для ёлки,
Как ёлка не колись, желтит не хна,
А иго потолка твои иголки.
Увели его Люську, увели его ёлку…
Брызжет вагановский стих термоядерной энергией, как раскалённое ядро приближающейся к солнцу кометы, не случайно Дина Немировская предлагала в качестве эпиграфа к стихам Николая Ваганова его же строки:
Куй меня, покуда я горяч,
Жизнь неукротимая, крутая!
О вагановской жажде жизни писал ещё в середине 70-х известный критик А. Михайлов:
«В каждой строке Ваганова жизнь бьёт ключом, через край, он из тех поэтов, кто живёт, творит в неостывающем азарте поиска, в неустанном движении. Поэтому творчество и жизнь для него неразрывны, обо всём, о чём бы он ни писал, он высказывается с накалом, задоринкой, порою доходящей до молодецкого куража»:
Неужто кочегаром быть так сложно
И эту топку я не накормлю?
А ну-ка,
Где ещё большая ложка?..»
Когда О. Гладищева в литературном обозрении написала, что в стихах Н. Ваганова «явственно проступает абрис народного характера», Ваганов запротестовал: «Нет, такой задачи я перед собой никогда не ставил». Но он явственно проступает сквозь стихи Ваганова, упрямый абрис народного характера, сбрасывающего с плеч войну, уже в стихотворении «Чу… Сено пересохшее шумит», которое открывает книгу «Свет отчаяния».
Надвигается гроза. Рвётся в синих тучах динамит. Почти падает замотанный изматывающей работой послевоенный заморыш-мальчишка, не выдержав, на поле ниц, не дометав всего полстога. Всё. Он устал… Но полстога дометать надо. Надо!
Всё злей отцовских криков скипидар.
Всё громче смех… Как он смеяться может?!
Вот-вот ударит молния в стожар,
И сено ноги вялые стреножит.
Но хлещет дождь уже в комолый стог,
И до того мы все отцу немилы –
И я, и брат, и мать, и дождь, и Бог,
Что заревев, он мечет в небо вилы.
Он бьёт их влёт мосластым кулаком
И глазом на него косит свирепым.
Он тихо говорит нам: «Дело в том,
Что мы заткнём за пояс этих… с хлебом!
И лестно мне, заморышу, а мать
Вздыхает, прислонясь к сырому комлю…
Что ели – не люблю я вспоминать.
Как с плеч войну мы сбрасывали – помню.
Да. Эти – сдюжат. Эти, и только эти, войну с плеч сбросят…
Вагановские характеры напоминают мне русские характеры Николая Некрасова и Алексея Толстого (его военной поры «Русский характер»), Александра Твардовского, Валентина Распутина (последняя прижизненная книга шукшинских рассказов и называется «Характеры»). Недаром поэт в предисловии к «Свету отчаяния» напишет: «В итоге жизнедеятельности таких, как моя ближайшая родня, людей явилось предшествующее японскому, немецкому, южно-корейскому и тому подобным чудесам русское чудо…»
Он, Ваганов, умеет увидеть не русское чудо вообще, а рассмотреть и выделить в нём отдельные народные характеры, которые и составляют, собранные воедино, это самое непобедимое русское чудо. Абрис народного, свалившего войну и неграмотность на планету витки ракет и орбитальных станций характера, отчётливо проступает и в Вагановской картошке:
Средь грузных гроздьев винограда,
Орехов грецких, груш « Дюшес»
С картошкой грязной виновато
Приткнулась бабка под навес.

И торг ведёт на глаз, ведёрком.
Проси полнее, не робей.
И нет числа морщинам горьким,
И нет лица её добрей.

А я, привыкший к шуму, гаму,
Меж них потерянно стою –
В забытой бабке маму, маму
Я чуть не плача узнаю.

Она тушуется немножко.
Проси полней, отказа нет.
Картошкой нос. Сама – картошка…
Привет – кем выведен на свет!

Какая ж это вражья сила
Сумела память мне отбить?
И здесь ты, мама, уступила –
Себя позволила забыть!

…Ну, были голодны, раздеты…
А разбирается пусть Бог –
Как намотали на планету
Витки мы пряжей на клубок?!
Будучи первым образованным человеком в своём крестьянском роду, поэт Николай Ваганов считает себя призванным выразить в слове то, у его «горемычных и отчаянных родителей» могло безымянно выразиться лишь в их делах и поступках, считает себя призванным всматриваться в отдельных созидателей русского чуда и писать о тех, кто войну свалил, но, будучи нрава крестьянского, может запросто и откусить лапу, «привыкшую крестьян курочить бедных!»
Как же слагались характеры самих огольцов вагановского поколения? Они закалялись уже в горниле войны, эти характеры. Она в крови у них, война, у тех, кто так дружно явился на свет как раз к ней:
Так дружно на свет мы явились к войне
В лишеньях, свершеньях и спешке,
Чтоб только дошкольной из нас малышне
Хватило местечка на печке.
…А нам, собиравшимся в кучу малу
Под вату, тряпьё и овчину,
Казалось: под силу такому теплу
Развеять любую кручину.
Поскольку и маме с платком на плечах
Веселье огнём освещалось,
Когда спозаранку топила очаг
И с Господом Богом общалась…
Это о своём жизнестойком и пылком поколении, которое так дружно и резко вступило в первый раз в первый класс и – сразу же – в войну, в её партизанскую школу, о которой так яростно, так по-вагановски написал Ваганов:
Патриоты, герои, бойцы
В ратных играх, далёких футболу,
Мы, военной поры огольцы,
Все прошли партизанскую школу…
Это из вагановского «О запредельном», которое он посвятил писателю-фронтовику Юрию Бондареву. Это философское стихотворение о том, как из огольцов военной поры, как из котят, окунувшихся в бешено клокочущий котёл военного лихолетья, как из мальчиков его поруки не единожды вырастали Александры Матросовы, Степаны Здоровцевы и Джордано Бруно несокрушимого человеческого духа. Хотя они и не попали по возрасту на войну, но, пройдя суровую школу огненных годов, стали непоколебимыми бойцами на высотах человеческой нравственности. Бойцами на всю оставшуюся жизнь. Поэт Ваганов пишет от имени своего поколения, на войне не побывавшего, крещённого и воспитанного:
И хотя мы достойно несли
В пылких душах мучений избыток,
Вперебой-таки речи вели
О терпении в случае пыток.
А поскольку мильонам из нас
Самой тяжкой не выпало доли,
В нас ревнивый огонь не угас
О себе и о пыточной боли.
Потому что, быть может, и так
Эта тема мне в сердце засела,
Что не мог разглядеть я никак
Даже дыма бомбёжек с Урала.
Ну, а то, что катила броня
Близ покосов моих к танкодромам,
Лишь острее пытало меня
Чем-то жутким и страшно огромным.
Но русский дух огольцов военной поры и дух русского характера воспитывается не только раскалённым гвоздём на ладони и спаньём на рахметовских гвоздях:
Но, взрослея, и опыт копя,
В ярых схватках и всяческой мути,
Я всё реже и реже себя
Вопрошал про геройские муки.
Пытанные дыбой войны, огольцы-партизаны взрослели быстро:
Но, наверное, всё ж потому,
Что меня баламутило детство,
Открывали-таки – по уму –
Мне от боли духовные средства
То в делах, то в глазах, то в смертях
Вдов, невест, женихов их увечных –
В их сердцах, чистых, честных сердцах,
Безрассудно единственно верных.
И именно этим мальчикам, «доблестно испившим и кипяток и стужи лихолетий», и является, итожа то, что прожил, ослепительно пророческая мысль:
И однажды, молнией тьма
Гневом взорванный, смог я увидеть,
Что и мне суждено без ума
Тех любить, а других ненавидеть…
«Мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью» об огненном времени, которое только одно и могло породить и выковать «военной поры огольца», прорвавшегося в беспредельность героического духа:
А поскольку он дрался всерьёз
С ненавистным врагом в партизанах,
Он обнимет прохладу берёз
Перед гибелью в снах несказанных…
Война постоянно рассекает жизнь лирического вагановского героя или самого автора, жестко формирует его колючий неподкупный характер, не случайно врывается она и в его воспоминания, в его тишайшее и золототканное «Довоенное лето»:
В роще дождь листву полощет,
В поле зной струит покой,
А где ветер – наша лошадь
Мчит под радугой-дугой.
Янтарные стихи. Радужные. В солнце и счастье. Сказочные. Ведь ещё мир. Ещё дивное и золотое предвоенное лето. Ещё счастье, «потому, как рядом — папка». Потому как на своей лошадке под радугой-дугой сквозь ветер мчится счастливый мальчишка с папкой и мамкой к родне:
Лёгок бег её и плавен,
Без ухабов колея.
Слева – ливень, справа – пламень,
Посредине в дрожках – я.
Подо мной травы охапка.
Мягко мне и славно мне!
Потому как рядом – папка…
Он везёт меня к родне.
Ещё счастье, солнце, янтарь. Ещё довоенной поры оголец весь в озарённости оглушительной довоенной радости, потому что «дробит, дробит с разбега в дольных лужах небеса» их лошадка, потому что папка поёт и свистит на всю округу:

— Пропадай моя телега –
Все четыре колеса! –
Он поёт на всю округу
И свистит… и с ходу – стоп!
Прыг с телеги и по кругу,
И по стёжке – скок – поскок!
Тут и мама от упряжки убегает, хохоча.
Не даю и я промашки,
Задавая стрекоча.
Папка – к речке родниковой,
Мама – к синим василькам.
Я к опушке мотыльковой…
До чего ж вольготно нам!
Бродит мама без косынки
Босиком по мураве.
А в глазах её дождинки
И венок на голове.
Но тому я не внимаю,
Чем душа её полна,
И того не понимаю,
Как молоденька она.
И жёсткая концовка – как рассветная бомба в это райское июньское мотыльковое лето:
Да ещё не знаю счастья
Довоенного житья…
О, как мчался бы сейчас я
К вам, погибшие дядья!
Это янтарное «Предвоенное лето» открывает книгу Ваганова «Птицы моей зимы» — самую его военную. А остатные золотые деньки предвоенного солнечного василькового лета враз сменяются в ней «Первым Днём Победы».
… Крик «Ура», ликующий и рыдающий, древний, как легенда или предание, дед; без ноги гигант с медалью, уронив костыль, скачущий на единственной ноге возле деда и пуще прежнего кричащий «Ура! Победа». И бегущие на площадь к пляшущему, машущему руками и чуть ли не взлетающему к небу гиганту бабы и бабушки…
Победа! Ликуют все.
И только десятилетний оголец жмётся к школе и не знает, как ему поступить. Не знают и его друзья.
Закончилась Великая Отечественная, а мальчишки всё ещё играют в неё, в эту войну, добротно вооружённые деревянным оружием. У лирического героя автомат из дощечки. Друзья его разделены на наших и не наших, а потому они не знают теперь, что же им делать дальше. Мчать туда, где гигант руками машет, уговор ли свой блюсти, дороже денег:
Ни они, ни я не знаем, как нам выйти
Из игры в войну с оружием дощатым…
Но несётся к нам: -А чё стоите вы-то?
И несёмся мы, кто с чем.
Я – с автоматом.
Сладко, весело лететь нам в бабье царство,
Ввысь, которое поднять гиганта хочет,
Да не в силах,
Где им, женщинам и старцам?

А гигант руками машет и хохочет…
…Но и десять лет спустя после Победы мы, родившиеся сразу же после войны лихие послевоенные огольцы, всё так же вырезали и вырезали из многослойной фанеры и досок (фанеру и доски мы, не мудрствуя лукаво, отдирали повсюду, где было слабо прибито или плохо лежало) деревянные наганы и автоматы; и всё так же играли и играли в бесконечную «войну», уже нашу, и всё разрисовывали уголки наших общих толстых тетрадей нашими победоносными, яростно кричащими солдатами с винтовкой и со штыком, которые, если пропустить веером с ветерком страницы тетради с нижнего разрисованного уголка, всё бежали и бежали на врага с криком «Ура!», и всё ходили и ходили мы, босоногие непоседливые Одиссеи, на загородные стрельбища за хищными патронами, и всё укладывали и их тесным рядком на трамвайные рельсы на нашей родной Бакинской улице под колёса многострадальных трамваев, и всё играли и играли разрывными патронами в альчики, по-царски ставя их на кон вместо монет…
Десятилетние вагановские огольцы играли в войну на войне, а мы родившиеся сразу же после Великой Отечественной, всё ещё никак не могли покончить с войной и свести с ней счёты уже и десять лет спустя…

Да, да…
Мальчики играют на горе.
Сотни тысяч лет они играют.
Умирают царства на земле,
Детство никогда не умирает…
Только дай Бог играть мальчикам иных веков уже без «взаправдашных» и, тем паче, без настоящих автоматов Калашникова… И не в войну…
Нынче стало модно писать о том, что особенным драматизмом отмечены взаимоотношения с новой эпохой поэтов «фронтового поколения» Давида Самойлова, Евгения Винокурова, Александра Межирова, Константина Ваншенкина, Юлии Друниной, Юрия Левитанского, Бориса Слуцкого и других, «творчество которых» было теснейшим образом связано с утверждением идеалов недавнего времени», что добровольно ушла из жизни фронтовичка Друнина, что уехал в США Межиров, не вписавшийся в постперестроечную эпоху, что эти мастера поэтического слова обращались лишь к публицистически окрашенному стиху, что о внутренней ломке, пережитой поэтом А. Межировым, о том, что он отказался многого из того, во что верил ранее, свидетельствуют его строки «о, какими были б мы счастливыми», если б нас убили на войне…».
Да, не могла «длиннокосый солдат» Юлия Друнина жить в смутном нашем времени, да, поэты «фронтового поколения» пережили жуткую ломку, но ведь они не отказались от своих кровных идеалов, они просто хотели бы нынче быть убитыми за них на той на Великой и Отечественной, а не вывернуть всё то, что честно написали о ней наизнанку.
Да, и не все поэты переломились и перестроились. Конечно, очень грустно, что уехал А. Межиров. Страшно, что умерла, отравив себя выхлопным газом в гараже, прекрасная поэтесса и красивая женщина Друнина, своими девичьими глазами видавшая рукопашный. Страшно. Но ведь можно и устоять в жизненном и поэтическом бою. Совсем не обязательно при этом убивать себя или свой стих. Можно ведь всмотреться в прошедшую войну (да и в нынешние) и найти в ней то, что о ней ещё не написано никем, найти в ней своё и — написать.
Писатель должен писать. Писать так, как может только он один. В данном случае – о войне. О том, как она назревала, и о том, как она была сброшена с плеч, о послевоенной созидающей Руси, о детях, подростках и «подранках» войны, о почти столетних слепых старухах, которые наизусть вязали тёплые шерстяные варежки и носки для фронта, о том, что солдатами не рождаются, о светлых, победительных моментах войны, о том, что на войне жили и влюблялись, когда на фронт приходила весна и солдатам было не до сна…
Писать правду о войнах – крепким и неразболтанным псевдоновшествами русским стихом. Во всеоружии своего таланта и своей поэтической школы. Вот Ваганов и писал… Николай Ваганов из славного поколения шестидесятников, которые стихами стадионы собирали. Н. Ваганов был не из последних поэтических удальцов в этом легендарном поколении, и очень жаль, что не попал Николай Васильевич Ваганов в книгу Вячеслава Огрызко «Из поколения шестидесятников». Материалы к словарю русских писателей ХХ века. Слава Богу нахожу я в словаре Огрызко Андрея Вознесенского. А по справедливости Вознесенский и Ваганов должны стоять в словаре рядом – ведь оба они на «В» и почти ровесники (Вознесенский –1933-го, Ваганов – 1934-го года рождения), и умерли оба в год своего 77-летия. Вознесенский – через два месяца после своего 77-летия. Ваганов – не дожив до 77-ми двух месяцев…
Николай Ваганов родился 23 сентября 1934 года в селе Долгодеревенское Сосновского района Челябинской области, через год после страшного и беспощадного голодомора 1933-го года, когда умерли от жуткого голода десятки миллионов россиян, умерли бабушка и дедушка Н. Ваганова, и его старшие брат и сестра.
Живому – жить, а мёртвому — тревожить. После смерти старших брата и сестры он, третий по рождению, стал старшим ребёнком в семье Вагановых, а потом у него родились пятеро младших братьев и сестёр…
В своей автобиографии Ваганов пишет: «Родители мои, прибывшие в Долгую Деревню из деревни Сугояк Челябинской области на собственной лошади, строили в это время дорогу, соединившую Челябинск со Свердловском». Эту дорогу поэт потом возвышенно и точно назовёт «дорогой индустрии». С детства будущий поэт был приучен родителями к тяжелому крестьянскому труду.. Именно тяжкий крестьянский труд и позволил, в первую голову, его работящей стране и семье «сбросить с плеч войну». Ну, а поскольку он был в своём крестьянском роду первым образованным человеком, он и посчитал себя «призванным высказать то, что у горемычных и отчаянных родителей могло безвестно выразиться лишь в этих делах и поступках».
Писать Ваганов начал ещё в школе, публикуясь в стенгазетах. Став студентом Челябинского института историко-филологического факультета, Ваганов стал заниматься поэтической работой серьёзнее и ответственнее, а потому на областном поэтическом семинаре его стихи особенно были отмечены самой Людмилой Татьяничевой!
Но времена были былинные и созидательные, а потому летом 1956 года Ваганов в числе самых первых добровольцев («Ой ты, дорога длинная! Здравствуй, земля целинная!») по комсомольской путёвке рванул на целинные земли, за ударную работу на которых и был награждён значком ЦК ВЛКСМ «За освоение целинных земель».
«Да, да. Если я гореть не буду, если ты гореть не будешь, если мы гореть не будем, — то кто же тогда рассеет мглу?»
И, как всегда, соединял стихи и работу, этим же летом, искрящийся энергией поэт впервые опубликовался в областной челябинской комсомольской газете, а затем в коллективном сборнике «Первые строки». Но – заболела мама, и Ваганов перевёлся на заочное отделение института, учась и работая на металлургическом заводе, где, естественно, стал штатным членом литературного объединения, из которого вышли многие известные писатели. На литобъединении поэт знакомится со своей будущей женой – астраханкой, которая и перетянула в начале 60-х годов Ваганова в Астрахань…
Здесь он сначала работал столяром на строительстве АЦКК, а уже через год становится литсотрудником газеты «Строитель», а ещё через два – литературным сотрудником газеты «Волга» и заведующим отделом учащейся молодёжи газеты «Комсомолец Каспия», когда и вступает в Союз журналистов. С этой поры Н. Ваганов становится едва ли не самым известным поэтом Астрахани. Самым! И – долгие годы – единственным! А в середине 60-х Ваганов становится руководителем литературного объединения. На протяжении десятилетий Николай Васильевич ведёт работу с творческой молодёжью города (активно ходит в студию и народ постарше), нередко на общественных началах.
В зрелые годы Николай Ваганов стал наставником литературной студии «Тамариск» и руководил ей не одно десятилетие. Сам Николай Васильевич называл себя «литературным тренером», птенцы его поэтического гнезда набирались у него опыта, и, оперившись, уверенно становились на поэтические и писательские крылья…
Работа и стихи. Творчество и литстудия «Тамариск», она же в прошлом «Моряна», она же – «Стрежень», она же – «Глагол»…
Стихи, студия, ученики, споры, шахматы, утренний кросс на стадион.
В движении, мельник, жизнь, в движении.
На бегу ушёл Ваганов и в Мир иной…
С тех пор, как он ушёл, я твержу есенинское «Памяти Брюсова»:
Мы умираем,
Сходим в тишь и грусть,
Но знаю я –
Нас не забудет Русь.

Любили девушек,
Любили женщин мы –
И ели хлеб
Из нищенской сумы.

Но не любили мы
Продажных торгашей,
Планета, милая, —
Катись, гуляй и пей.

…Вот умер Брюсов,
Но помрём и мы, —
Не выпросить нам дней
Из нищенской сумы.

Но крепко вцапались
Мы в нищую суму.
Валерий Яклевич!
Мир праху твоему!

Поделиться: