Когда я пишу, что Солженицын — это махровый графоманище с лживой натурой, обязательно в комментах будет: «Ага, завидуешь… А вот его «Матрёнин двор» — это классика. Лучшее произведение современности. Без гламура и лоска. И это — в то время — в 1961 году после выхода рассказа — все так считали. А написано оно по реальным воспоминаниям в 1959 году. И столько рецензий получило от самых маститых авторов, что тебе (мне) лучше бы помолчать». Молчать не хочу. Хотелось бы только, чтобы этот «Матрёнин двор» оценили под другим углом. А не под тем, что пытался изобразить автор.

Напоминаю методику учителя литературы, который должен донести до школьников основную мысль автора:
1) беспросветная жизнь в советской деревне, где люди выживают ВОПРЕКИ этой власти;
2) мерзость запустения и нищеты, в которой оказываются (не по своей воле) святые женщины России;
3) охарактеризовать «лицо русской женщины России» на примере Матрёны
Напоминаю «слёзоизвергательный» сюжет: бедная нищая старуха (60 лет) живёт в Костромской области в большом и запущенном доме. Этот дом для себя выбрал писатель — ему хотелось «кондовой и нутряной» России. Здесь — кондовее и быть не может.
Хозяйка встретила его больной — «она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределённым тёмным тряпьём, таким бесценным в жизни рабочего человека».
Чем же интересно так ценно для рабочего человека «тёмное тряпьё»? Не знаю.
Зато знаю, что в те же годы — в тех же деревнях, правда, Брянской области, в ходу были ватные стёганые одеяла, а верх благополучия — пуховые китайские, которые выдавались строго именно колхозникам за сданную продукцию.
Дальше и вовсе идёт сплошное «Федорино горе» — по описанию писателя.
«Кроме Матрены и меня, жили в избе ещё — кошка, мыши и тараканы.
Тараканы в кухоньке по ночам кишели, и если поздно вечером, зайдя испить воды, я зажигал там лампочку — пол весь, и скамья большая, и даже стена были чуть не сплошь бурыми и шевелились. «
Ну про мышей и сказу нет — они там везде бегали. А что скажешь? Такая вот жизнь деревенская у бедной одинокой Матрёны 60-ти лет.
Честно скажу, помня своё детство в деревенских домах таких же одиноких брянских матрён, читать такое мне было удивительно. Незадачливая была какая-то Матрёна. Хоть и добрая, хоть и бессребреница. Но какое-то это сплошное «матрёнино горе».
Дальше — больше.
«Матрена вставала в четыре-пять утра. Топила русскую печь, ходила доить козу (все животы её были — одна эта грязно-белая криворогая коза), по воду ходила и варила в трёх чугунках: один чугунок — мне, один — себе, один — козе. Козе она выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе — мелкую, а мне — с куриное яйцо. Крупной же картошки огород её песчаный, с довоенных лет не удобренный и всегда засаживаемый картошкой, картошкой и картошкой, — крупной не давал».
Простите мне мою занудливость — а где же куры? Ладно, утки или гуси, но куры-то это не роскошь — и на выпасе с весны до поздней осени самостоятельно, да и пригоршня пшена — не растрата. Да и поросёнка всегда держали — на картошке-то. И самые согбенные бабки из моего детства всегда были при молоке да яйцах с салом.
А огород, который никто не отменял в деревне? Со свёклой, репой, капустой, огурцами? Сад — с яблоками и сливами?
Но бедный писатель (к слову, тогда учитель с зарплатой в 740 рублей) вынужден быть сидеть на питании у Матрёны.
Питание было скудное. Даже и не верится, что писатель к этому был привычен. Хотя — сиротинушка же. Вернее, две сиротинушки. Кстати, за проживание и питание школа платила Матрёне 100 рублей в месяц.
Итак, питание писателя.
«Что’ на завтрак, она не объявляла, да это и догадаться было легко:
карто’вь необлупленная, или суп картонный (так выговаривали все в деревне), или каша ячневая (другой крупы в тот год нельзя было купить в Торфопродукте, да и ячневую-то с бою — как самой дешевой ею откармливали свиней и мешками брали).
Не всегда это было посолено, как надо, часто пригорало, а после еды
оставляло налёт на нёбе, дёснах и вызывало изжогу.
Но не Матрены в том была вина: не было в Торфопродукте и масла,
маргарин нарасхват, а свободно только жир комбинированный. Да и русская печь, как я пригляделся, неудобна для стряпни: варка идёт скрыто от стряпухи, жар к чугунку подступает с разных сторон неравномерно».
Лукавит писатель. А скорее всего — врёт. Я до сих пор помню вкус оладушек из русской печи — не подгорелых, а таких, как надо, — румяных. И картофельный суп — наваристый, с курицей и обжаренными кусочками сала — настоянный в русской печи.
А топлёное молоко в кринке с коричневой запёкшейся пенкой? Или моя бабка, такая же одинокая женщина — была неправильная, не «ликом обездоленных русских баб?» Вот загадка. А ведь то же время. Конец пятидесятых.
Но пойдём дальше — как истинный интеллигент, писатель душой и телом принимает эту «нутряную Русь» — безропотно.
«Я покорно съедал всё наваренное мне, терпеливо откладывал в сторону, если попадалось что неурядное: волос ли, торфа кусочек, тараканья ножка. У меня не хватало духу упрекнуть Матрёну».
И то верно — бывает. Я знавал одного страдальца, тот, придя с работы, брался за борщ — и вычёрпывал оттуда куски газеты и целлофана. Незлобиво. Дескать, милая, ты бы мясо перед тем как варить, хотя бы помыла. А то есть несподручно. Кстати, всё же сбежал — не выдержал.
Впрочем — дальше. Солженицын очень печалится, типа, что с народом-то вытворяют? Вот Матрёна отработала тридцать лет в колхозе — за палочки. И народ городской сокрушённо качает головой — да… Что творят… Вот только не совсем понимают, что каждая палочка (отработанный день) — это продуктовый вариант. Зерном, молоком, мясом, сеном, картошкой. И эти продукты колхозники потом превращали в деньги с хорошей выгодой. Время-то было трудное — послевоенное.
И насчёт отсутствия пенсии очень переживает страдалец. Да, пенсии для колхозников установили в 1964 году. Но были и другие пенсии — по утере кормильца. А также детей, погибших на фронте.
Матрёна тоже получила пенсию за мужа, погибшего на фронте. Вот только запоздала. Пенсии назначали с 1941 года — по 80 рублей. С 1943 года — увеличили до ста рублей. А Матрёна получила эту пенсию только в 1956 году? 13 лет — не знала? Никто не сказал?
Кстати, и цены в этом же 1956 году были следующие:
Продукты:
Колбаса ливерная (кг.): 3 руб.
Сыр голландский (кг.): 32 руб.
Водка (бутылка): 27 руб. 50 коп.
Хлеб белый (шт.): 2 руб. 50 коп.
Мясо (кг.): 12 руб. 50 коп.
Рыба (кг.): 7 руб. 10 коп.
Молоко (литр): 2 руб. 24 коп.
Масло сливочное (кг.): 25-28 руб.
Яйца (десяток): 8-9 руб.
А насчёт нехватки продуктов в сельпо — это писатель привирает. Явно.
«Во всех сельских магазинах недостатка в базовых продуктах не было. С 1950 -х дефицит, который дотянулся и до села, касался уже не базовых продуктов, а «престижных»: колбаса, местами мясо, кондитерские изделия, кофе, фрукты, сыр, некоторые молочные продукты, речная рыба…»
Это не я пишу — это историки, обличающие «голод» в СССР. Здесь соврать не могли.
Впрочем, о чём ещё можно сказать? О том, что фамилия дана не напрасно? Со-лже-ницын. Везде с ложью.
И это даже не очернение — ну что делать — так человек видел. Как художник.
Вот как наши художники-писатели.
Или если бы я — в наше время — написал, что живу я у бедной одинокой старухи шестидесяти (!) лет, она не получает пенсию и кормит меня одной картошкой напополам с тараканами. И кто бы что сказал против?
Какое кому дело, что она одна из миллиона — такая. Остальные и пенсию заработали, и на пенсии стараются — голодом не сидят. Огороды обрабатывают, грибы солят, маринуют, варенье варят.
А вот она такая — нелепая, несуразная, растерянно-потерянная…
И ладно бы — тоже находка в литературе. Но делать её «лицом России»? Как представлено во всех рецензиях? Её, а не героинь того же Леонида Фролова (моего любимого писателя-деревенщика), у которого послевоенные вдовы — это труженицы, которые на своих плечах вывезли самое тяжёлое время. И не растерялись в борьбе с тараканами, не опустились. Не смирились.
Впрочем, Бог ему судья — этому отошедшему в иной мир — не по лжи. Небось в самом наваристом котле барахтается — в самой лживой жиже.
Почему я вспомнил старую свою статью? Племянница позвонила — какие-то тезисы в школе пишут — по «лицу русской женщины России»…

Поделиться: