Эту статью прислал из Санкт-Петербурга писатель Цецен Балакаев. Член Союза писателей России, драматург и прозаик, лауреат всероссийской литературной премии имени А.К. Толстого, сын народного писателя Калмыкии Алексея Гучиновича Балакаева, творчество которого хорошо знакомо астраханцам.
Пройдя через огонь и воду
«Христофор Теодор Готлиб Лемм родился в 1786 году, в королевстве Саксонском, в городе Хемнице, от бедных музыкантов… На двадцать восьмом году переселился он в Россию. Его выписал большой барин, который сам терпеть не мог музыки, но держал оркестр из чванства. Лемм прожил у него лет семь в качестве капельмейстера и отошел от него с пустыми руками: барин разорился… Поклонник Баха и Генделя, знаток своего дела, одарённый живым воображением и той смелостью мысли, которая доступна одному германскому племени, Лемм со временем – кто знает? – стал бы в ряду великих композиторов своей родины, если б жизнь иначе его повела; но не под счастливой звездой он родился!..»
Так описал Иван Тургенев тихого немца Лемма, одного из тысяч иностранцев, волею судьбы попавших в Россию и принёсших нам свою культуру. То были не только вольнонаёмные учителя, но много – пленных и ссыльных шведов, немцев, поляков, французов, значительная часть которых оказалась за Уралом, на бескрайних просторах Сибири и Камчатки.
Одним из них был граф Август фон Коцебу, по подозрению в шпионаже сосланный в 1800 году в Курган. За десять лет до того в Берлине и Вене с большим успехом прошла драма Коцебу «Ненависть и раскаяние», которую, по утверждениям немецких исследователей, перед самой кончиной мог видеть Моцарт, а в 1798 году пьесу прославила в Лондоне Сара Сиддонс. Во второй сцене пьесы героиня Эвлалия признаётся в том, что играет сонату Моцарта и поёт арию Паисиелло – то, что было на слуху и в моде того времени.
В сибирской ссылке Коцебу пробыл недолго – там он написал комедию «Лейб-кучер Петра Третьего», которую сумел ловко передать ко двору. Пьеса так понравилась императору Павлу, что он немедленно повелел освободить автора. Через год Коцебу написал воспоминания о ссылке «Самый странный год моей жизни», где своё первое знакомство с диким суровым краем сравнил со сценой из оперы Моцарта:
«Если бы я был склонен шутить, то мог бы сказать: подобно принцу Тамино из «Волшебной флейты», я должен был пройти через огонь и воду, чтобы быть посвящённым в сибирские мистерии, ибо однажды ночью мы достигли горящего леса, леса, который яростно горел по обе стороны узкой дороги… Ярко горящие ели то тут, то там склонялись поперек тропинки к деревьям на другой стороне, и таким образом мы должны были пройти словно через горящую триумфальную арку».
Лишь эти два примера – литературного Лемма и исторического Коцебу – мгновенно пришедшие в голову, наглядно свидетельствуют о том, что немецкая музыка издавна была в ходу на бескрайних просторах России. Потому, увидев «немецкую» афишу гастролей Красноярского камерного оркестра в Петербурге, я не сомневался в исполнительском мастерстве гастролёров.
Замерли даже ангелы
Первый из двух петербургских концертов красноярцев состоялся в эстонской кирхе Яани Кирик на улице Декабристов, бывшей Офицерской – и оба топонима, как бывший, так и настоящий, снова отсылают к взаимосвязи пространств, культур и наций, ибо куда, как не в сибирские снега веками высылали тех, кто не встраивался в общество. Шагая по Декабристской, я вспоминал и своих родителей, спецпереселенцев сталинской эры – мой отец отбыл депортацию на узловых станциях Козулька и Чернореченская, где начался его литературный путь, а мама заготавливала и сплавляла лес в таёжной Большой Мурте. С ними были и другие ссыльные – мой двоюродный брат Николай, которого в детстве пытал о сибирской жизни, обычно уклонялся от ответа, лишь вспоминая о самом закадычном школьном друге, немце из семьи, высланной из Поволжья. Каждое утро брат встречал его приветствием: «Ты мой лучший друг, но если снова начнётся война с немцами – убью тебя первым». Так они и жили, ссыльные дети, в мире, любви и дружбе.
Отец тоже немного рассказывал о Сибири, всё пережитое им вылилось в небольшую повесть «Три рисунка» и эпический роман о ссылке калмыцкого народа «Тринадцать лет, тринадцать дней» – именно таким был депортационный срок «от указа до указа». Когда я спрашивал напрямую, то отец лишь упоминал, как сильно тосковал по степи и оттого постоянно рисовал весеннее разнотравье, стремясь передать напоённую тюльпанным благоуханием далёкую родину. Вернувшись же, он с благодарностью вспоминал Сибирь:
«От таёжных зимовий вдали
Будит сердце сладкой тревогой
Горсть сибирской земли,
Горсть земли,
Что с собою я взял в дорогу.
Аромат её запахом трав
Напоит моё сердце досыта:
Не забыты огни переправ,
Новостроек костры не забыты.
Не жарки ли в руках зацвели:
Юность машет платочком с порога…
Горсть сибирской земли,
Горсть земли,
Что у сердца
Я нёс в дороге…»
– Есть ли кто-нибудь из Козульки или Мурты? – спросил я, едва войдя в Яани Кирик. Таковые нашлись, и я сразу почувствовал себя среди родных, очень близких мне людей.
Яани Кирик не только лютеранский молельный дом, но и культурный центр эстонской общины Петербурга. Как везде, в советское время церковь была приспособлена для светских нужд и с годами без ухода разрушилась, а затем усилиями верующих была не только восстановлена, но превращена в прекрасный культурный центр. Потому в зале были эстонцы и немцы, но не только они – пришло много музыкантов и красноярцев, связанных узами с оркестром. Гости ожидали не только музыку, но и – оркестр.
Программа «Три Баха» представляла творчество знаменитого семейства: всеми любимого Иоганна-Себастьяна Баха, его сына Карла-Филиппа-Эммануэля («Гамбургского Баха») и дальнего родственника Иоганна-Людвига («Мейнингинского Баха»):
И.-С. Бах. Оркестровая сюита № 2 си минор.
И.-Л. Бах. Увертюра-сюита соль мажор.
К.-Ф.-Э. Бах. Концерт для флейты с оркестром ре минор.
Чинно вышли оркестрантки в белых пелеринах поверх чёрных платьев, и концерт начался. Бахову флейтовую сюиту исполняла Ирина Стачинская, приглашённая московская солистка, завораживающая девушка с золотой флейтой, словно бы сошедшая с эллинской фрески – высокая, стройная, чувственная.
«Свивайте венцы из колосьев златых;
Цианы лазурные в них заплетайте;
Сбирайтесь плясать на копрах луговых
И с пеньем благую Цереру встречайте.»
(Шиллер)
Оркестровые сюиты Бах написал при дворе принца Леопольда Ангальт-Кётенского, где руководил придворным оркестром и был принуждён сочинять светскую музыку. Потому чувственность флейтистки не казалась неуместной, но наоборот – предельно женственный облик и выверенные с тактом движения рук, открытых плеч, всей её тонкой стройной фигуры словно бы оживляли, вызывали из далёких времён ажурную журчащую, струящуюся музыку барокко. И под церковными сводами ясно представали образы блестящих дворцовых зал, полных холодного мрамора античных статуй и севрского фарфора хрупких ваз, где утончённые дамы и галантные кавалеры сходились и расходились в куртуазных танцах, то флиртуя меж собою, то напуская важный неприступный вид.
А когда прозвучало короткое скерцо, всем известное как «Бадинерия», то зал был покорён. Зал пал к ногам флейтистки, ибо то было совершенно необыкновенное исполнение. Ирина Стачинская сыграла не показательную виртуозную пьесу, она не рвала темп стремительной аппликатурой, но совсем напротив её золотая флейта прозвучала словно раздумчивый сказочный сон, в акцентированной минорной тональности, заворожившей всё вокруг. И даже ангелы под сводами Яани Кирик замерли в немом восхищении.
Особая школа, свой стиль
Очнувшись от взрыва оваций, я вдруг осознал, что замедленное, медиативное скерцо Красноярского камерного оркестра проявило отличительность исполнения баховой сюиты от многих других, слышанных мною за долгие два десятка лет жизни в Нидерландах, где школа барочной флейты признана эталонной. Я вдруг ясно вспомнил и осознал особенную теплоту и выразительную мягкость исполнения Стачинской «Сарабанды», пропущенные мною из-за того, что словно загипнотизированный следил за взмахами волшебной флейты, за филигранной, отточенной позировкой движений исполнительницы. Ирина была сияющим лучом, фокусом внимания, и музыка разливалась вокруг неё осязаемым светом. Удивление и восхищение необыкновенным скерцо вернуло сознание назад: к игривому «Бурре», чеканному «Менуэту», торжественно-манерному «Менуэту».
– Что это было? Почему такое исполнение? Есть ли в том какой-то особенный замысел? – спросил я после концерта художественного руководителя оркестра Михаила Бенюмова, когда мы сидели с ним на опустевшей сцене Яани Кирик. Он зажёгся и долго рассказывал о том, как сложилась своя, сибирская школа академической музыки. Музыка там была всегда – принесённая, взлелеянная и выпестованная поколениями ссыльных. Да, это особая школа, свой стиль, тщательно сохраняемый, оберегаемый, без манерности и искусственности.
Подтверждением тому стал флейтовый концерт Карла-Фридриха-Эммануэля Баха (для краткости именуемого C.P.E.), придворного композитора Фридриха Второго, большого знатока, ценителя и исполнителя на флейте. Никогда прусский король не расставался со своей флейтой, которую именовал «моя принцесса», а флейтовые концерты были включены в ежедневный распорядок королевского двора. На его самом знаменитом парадном портрете «Концерт для флейты Фридриха Великого в Сан-Суси» король изображён со своею неразлучною флейтой, а за клавесином ему аккомпанирует С.Р.Е., и кто знает, может быть Старый Фриц исполнял именно концерт, сейчас представленный красноярцами.
Этот флейтовый концерт, довольно редкий, истинно парадное придворное произведение, выстроенное на виртуозности солирующей флейты, перекликающейся с оркестром. Перед нами разворачиваются, раскрываются то пасторальные пейзажи средневековой Германии с утреннею зарёю, томным днём, далёким лесным эхом (в Аллегро), то вдумчивые философские размышления о чувствах и мироустройстве (Un poco andante), то придворные бальные картины (в Allegro di molto). Иоганн-Себастьян Бах-отец закончил эпоху барокко, а сын его С.Р.Е. стал одним из зачинателей классицизма. Он обладал безупречным вкусом, и выбор этого концерта, как и великолепное исполнение – характеризуют Красноярский камерный как коллектив, стремящийся не к успеху любой ценой, но тщательно выбирающий, выстраивающий репертуар.
А как же Ирина Стачинская в этом концерте? Она была необыкновенною, особенно во второй, «философской» части концерта (Un poco andante), где продемонстрировала чудесную кантиленную технику, наполненную индивидуальностью, всеми годами жизни в семье академических музыкантов. Очарование ею столь усилилось, что после стремительной финальной коды я понял, какими глазами Тургенев смотрел на Виардо:
«Богиня красоты, любви и наслажденья!
Давно минувших дней, другого поколенья
Пленительный завет!
Эллады пламенной любимое созданье,
Какою негою, каким очарованьем
Твой светлый миг одет…»
(И. Тургенев. «К Венере Медицейской»)
Сразу после концерта Стачинская отправилась в Вильнюс на очередной концерт –такова жизнь гастролирующего артиста, а я, после долгой беседы с Михаилом Иосифовичем, отправился прогуляться вдоль Екатерининского канала.
«Для нас это очень почётно…»
Через день Красноярский камерный оркестр выступил в святая святых петербургского академизма – в Большом зале Филармонии на площади Искусств с насыщенной классической программой Моцарта:
Адажио и фуга.
Концерт № 17 для фортепиано с оркестром соль мажор.
Реквием для солистов, хора и оркестра.
Филармония – бывшее Дворянское собрание – за 180 лет существования видела в своих стенах множество мировых знаменитостей: здесь выступали Ференц Лист, , Полина Виардо, Пётр Ильич Чайковский, здесь впервые вышла Лебедем Анна Павлова, а в блокаду прозвучала Седьмая симфония Шостаковича.Рихард Вагнер
– Это будет совместное выступление с музыкантами Санкт-Петербурга, Концертным хором Санкт-Петербурга, Хором мальчиков Хорового училища имени Глинки, – сказал художественный руководитель Красноярского камерного оркестра Михаил Бенюмов. – Для нас очень почётно и волнительно выступать с такими замечательными коллективами в одном из старейших концертных залов России и самых престижных сцен Европы.
Волновался и я, подходя к Филармонии по Итальянской – я живу в другом конце этой улицы и раз в месяц посещаю здесь концерты. В этот вечер я шёл не только послушать Моцарта, но и переживать за ставший мне близким красноярский оркестр. Дирекция зала, уведомлённая о моём желании написать о ККО, любезно предоставила мне место, удобное и максимально приближенное к сцене: ложу «А», артистическую, именно ту, в которой переводили дух упомянутые выше легенды музыкальной сцены. Как их встречали здесь? Что они чувствовали?
«Исполнение было ошеломляющим, после каждой части аплодисменты, требовали повторить «Шествие на казнь» и после финала («Сон в ночь шабаша») меня вызывали пять раз, – восторженно писал Гектор Берлиоз после исполнения «Фантастической симфонии» в Дворянском собрании 25 ноября (6 декабря) 1867 года. – А какие объятия! Какой шум оркестра, хоров!!.. Смейтесь надо мной, но исполнение «Фантастической» меня тревожило два дня, я от этого плакал в постели всю ночь…»
Так чувствовал гений, так принимали его петербуржцы. А что предстоит моим дорогим красноярцам?
На входе в Филармонию желчно бурчал гардеробщик:
– Мало, мало сегодня публики. Почему не идут на нашего музыканта? Ведь не хуже иностранцев, а чаще – лучше…
Но ослепительно белый с золотом зал был полон, полны были и красивые старые фойе, где посетители рассматривали портреты музыкантов и концертные афиши. Наконец, прозвучал третий звонок, и зрители заполнили места. Свет не гасили – старинные хрустальные люстры переливались огнями. Красноярский камерный вышел на большую сцену.
Светлая сибирская душа
Концерт начался Адажио и фугой, за пультом – петербургский дирижёр Владимир Беглецов. Я был на ежегодном январском вечере памяти Елены Образцовой в громаде Исаакиевского собора, где он дирижировал солистами Михайловского театра и Концертным хором Санкт-Петербурга, и запомнил его слова:
– Каждый концерт, это посвящение. Вам, слушатели. Авторам музыки, месту, где она звучит…
Тёплый густой звук наполнил огромный зал, разливаясь широкой енисейской волною. В переливах чистых нот звучало настроение Моцарта, светлой одухотворённой личности. Эта музыка была наполнена запахами жизни, и нагрянувшей весны, и венского шоколадного бон-бона.
Затем наступила очередь 17-го концерта. На сцене появился Сергей Редькин, красноярец по рождению, высокий нескладный молодой исполнитель. Он неловко подошёл к роялю и долго прилаживал стул, затем замер на долгий томительный миг.
Раздались ясные, тонкие скрипки, им подпели флейты, затем гобой, и следом аккуратно вступил рояль. Безошибочно это рука и дух Моцарта, это он и только он, его мелодичное и утончённое Аллегро – здесь было далёкое дыхание горного воздуха, и тихое утро пастушьей пасторали, постепенно перешедшие в широкий простор, с горами, лесами и рощами, и перед слушателями ясно разворачивался ландшафт, в пении духовых, в нежных переливах рояля.
Неспешно, раздумчиво и лениво начали Анданте духовые, один за другим к ним прибавлялись густой звук контрабаса и виолончели, затем торжественно и спокойно – скрипки. Также спокойно и раздумчиво раздалось пиано рояля, перешедшее в россыпь нот, а затем в лирическую элегию с подпевающими и перекликающимися скрипками. Вот в палитру звучания добавили свои краски фагот и флейта, и затем снова на передний план выступает рояль, с раздумчивым пиано, тонкой чистой нотой, с переливами. Ему откликнулись духовые, и рояль ширился, укрупнялся и перешёл в высокую трель… Следом ему вторили флейты и гобой… Элегия, предвестник романтической эпохи – общий звук оркестра вытягивается в единый призыв, и в ответ ему звучит тихий и нежный отзыв рояля…
О, Моцарт, гений настроения и бог чувства! Пианист сжимается на миг и затем взрывается, и чудесно ему подпевают красноярские скрипки – этот тандем рояля и струнных, словно чувствуя единородство, общую кровь далёкого сибирского края, звучит в унисон, и третьим номером к ним присоединяется флейта. Вопрос – ответ, и соло рояля в утвердительной нижней октаве, затем тихое тремоло – и вступает флейта, а затем и все духовые, и, наконец, Анданте завершается переборами рояля.
О, Моцарт, Моцарт, передавший настроение и свою душу в этой чудной музыке, в этом живом настоящем венском звуке. Задумываются ли оркестранты о картинах и пейзажах, раскрываемых ими перед этим белым залом?
Наконец, долгожданный финал, концертная кода… Нет, ожидаем вовсе не потому, что слушатель устал, но тем, что то забавная и озорная шутка Амадеуса – пение скворца. Моцарт был счастлив, он купил певчего скворца, и птица насвистела ему Престо. В этом весь жизнерадостный Моцарт, вечно лучезарное дитя музыки. Оптимизм коды заразителен, и ему невозможно противиться. Рояль то вливается в общий хор оркестра, то вырывается на свободу, на простор, в открытый радостным чувствам мир, а оркестр с упоением вторит ему.
Зал долго не отпускал молодого красноярца, он уходил и возвращался, и трогательно благодарил оркестр и зрителей. Он светлая сибирская душа, и это заметно – чувствительный и раздумчивый артист, художник.
Наверное, в этом возрасте мой отец был таким же – он писал и рисовал, комендант запрещал, орал и рвал его работы, а самого после избиений бросал в холодную камеру. Отец выходил и снова писал и рисовал. Сибирь – она загадочная.
Наш артист лучше заграничного!
В антракте меня позабавил пожилой красноярец, впервые попавший в филармонию:
– Скажи, как он играл? Ведь как так можно?
– Как это «как»? – переспросил я.
– Очень быстро. Словно у Сергея много рук.
И тогда я поведал старый анекдот о споре Моцарта и Гайдна, в котором старый композитор признал невозможным исполнить экспромт Моцарта. Но бойкий юноша сыграл – двумя руками и носом, что было недоступно Гайдну: тот был курносым.
– Ты прав, – простодушно попался на удочку сибиряк. – Я видел, как Сергей клевал рояль. Никогда бы не подумал…
На том мы разошлись по своим местам. Нас ждал оркестр с Концертным хором, нас ждал «Реквием», уместный здесь, на этой сцене – для петербуржцев как память о блокаде, для красноярского оркестра – как уважение к тысячам ссыльным, а для меня это была благодарность всем сибирякам, поддержкой которых мои родители выжили в самые суровые годы жизни.
Я снова покидал зал одним из последних. На выходе гардеробщик был олицетворением любезности.
– Ведь я так и говорил вам: наш артист лучше заграничного!
– Это так, – поддакнул я. – Наша страна, заметьте, огромная. Везде своя школа, свой стиль, своя манера.
– Вот-вот, вы совершенно правильно подметили. Никогда не угадаешь, что услышишь и как будет. Ведь разве ожидали сегодня столь прекрасного исполнения? Ведь никто не знал Красноярский камерный. А он совсем не потерялся на нашей большой сцене. Пусть приезжают снова. Будем ждать.
Я вышел на Невский проспект и прошлифовал его до Пушкинской и обратно. Сиял, сверкал и переливался тысячами огней вечерний Невский, красная линия города, впитавшего лучшее в единый неотразимый сплав.
Большое спасибо Красноярскому камерному оркестру, Санкт-Петербургской филармонии им. Д. Д. Шостаковича и чудесной Ирине Стачинской за предоставленные материалы.