Николай Иванович Глазков родился 30 января 1919 года в городе Лысково Нижегородской губернии в семье адвоката и школьной учительницы. В 1923 году семья переехала в Москву, на Арбат. Глазков начал писать стихи в 13 лет, но, по собственному признанию, «когда увидел, что они очень быстро рифмуются, то испугался и прекратил». Поэзию на время заменили шахматы. Подросток мечтал стать чемпионом мира, но дальше первого разряда дело не пошло. Вскоре вернулись стихи, где он и стал настоящим гроссмейстером.

В 1938 году Глазков поступил на литфак Московского государственного педагогического института (тогда – им. А.С. Бубнова). Там вместе с Юлианом Долгиным основал течение небывализма и выпустил два рукописных сборника, за что в итоге был отчислен. По ходатайству Николая Асеева его приняли в Литинститут, но и здесь удалось продержаться всего год. Свое образование Глазков закончил третьекурсником Горьковского пединститута, по укороченной из-за войны программе. Он получил освобождение от призыва на фронт по состоянию здоровья. Поэт некоторое время работал сельским учителем на родной Нижегородчине, а весной 1944-го вернулся в Москву.
К этому времени Николай Глазков уже успел стать поэтом-легендой. Однако его не печатали: стихи заучивались наизусть, ходили в списках, выходили в рукописных (самиздатовских) сборниках. Перелом наступил только в конце 1940-х. Началом официальной советской карьеры принято считать публикацию в журнале «Октябрь» летом 1949 года. Первая книга, «Моя эстрада», увидела свет в 1957-м. Всего при жизни Глазкова вышло 13 поэтических сборников, из них три – «Неповторимость», «Первозданность» и «Избранные стихи» – появились в последний, юбилейный год поэта.
Поэт Глазков существовал в двух лицах. Разумеется, речь не о тёзках или однофамильцах. Речь о том, что читателю в самом деле приходится иметь дело как минимум с двумя Николаями Глазковыми. Первый – это «поэт изустной славы» (выражение писательницы Ричи Достян), герой самиздата или, как иногда говорил сам Николай Иванович, автор этого термина, «самсебяиздата».
Все самые известные стихи Глазков действительно написал приблизительно за первые 10 лет своего творческого пути, с 1938 по 1947 годы. Конечно, у Глазкова и после 1949 года рождались замечательные, вовсе не масочные стихи. Когда составлением посмертных сборников поэта занимались сначала его жена («Автопортрет», 1984), а затем сын («Хихимора», 2007), они не проводили таких жёстких демаркационных линий между ранним изустным и поздним печатным Глазковым, как это делают исследователи – например, замечательный биограф поэта Ирина Винокурова («»Всего лишь гений…» Судьба Николая Глазкова», 2008). Тем не менее, советский Глазков сегодня так же мало известен широкому современному читателю, как мало он был известен широкому советскому читателю в своей самиздатовской ипостаси.
Глазков испытывал чувство вины, что не воевал. На фронте погибли друзья-поэты – Михаил Кульчицкий и Павел Коган, пропал без вести брат Григорий. Все это не могло не угнетать поэта. Но вину, по крайней мере в стихах, удалось преодолеть. В поэме «Фантастические годы» (1944) автор признается, что в тылу его дорога поначалу «в тупик зашла и на мель», но сразу за этим следует:

Но мель не мель, и тупик не тупик,
И есть для меня места,
И голову не размозжу о бык
Какого-нибудь моста.

И сколько бы ни было всех тех ран,
Дороги мои верны…
Я не был на фронте, но я ветеран
Отечественной войны!

Ветеран ветераном, но само по себе желание размозжить голову о бык какого-нибудь моста о чувстве вины говорит весьма красноречиво. Между прочим, в этой же поэме Глазков предсказал самоубийство Гитлера и окончание Второй Мировой в сентябре (именно так!) 1945 года.

Можно ли считать Глазкова «цитатным» поэтом?
Что же делать? Видимо, вот это: смириться, что бесспорный классик и гений Николай Глазков – действительно небывалый поэт, который нарушал в своих стихах всё мыслимые и немыслимые каноны стихосложения. И при этом был гением и самородком. Наверное, в этом и есть отличие графоманства от гениальности. Именно в том смысле, в каком мы говорили о нём с самого начала: поэт ещё не случившийся, не открытый. А вернее, так: случающийся каждый раз заново. У каждого читателя. При каждом новом прочтении.

НЕБЫВАЛИЗМ МЕНЯ

Вне времени и притяжения
Легла души моей Сахара
От беззастенчивости гения
До гениальности нахала.
Мне нужен век. Он не настал ещё,
В который я войду героем;
Но перед временем состаришься,
Как и Тифлис перед Курою.
Я мир люблю. Но я плюю на мир
Со всеми буднями и снами.
Мой юный образ вечно юными
Пускай возносится, как знамя.
Знамёна, впрочем, тоже старятся —
И остаются небылицы.
Но человек, как я, — останется:
Он молодец — и не боится.

Краткий миг полёта в картине Тарковского «Андрей Рублёв» – эпизодическая роль Николая Глазкова и метафора всей его жизни: изобретательный мечтатель, паривший над обыденностью, чудак, поэт не наступившей эры. Его называли самым парадоксальным, самым криволинейным русским поэтом, кто мог играть словами и рифмами, а мог одной буквально строчкой передать всю суть. Это его самый короткий в русской поэзии стих:

«Мы – умы,

а вы – увы!»

«Очень трудно гению Глазкову, потому что он всего лишь гений!» – писал молодой Глазков. Его становление пришлось на те времена, о которых он сам высказался недвусмысленно: «Табун пасём. Табу на всём». Глазков же был воплощением той самой тайной свободы, о которой писали Пушкин и Блок. Он никогда не был диссидентом или критиком советской власти. Но именно Глазков ввел в обиход слово «самиздат», а точнее – «самсебяиздат». Двадцать лет его стихи не публиковали, обвиняя в чрезмерной сложности, непонятности и формализме. Тогда Глазков выпускал самодельные сборники стихов, которые вручную переплетал, украшал и дарил друзьям.

«Сам себе издатель, редактор и спецкор». Он был ещё много чем «сам себе». Весь его быт, его манера поведения носили на себе отпечаток чудачества. Глазков не просто хотел быть непохожим – он органически был им. Ходил в ботинках без шнурков, иногда в пижамном костюме, литературное начальство порой прибегало к прямым запретам на появления Глазкова. Тогда литературным клубом становилась его арбатская квартира, куда подчас приходило поэтического народу больше, чем в ЦДЛ. «Я поэт или клоун? Я смешон или нет?» – спрашивал он сам себя. И убедительно заключал: «Надо быть очень умным, чтоб сыграть дурака». Глазков считал непременным условием любого сочинительства новаторство, ту самую «непохожесть». Следуя Хлебникову, делившему людей на «изобретателей» и «приобретателей», он предложил свою классификацию: «творители» и «вторители». Его самого дух творительства не покидал никогда. «На поэтовом престоле я / Пребываю весь свой век. Пусть подумает история, / Что я был за человек».

НИКОЛАЙ ГЛАЗКОВ

* * *
Есть преданье: Иуда повесился
На осине, на горькой осине, –
И дрожит мелкой дрожью невесело
Лист осины по этой причине.
 
Полагали так божии странники,
Но в садах Иорданской долины,
По проверенным данным ботаники,
Не росло ни единой осины.
 
А у нас острова есть лосиные,
И леса, и болота покуда
Чрезвычайно богаты осинами,
Но не вешается Иуда!

* * *
Врач Зевс зовёт врача Орла,
Консилиум усилия:
– Картина ясной чтоб была,
Нужна нам биопсия!
Врачебный приговор жесток,
Навязчива идея,
И вырвал печени кусок
Орёл у Прометея.
 
Потом нависла над больным
Смертельная угроза.
Не ясно, что творится с ним,
Но не было цирроза!
Не шевелит больной ногой,
Лишь говорит: – И где я?
А люди чувствуют огонь
И пьют за Прометея!


ТУТАНХАМОНА ВИДЕЛ Я В ГРОБУ
 
Е. В. Стаднику
 
Как редкостная птица марабу
И как жуки степные – скарабеи,
Он был людей сегодняшних глупее, –
Тутанхамона видел я в гробу!
 
Позабывая важную борьбу,
Он утолял тщеславие пустое:
Хлестал придворных плетью золотою, –
Тутанхамона видел я в гробу!
 
С печатью величавости на лбу
Он золота имел посмертно много,
Но выглядел напыщенно, убого, –
Тутанхамона видел я в гробу!
 
Мои друзья, знакомые, коллеги,
Живущие в двадцатом бурном веке,
Зря не пеняйте на свою судьбу, –
Тутанхамона видел я в гробу!
 
Наш век свою имеет похвальбу,
Свои золотоносные распадки,
И благородней наших дней порядки, –
Тутанхамона видел я в гробу.

 
* * *
Быть хочешь постоянно пьяным,
Пей в будни так же, как по праздникам.
Будь безнадёжным графоманом,
Будь беззастенчивым развратником,
 
Будь, если хочешь, морфинистом,
Будь неврастеником, лунатиком…
Но если сделался марксистом,
Не будь, пожалуйста, догматиком.
 

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ ПОД СТОЛОМ
 
Ощущаю мир во всём величии,
Обобщаю даже пустяки,
Как поэты, полон безразличия
Ко всему тому, что не стихи.
 
Лез всю жизнь в богатыри да в гении,
Для веселия планета пусть стара.
Я без бочки Диогена диогеннее
И увидел мир из-под стола.
 
Знаю, души всех людей в ушибах,
Не хватает хлеба и вина,
Пастернак отрёкся от ошибок –
Вот какие нынче времена.
 
Знаю я, что ничего нет должного.
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника,
Карточки тогда бы рисовал
 
Продовольственные или хлебные,
Р-4 или литер Б.
Мысли, изумительно нелепые,
Так и лезут в голову теперь.
 
И на мир взираю из-под столика:
Век двадцатый, век необычайный –
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней.
 
Я мудрец, и всяческое дело чту,
А стихи мои нужны для пира.
Если ты мне друг, достань мне девочку,
Но такую, чтоб меня любила.

* * *

Мне говорят, что Окна ТАСС
Моих стихов полезнее.
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия!

Поделиться: