«Тёмные аллеи» хорошо освещены: словесная масляная живопись Бунина, кажется, достигает пределов.
Память работает интенсивно, отливы воспоминаний окрашиваются янтарными тенями и перламутровыми оттенками: оттенков у Бунина столько, что радуга покажется скупой.
…Библейская, от царя Соломона, текущая соком эротика, сгущающаяся в конкретных образах, с надрывом, трагическая, великолепно-виноградная, пшеницей прорастающая в персонажей…
Трагизм излома присущ многим повествованиям, которые, будучи краткими, кажутся иногда чрезмерными: столько сердце не вместит…
«Генрих», «Галя Ганская»…
Очень дворянская литература – лишённая спеси, но наполненная достоинством: пробы червонного золота.
Метафизического, конечно, хотя золотой цвет часто присутствует у Бунина, различно переливаясь, перекликаясь с небесной бездной – которая тоже – не столько синяя, сколько золотая.
Кратко закипающий «Кавказ», пышные финальные фразы, бездна отчаяния, предшествующая самоубийству.
Восточные мотивы необыкновенно яркие, и хотя больше об Иудее, думается, что Бунину был близок мир суфиев – тайна знания, погружающего всё глубже и глубже: к самому ядру жизни.
Бунин познавал его через детальные, настолько ни на кого не похожие описания мира, через эротику, смерть, которая не может отменить счастья, испытанного на земле.
…И словно в её запредельность и уводят «Тёмные аллеи», сияя ярко, широко, горячо…
***
Пряный аромат бунинских стихов!
Оттенки мёда, пронизанного светом: роскошного мёда, только что изъятого из сот, чуть отливающего зеленью; луга, полные разнообразным цветением; но и – ароматы сушёных трав, пучками подвешенных в магическом салоне: и сам-то Бунин маг, жрец слова, могущественный мистагог!
О счастье мы всегда лишь вспоминаем.
А счастье всюду. Может быть, оно –
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.
В бездонном небе легким белым краем
Встает, сияет облако. Давно
Слежу за ним… Мы мало видим, знаем,
А счастье только знающим дано.
Сад, облако…
Великолепные сочетания, отливающие перламутром простого счастья – которого и был певцом Иван Бунин.
Даже грустью продиктованные, одиночеством пропетые стихи подразумевали подобную подоплёку:
Затоплю я камин, буду пить.
Хорошо бы собаку купить!
Мол, ничего не остаётся, и даже покупка верной, пушистой под вопросом, но и здесь всё вспыхивает такими огнями, когда и одиночество доставляет удовольствие.
Грусть всегда с нами: она слоится сложно за каждой мыслью, за любым оттенком чувства…
А Бунин чувствовал реальность, как своеобразный сейсмограф, улавливая малейшие её цветовые, смысловые колебания.
И природа его – одушевлённая, так пышно развернувшая свои вековые письмена: о! они всюду – не замечали, сколь кора дерева похожа на надписи на праязыке?
Бунину более подходит осень, ибо элегичность её точнее соответствует густоте бунинских строк:
Осень. Чащи леса.
Мох сухих болот.
Озеро белесо.
Бледен небосвод.
Отцвели кувшинки,
И шафран отцвел.
Выбиты тропинки,
Лес и пуст, и гол.
Но сила пустого и голого леса велика, как пророчество.
Велики и стихи Бунина – даже небольшие по объёму: велики насыщенностью своей, особой речевой интонацией, густотой слов.
И солнце духа мерцает над ними, заполняя счастьем всё пространство – всё, без остатка.
***
Алмазная грань – знак мастерства – блещет во всех стихах Бунина.
Или почти во всех.
Как сплавляются грусть и нежность, одиночество, и игра огня…
Одиночество – капсула, из которой рождаются стихи, и что им известность, коллективное действо: им, живущим и вибрирующим в пространстве, пересекающимся с нашим, но отличным от нашего…
…Есть пространство идей, мерцающих нежным хрусталём, и простор стихов, где золотая пена заката льётся тайною мироздания.
В вечерний час, над степью мирной,
Когда закат над ней сиял,
Среди небес, стезей эфирной,
Вечерний ангел пролетал.
Он видел сумрак предзакатный, –
Уже синел вдали восток, –
И вдруг услышал он невнятный
Во ржах ребенка голосок.
Ангел столь же естественен в стихах, сколь невозможен в будничности, повседневности, где заурядность зашкаливает, томит – сознание поэта.
Бунин-пейзажист будто пишет не словами: сразу встают картины, точно изъятые из чудес природы, из её грандиозного каталога; и всё здесь отливается поэзией: элегическая ли византийская осень, широкошумная зима, густота летнего настоя, весенние надежды; всё знает и чувствует Бунин: до последнего листка, до крошечной травинки.
О! он слышал звёзды и воды – перезвоны последних, их течение, игру ряби на поверхности… У него это будто сумма, обеспечивающая функционирование жизни; Бунин! сама фамилия его звучит медово, и пахнет терпкими травами, и богатство, которым он дополнил поэзию, сложно исчислить в знакомых нам единицах.
***
Тихон и Кузьма…
Конец девятнадцатого века – впрочем, начало двадцатого было похоже: ничто не предвещало тотального раскардаша; а уж из деревни тем паче невозможно было увидеть грозящего, огневого, заревого…
Ребята, растущие в деревеньке под названием Дурновка; когда подрастают, дороги их, как ни странно, расходятся.
Наёмный рабочий – Кузьма; Тихону же удаётся идти более богатой тропой: умение, живущее в недрах сердца, проявляется вдруг – и вот пожалуйста: открывает маленький кабачок, снимает постоялый двор…
Скучно ли ткётся повествование?
Мережковский, чьё сознание горело символами и знаками, столь далёкими от реальности, говорил, что использует деревню Бунина вместо снотворного.
Частное мнение, какое не стоит слишком принимать всерьёз, но и сбрасывать со счетов тоже едва ли…
Бунинская проза строится на предельном сгущение: мало кому так удавалось; и хоть колорит деревни преимущество сер и чёрен, Бунин и тут находит многоцветье: когда не внешнее, тогда внутреннее: в душах героев.
Состоятельный хозяин Тихон, наладивший своё дело, покупает усадьбу; усадебная жизнь особенно волновала Бунина: точно предчувствовал скорый её финал, постепенное отпадение её в недра истории.
Не было детей, жена рожала только мёртвых: обратная сторона обеспеченности что ли?
…Счастья не обретают герои: даже примирившись, даже при условии помощи; счастья нет – и оно рядом: вот цветёт всеми возможными цветами…
И «Деревня» цветёт – в наши дни, не склонные к острому восприятию литературы, будет восприниматься, как столетие назад: ярко, сочно, правдиво, точно, великолепно…
***
Всё вокруг мелькает – деревья, люди на конях, и еле-еле видна дорожка впереди; всё вокруг срывается антоновскими яблоками смысла: тугими, литыми…
Собаки гавкают, всё мчится, нет никакой остановки; можно ввалиться к соседу помещику, остаться у него на несколько дней.
«Антоновский яблоки» дают терпкие панорамы жизни, утраченной давно; жизни – такой важной для Бунина, столь наполнявшей его в юношеские годы…
Какие запахи были в доме у тётки Анны!
(Пруст с виртуозно-тянущимися на страницу фразами, Пруст в русских переводах, исполненных великолепным Николаем Любимовым, вспоминается… и хорошо, и плохо: избыточность Бунина собирается на меньшем объёме текста, сообщая читающему (разумеется, шкала невозможна, просто ощущения) больше…)…
Шурин вспоминается, его рассказы об охоте…
Золотые антоновские яблоки, чьё благоухание отдаёт космосом, всегда таинственным и донельзя манящим, вспыхивают на страницах мистическими шарами подлинной сути жизни.
***
Избыточность цвета у Бунина: словно цвет созидает формы мира, являясь основным строительным материалом Творца; словно лучи разнообразных оттенков пронизывают всё, включая души людские.
Более строгая гамма у Куприна, хотя тоже переливается мир, особенно в библейском своём аспекте, играют красками – и виноградник, и счастье царя Соломона, что завершится вот-вот, и будет сидеть царь, обдумывая осмысленность яви.
Мир материален: но через внешнее к внутреннему идёт движение мыслей писателей, и Бунин, и Куприн достаточно расскажут о разнообразном, людском, наполнят длинные галереи человеческими типажами, и… кого тут только не будет.
Офицеры, священники, циркачи, нищие, странники, богатые, бедные, мужики, пьяницы, атлеты…
Будут и животные: и белый пудель снова вызовет слёзную реакцию, хоть у кого-то, а Чанг заставит сострадать – и ему, и капитану…
Узлы, требующие выбора как необходимости развязать их, будут закручиваться сложно; но даже самоубийцы не порицание вызывают – жалость.
Сила обстоятельств одолевает человеческие желания и возможности: часто, рассчитывая на одно, оказываемся ввергнутыми в последовательность движения дней, заставляющих довольствоваться совершенно другим.
Сила обстоятельств не способна победить силу слова: в случае с великими мастерами, родившимися в один год, и ныне наблюдающими из запредельности творческих высот, как проводятся их юбилеи…
***
Столбовой дворянин мог только и увидеть – взъярившуюся муть, разрывающую пространство, уничтожающую жизнь вообще – и в частности усадебную, столь драгоценную Бунину, творящему «Окаянные дни».
Особый был аромат усадебной жизни: неспешный, достойный, пронизанный сословностью…
Он был – и он исчез.
Всё исчезло.
Россия провалилась в проран: такой вывод из «Окаянных дней».
Дневник, залитый болью.
Кровоточащий – если не каждой строкой, то каждым абзацем – точно.
Дневники часто представляли большую литературу: и ни злость, ни мрачность тона не отменяют высот бунинской стилистики, его великолепного языка, играющего самоцветами, не тускнеющими от времени.
Мрачность усиливается – к концу книги всё кажется совсем беспросветно, невозможно, невыносимо.
Страшно.
Не преодолеть.
…Преодолеть ощущение можно, только вспомнив, что это – один из взглядов: есть и другие.
***
Господин из Сан-Франциско, как известно, не достигнет своей цели…
Можно ли здесь увидеть метафизику? Лучевое – через блистательный язык и образы – проведённое утверждение о тщете накоплений?
Исступлённая работа господина из Сан-Франциско, даже имени которого не осталось, не принесла ему счастья Неаполя, Севильи и прочих роскошных мест мира, создав повод для возникновения поэтического, прозаического, сверкающего всеми красками перла.
Тяжко плывущий через гигантскую водную пустыню огромный корабль, целая плавучая страна развлечений и исступлённого, адского, низового труда, обеспечивающего движение.
Финал схож с началом, только в трюме стоит скорбный, страшный ящик.
Аппетит Бунина ко всем деталям мира, и бессчётным его подробностям очень велик: словно страх пропустить хоть что-то заставляет писателя вновь и вновь вглядываться, вслушиваться, вчувствоваться, переводить в слова.
Густая, византийски роскошная ткань повествования; кажется, все слова, существующие в языке, вмещены сюда.
И плывёт корабль…
И так сложно добиться желаемого.
Особенно, если оно ничтожно.
…Не просите у Царя Небесного земного навоза…
***
В рассказе «Учитель словесности» Юрий Нагибин – сквозь волшебную призму собственного мастерства – показывает детство Бунина: через фрагмент оного так колоритно: что веришь – изображение верно.
Упорный и малоодарённый, постоянно пишущий провинциальный гимназический учитель, приглашающий к себе мальчишку-гимназиста, в котором почувствовал литературные способности, чтобы прочитать ему свой очередной рассказ – с направлением.
Для словесника «мужицкая беллетристика» – мера мер, на которую он ориентируется, для мальчишки – серое, скучное словесное варево, лишённое красоты и изящества: у него уже сформировалось собственное – изрядной высоты – восприятие литературы; и замечания, которые мальчишка делает взрослому, поражают того – надо же так тонко видеть, чувствовать, осязать реальность! Хотя и кажутся бывшему бурсаку, рвущемуся к литературному признанью, чепухой – если, по сути…
Мол, каким оттенком отсвечивает чернозём!
Или какого цвета головка у ласточки…
Есть разница: больше того – в подобной точности и заключена та мера гармонии, которую болеющий за народное горе словесник не может понять…
Мир избыточен, мир многообразен: его необходимо именно так отображать – во всём многообразие: что не исключает, конечно, боли за действительно ужасную долю большинства.
Фамилия ученика – Бунин – появляется только в финале, хотя читатель догадывается, о ком речь сначала…
Сочный рассказ, колоритный, исполненный… отчасти в бунинской манере; интересно, ретроспективно показывающий вызревание одного из самых необычайных литературных даров русской словесности.
Газета «День литературы».