ЕВГЕНИЙ АРТЮХОВ
«НЕТ СМЕЛОСТИ НИ УМЕРЕТЬ, НИ ЖИТЬ…»
О Зинаиде Николаевне Гиппиус я читал куда меньше, чем о её муже – Дмитрии Сергеевиче Мережковском. Но сказать, что она находилась в слишком плотной и густой тени знаменитого супруга – тоже нельзя. Родилась Зинаида Николаевна под Тулой в небольшом городке Белёве. Её мать была дочерью екатеринбургского обер-полицмейстера, отец – из обрусевших немцев, дослужившийся по юридической линии до обер-прокурора Сената. После смерти мужа, сгоревшего от туберкулёза в 48 лет, вдова, с четырьмя дочерьми и незамужней сестрой перебралась сначала в Москву, а затем на юг, поскольку Зинаида – старшая дочь – оказалась так же предрасположена к чахотке. Что касается её образования, то училась она и в Нежинской женской гимназии, и в Киевском женском институте, и дома с преподавателями Гоголевского лицея. И с семи лет писала стихи.
О её активной литературной работе отзывались многие современники: мол, эта писательница с мужской натурой (так ведь и стихи она писала как бы не от себя, а от мужчины-поэта) одарила нас не только пятью поэтическими книгами, но и добрым десятком сборников прозы и пьес, а также множеством публицистических и критических статей, двухтомником мемуаров да плюс дневниками, которые вела и на Родине, и на чужбине. Вот и в биографическом словаре «Русские писатели 1800-1917», и в предисловии Е.Я Курганова к двухтомному собранию её сочинений, выпущенному в 1991 году в Тбилиси, можно прочитать следующее: «От литературного быта, кружковой культуры, философско-эстетического сознания эпохи начала ХХ века неотделим «литературный образ» Гиппиус, влияние которого на литературный процесс признавался едва ли не всеми литераторами символистской ориентации. Это — «декаденская мадонна», дерзкая «сатанесса», «ведьма», вокруг которой роятся слухи, сплетни, легенды и которая их деятельно умножает бравадой, с которой читает на литературных вечерах свои «кощунственные» стихи… Она притягивает людей необычной красотой, культурной утончённостью, остротой критического чутья».
Доводилось мне читать и о том, что дом этой странной четы Мережковских, к которой (по моде «декадентского времени») намертво приклеился Д.В. Философов, был одним из центров культурной жизни Петербурга. А когда пара в 1920-м перебрались в Париж (Философов наконец-то, спустя 15 лет совместного проживания, отклеился, оставшись в Варшаве), эта, по словам Андрея Белого, «оса в человеческий рост» и там устраивала религиозно-философские собрания и была вдохновительницей общества «Зелёная лампа», куда входили многие яркие представители первой волны эмиграции.
Как бы там ни было, только вот стихи этой «осы» я читал без душевного трепета, а потому и без особого интереса. Читал, можно сказать в силу того, что замечательный историк отечественной литературы князь Д.П. Святополк-Мирский, на своё несчастье вернувшийся в советскую Россию, высоко отзывался о поэтической стороне её творчества. Мне хотелось верить Дмитрию Петровичу, и я терпеливо перелистывал страницу за страницей.
Впрочем, Святополк-Мирский и сам признавал, что немалая часть стихов Зинаиды Гиппиус абстрактна и чисто умозрительна, но отмечал он и то, что с самого начала Гиппиус «сумела сделать свой стих утончённым, прекрасно настроенным инструментом для выражения своей мысли… Подобно героям Достоевского, она колеблется между двумя полюсами: духовностью и заземлённостью, — между горячей верой и вялым скепсисом (причём моменты отрицания, нигилистические настроения выражены в её стихах лучше, чем моменты веры). У неё очень острое чувство «липкости», слизи и тины повседневной жизни, чувство, что эта жизнь держит в рабстве самое существование в ней… Свидригайлов в «Преступлении и наказании» размышляет, а не есть ли вечность всего лишь русская баня с пауками по всем углам. Мадам Гиппиус подхватила свидригайловскую идею, и её лучшие стихи – вариации на эту тему».
Одно из них – «А потом?..» — Дмитрий Петрович привёл в качестве примера. Приведу отрывок и я. В нём автор пытается выведать у «духа земли» про свой смертный час и про то, что будет потом. И вот, что слышит:
…Ты рождён дорожным червяком.
На дорожке долго не оставят,
Ползай, ползай, а потом раздавят.
Каждый, в смертный час, под сапогом
Лопнет на дорожке червяком.
Разные бывают сапоги.
Давят, впрочем, все они похоже,
И с тобою, милый, будет то же,
Чьей-нибудь отведаешь ноги…
Разные на свете сапоги.
Камень, нож иль пуля, всё — сапог.
Кровью ль сердце хрупкое зальётся,
Болью ли дыхание сожмётся,
Петлей ли раздавит позвонок —
Иль не всё равно, какой сапог?»
Тихо понял я про смертный час.
Я ласкаю гостя, как родного,
Угощаю и пытаю снова:
Вижу, много знаете о нас!
Понял, понял я про смертный час.
Но когда раздавят — что потом?
Что, скажи? Возьми ещё леденчик,
Кушай, кушай, мёртвенький младенчик!
Не взял он. И поглядел бочком:
«Лучше не скажу я, что — потом».
Вот такие «откровения». Я бы в этой связи отметил у неё два других стихотворения:
БЕССИЛЬЕ
Смотрю на море жадными очами,
К земле прикованный, на берегу…
Стою над пропастью — над небесами, —
И улететь к лазури не могу.
Не ведаю, восстать иль покориться,
Нет смелости ни умереть, ни жить…
Мне близок Бог — но не могу молиться,
Хочу любви — и не могу любить.
Я к солнцу, к солнцу руки простираю
И вижу полог бледных облаков…
Мне кажется, что истину я знаю —
И только для неё не знаю слов.
ВСЁ КРУГОМ
Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жёстко-тупое, всегда безобразное,
Медленно рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно-довольное, тайно-блудливое,
Плоско-смешное и тошно-трусливое,
Вязко, болотно и тинно застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, чёрное,
Изредка серое, в сером упорное,
Вечно лежачее, дьявольски косное,
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное!
Но жалоб не надо. Что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.
Последнее стихотворение было написано накануне революционных событий 1905 года. Теперь мы знаем, что надежды не оправдались: переиначить ничего не удалось. И Зинаида Николаевна пишет одно из своих лучших стихотворений – «14 декабря»:
Ужель прошло — и нет возврата?
В морозный день, заветный час,
Они, на площади Сената,
Тогда сошлися в первый раз.
Идут навстречу упованью,
К ступеням Зимнего крыльца…
Под тонкою мундирной тканью
Трепещут жадные сердца.
Своею молодой любовью
Их подвиг режуще-остёр,
Но был погашен их же кровью
Освободительный костёр.
Минули годы, годы, годы…
А мы всё там, где были вы.
Смотрите, первенцы свободы:
Мороз на берегах Невы!
Мы — ваши дети, ваши внуки…
У неоправданных могил,
Мы корчимся всё в той же муке,
И с каждым днём всё меньше сил.
И в день декабрьской годовщины
Мы тени милые зовём.
Сойдите в смертные долины,
Дыханьем вашим — оживём.
Мы, слабые, — вас не забыли,
Мы восемьдесят страшных лет
Несли, лелеяли, хранили
Ваш ослепительный завет.
И вашими пойдём стопами,
И ваше будем пить вино…
О, если б начатое вами
Свершить нам было суждено!
Спустя годы, она напишет другое стихотворение, посвященное выступлению декабристов — ещё более мощное – «14 декабря 1917 года»:
Д.С. Мережковскому
Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли всё святое:
И стыд души, и честь земли.
Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И Невесте
Солдатский штык проткнул глаза.
Мы утопили, с визгом споря,
Её в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И наворованном вине.
Ночная стая свищет, рыщет,
Лёд по Неве кровав и пьян…
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!
Рылеев, Трубецкой, Голицын!
Вы далеко, в стране иной…
Как вспыхнули бы ваши лица
Перед оплёванной Невой!
И вот из рва, из терпкой муки,
Где по дну вьётся рабий дым,
Дрожа протягиваем руки
Мы к вашим саванам святым.
К одежде смертной прикоснуться,
Уста сухие приложить,
Чтоб умереть — или проснуться,
Но так не жить! Но так не жить!
А ещё через год — в декабре 1918-го – она вновь возвращается к этой теме в стихотворении «14 декабря 18 г.»:
Нас больше нет. Мы всё забыли,
Взвихрясь в невиданной игре.
Чуть вспоминаем, как вы стыли
В каре, в далёком декабре.
И как гремящий Зверь железный,
Вас победив, — не победил…
Его уж нет — но зверь из бездны
Покрыл нас ныне смрадом крыл.
Наш конь домчался, бездорожен,
Безузден, яр, — куда? куда?
И вот, исхлёстан и стреножен,
Последнего он ждёт суда.
Заветов тайных Муравьёва
Свились напрасные листы…
Напрасно, Пестель, вождь суровый,
В узле пеньковом умер ты,
Напрасно всё: душа ослепла,
Мы преданы червю и тле,
И не осталось даже пепла
От «Русской Правды» на земле.
В ЭМИГРАЦИИ она издала, по сути, единственный поэтический сборник – «Сияния» (Париж, 1938г.). Книжка небольшая – 35 стихотворений. И тираж крошечный (правда, весьма привычный для нас сегодняшних) – 200 экземпляров. Вот два стихотворения из него.
ИГРА
Совсем не плох и спуск с горы:
Кто бури знал, тот мудрость ценит.
Лишь одного мне жаль: игры…
Её и мудрость не заменит.
Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда – ни для чего,
Как ни над чем смеются дети.
Котёнок возится с клубком,
Играет море в постоянство…
И всякий ведал – за рулём –
Игру бездумную с пространством.
Играет с рифмами поэт,
И пена – по краям бокала…
А здесь, на спуске, разве след –
След от игры остался малый.
Пускай! Когда придёт пора
И все окончатся дороги,
Я об игре спрошу Петра,
Остановившись на пороге.
И если нет игры в раю,
Скажу, что рая не приемлю.
Возьму опять суму мою
И снова попрошусь на землю.
ГРЕХ
И мы простим, и Бог простит.
Мы жаждем мести от незнанья.
Но злое дело – воздаянье
Само в себе, таясь, таит.
И путь наш чист, и долг наш прост:
Не надо мстить. Не нам отмщенье.
Змея сама, свернувши звенья,
В свой собственный вопьётся хвост.
Простим и мы, и Бог простит,
Но грех прощения не знает,
Он для себя – себя хранит,
Своею кровью кровь смывает,
Себя вовеки не прощает –
Хоть мы простим, и Бог простит.
Дмитрия Сергеевича, умершего в 1941-м, она пережила на четыре года. «Я умерла, осталось умереть только телу», — записала после его кончины. Одиночество скрашивала ей работа над биографией Мережковского (которую завершить не успела) и над поэмой «Последний круг», увидевшей свет почти через три десятилетия после её кончины.
На этом можно бы поставить точку, но вот о чём хотелось бы ещё рассказать. В 1917 году в революционном Петрограде в издательстве «Огни» вышел любопытный сборник – «Восемьдесят восемь современных стихотворений избранных З.Н. Гиппиус». Я долго охотился за этой книжкой: хотелось узнать, чьи и какие стихи отобрала эта «русская кобра», как прозвали её современники за всё больше проявляющий себя ядовито-кусучий характер.
И вот сборник передо мной. В нём оказалось 26 авторов. Наряду с известными (Случевский, Анненский, Бунин, Мережковский, Брюсов, Вячеслав Иванов, Сологуб, Бальмонт, Блок, Андрей Белый, Северянин, Ахматова, Мандельштам, Кузмин, Лозинский, Поликсена Соловьёва, начинающий Рюрик Ивнев и сама Гиппиус) представлены канувшие в Лету Г. Маслов, В. Злобин, Т. Ефименко, В. Нелидинский, Д. Майзельс, Н. Ястребов, К. Арсеньева, А. Вознесенский.
Насколько пёстрый состав, настолько странный и стиховой подбор. По крайней мере, сегодня, когда уже многое устоялось, и можно почти безошибочно цитировать лучшие произведения выдающихся поэтов конца ХIХ – начала ХХ века, приоритеты Зинаиды Николаевны выглядят, мягко говоря, сомнительно. Но не это в итоге меня огорчило, а то, что не оправдалась надежда отыскать что-то стоящее у неизвестных авторов.
Впрочем, одно довольно сентиментальное стихотворение Т. Ефименко всё же приведу:
Как мне кажется пусто
в доме, полном людьми,
Как зловеще и тихо без детского плача.
Колыбельку немую поскорее возьми,
Пусть и в доме, как в сердце,
всё станет иначе.
Самый маленький умер,
сын, не живший почти,
С голубыми глазами и личиком белым.
Я игрушки поставлю, ты молитву прочти
Над зарытым глубоко,
над маленьким телом.
Это всё, что осталось от веселья и мук:
Чёрный холмик, где куклы лежат, выгорая,
И для нежных, для жадных,
для неверящих рук
Колыбелька пустая в холодном сарае.
Вот и всё. Впрочем, о вкусах, как известно — не спорят.