ЕВГЕНИЙ АРТЮХОВ.
«ПОКА ВЛАДЕЮТ ФОРМОЙ РУКИ…»
О Николае Николаевиче Ушакове (1899-1973), кажется, ещё совсем недавно (а на самом деле – давно – чуть ли не полвека назад) говорилось и писалось немало хороших и добрых слов. Его причисляли к поколению поэтов, вошедших в литературу в первые годы Октябрьской революции и оставивших заметный след, поскольку творческий почерк почти каждого из них отличало неповторимое индивидуальное своеобразие. А вот как сам он вспоминал то время:
И реплики, и шутки,
и спор, как пир горой…
Меж нами юный Уткин,
Багрицкий молодой –
романтики сторонник,
седая голова…
Обсела подоконник
безусая братва.
Внизу Черкасский Малый,
Никольская у ног.
Мы все провинциалы,
но дайте песням срок.
И эти песни надо
недолго ожидать, —
светловская «Гренада»,
дементьевская «Мать»!
Дементьевскую «Мать» сегодня не вспомнят и профессионалы, как и самого Николая Дементьева, психически больного человека, покончившего с собой двадцативосьмилетним. Светловскую «Гренаду» помнит моё послевоенное поколение, но из жизни нынешнего она устранена вместе с мечтой о мировой революции и многомиллионным ленинским комсомолом.
А что же осталось от поэтического наследия самого Николая Николаевича Ушакова?
К сожалению, немного. Вот, пожалуй, одно из лучших его стихотворений:
ВИНО
Г. В. Шелейховскому
Я знаю, трудная отрада,
не легкомысленный покой,
густые грозди винограда
давить упорною рукой.
Вино молчит.
А годы лягут
в угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет жаром золотым.
Виноторговцы — те болтливы,
от них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.
Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.
Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.
В Антологии «Строфы века» Е.А, Евтушенко упоминает две первых книги Ушакова, написанные на удивление легко, как бы и не начинающим литератором, а зрелым мастером; говорит, что у него своеобразная ритмика стиха (чего я, откровенно говоря, не нахожу), блистательная рифмовка. Что его строку «И сходят лошади с ума от лёгкого прикосновенья» нельзя забыть. Что роскошны «Московская транжирочка» и «Леди Макбет», близкие «Синим гусарам» Асеева и формальным опытам Кирсанова.
Возможно, всё именно так:
Зима любви на выручку —
рысак косит,
и ах —
московская транжирочка
на лёгких голубках
замоскворецкой волости.
Стеклянный пепел зим
стряхни с косматой полости —
и прямо в магазин.
Французская кондитерша,
скворцам картавя в лад,
приносит,
столик вытерши,
жемчужный шоколад.
И губы в гоголь-моголе,
и говорит сосед:
— Транжирочка,
не много ли? —
И снова
снег
и свет… Ну и т.д.
Да, ритм завораживает. Но мне, почему-то, всегда хочется от стиха большего, чем простая игра формой и внешние приметы времени. Хочется глубинного постижения жизни, что ли. А что вижу?
Вот стихотворение 1936 года «Стойкий солдат»:
Почему-то, отчего-то
Он остался невредим.
Полтораста самолётов
Бомбы сбросили над ним.
А он спал под гром и грохот,
был и весел и здоров
от шрапнельного гороха,
от вороньих потрохов.
Азиатская холера
разгружала фронт и тыл,
а он пил из лужи серой
и водой доволен был.
Ливни отшумели рано, —
Лёд свистел над головой, —
он гулял в фуражке рваной,
словно в шапке меховой.
Царь не удержал престола,
сапоги разбились в прах,
а он шёл, вдвойне весёлый,
в интендантских лапотках.
Ни шестнадцатидюймовым,
ни жандармам полевым
он не поддавался —
словом,
жил красивым и рябым.
Только баба голосиста —
Сладкоглаза и бела —
Встретила того артиста
и вкруг пальца обвела.
Какой-то залихватски разудалый получился солдат. И не скажешь, что лживый (хотя написать «гулял в фуражке рваной» может только никогда не служивший человек). Просто ты понимаешь: перед тобой не живой боец, а некий символ. Вневременной: то ли теперешний (которого бомбят полторы сотни самолётов), то ли царский (вышагивающий в лапотках и не поддающийся полевым жандармам). Главное – несмотря ни на что, — красивый, рябой и вдвойне весёлый.
И хотелось бы сказать, что это предтеча Василия Тёркина, да язык не поворачивается, поскольку тот-то как раз не абстрактный, а узнаваемый и живой.
Перечитывая 750-страничный том Ушакова, вышедший в «Библиотеке поэта», я отмечал только «теплокровные» стихи (а их, к сожалению, немного): «Лето 1941 года», «В степи», «Харьков», «Мой отец…», «Тысяча девятьсот пятнадцатый», «Кремль», «Юго-западное направление», «Осень» и наконец «Мастерство», — цитированием которого и завершаю заметки:
Пока владеют формой руки,
пока твой опыт не иссяк,
на яростном гончарном круге
верти вселенной так и сяк.
Мир незакончен и неточен,—
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощечин,
чтоб он из глины
мыслью стал.