Олег Александрович Куликов (1947-2000) родился 20 июня 1947 г. в рыбацком селе Зеленга Володарского района Астраханской области. Учился в Астраханском морском рыбопромышленном техникуме, работал на судах рыбопромыслового и торгового флотов. Был матросом, мотористом, радистом, бурильщиком в геологоразведочных партиях, слесарем на заводе. В 1976 г. окончил историко-филологический факультет Астраханского пединститута, преподавал историю и обществоведение в ПТУ поселка Лиман.

Все его литературное творчество воспевает природу родного края, труд рыбаков. Пробовать себя в литературном творчестве начал, по его мнению, поздно – лет в двадцать шесть -двадцать семь, поспорив с друзьями, что по-настоящему грамотный человек в состоянии написать два-три стихотворения. Так Астрахань обрела талантливого поэта. Первые стихи были напечатаны в молодёжной газете «Комсомолец Каспия», где работу с молодыми поэтами возглавляла Клавдия Холодова.

В 1982 г. в Нижне-Волжском книжном издательстве была издана первая  самостоятельная книга «Половодье», вслед за ней издана вторая «Огни на реке» в столичном издательстве «Современник», третья книга Олега Куликова «Путина» вышла в свет в коллективном сборнике «От любви и добра» (1987). За лирикой его стихов – гражданских и философских, любовных и пейзажных, виден человек доброго и внимательного сердца, совестливой и отзывчивой души, которая знает лишь одну дорогу к читателю: от сердца к сердцу.

В 1993 г. Олег Куликов стал лауреатом и дипломантом первого Международного конкурса поэзии «Глагол», объявленного Министерством культуры РФ и Государственным Российским Домом народного творчества, а его стихи вошли в первый выпуск сборника «Глагол» (1993).

 

ДИНА НЕМИРОВСКАЯ

НЕ ВЛАСТНА СМЕРТЬ НАД ПРАВЕДНОЙ СТРОКОЙ!
Литературный портал «Изба-читальня»: http://www.chitalnya.ru/work/827321/

Олег Куликов был одним из тех немногих поэтов, что живут не в городе, а в посёлке. Трудно поверить в его нелепо раннюю смерть – родился Олег в 1947 году. Он спешил на работу к своим ученикам в лиманскую школу, как обычно, улыбчиво-неторопливый, подтянутый, скромный. И вдруг упал и не поднялся больше. Обычно в таких случаях говорят: «Какая лёгкая смерть!» Но смерти лёгкой быть не может.

Едем, паромщик, нас крепко обидели,
Но я им тоже кой-что доказал:
В руки мешок – меня только и видели!
Едем, а то не успеть на вокзал.
Вёсел паромщика взмахи уверенны,
Просьба, мольба ли,
тревожный ли зов
Всё-то мне чудится с дальнего берега
В меланхоличном мычанье коров.
Ветлы смотрели, как бабушки строгие,
Ветер угрюмо ворчал в камыше…
Камень, я помню, лежал на дороге,
Нынче не он ли лежит на душе?

Сегодня эти стихи Олега воспринимаются не как стихи о поселковом паромщике, но будто строки о мифическом Хароне, перевозящем умерших по водам подземных рек через Стикс через мрак в подземное царство. Но уж кому-кому, а Куликову была дана при жизни царственная золотая ветвь, сорванная в роще Персефоны, та, что открывает живому человеку путь в царство смерти. И пусть ни при каких условиях паромщик не перевозит обратно, для больших поэтов всё же бывают исключения. Они живы в памяти народной. Примером тому – ежегодное вручение литературно премии имени нашего друга и современника, которую 28 июня 2013 года вручили мне и этим я весьма горда. И всё же… Лучше бы Олег был жив и продолжал писать. С его потерей наша писательская организация осиротела в самом начале наступившего двадцать первого века…

Каждая поэтическая строка Олега Куликова наполнена дыханием родного Понизовья, всё в его стихах ярко, одухотворённо и зримо. С искренней образностью с самого начала творческого пути поэт воспевает природу родного края, труд рыбаков Волги и Каспия, который известен ему не понаслышке – поэт родился 20 июня 1947 года в рыбацком селе Зеленга Астраханской области. Учился в Астраханском морском рыбопромышленном техникуме, затем работал на судах рыбопромыслового и торгового флотов матросом, мотористом, радистом, был бурильщиком в геологоразведочных партиях, слесарем на заводе. После окончания в 1976 году историко-филологического факультета Астраханского педагогического института преподавал историю и обществоведение в профессионально-техническом училище посёлка Лиман.

По его собственному признанию, писать стихи Куликов начал довольно поздно – лет в двадцать шесть-двадцать семь, поспорив с друзьями, что по-настоящему грамотный человек в состоянии написать два-три стихотворения.

К счастью для читателей это был один из редких споров, в котором родилась истина, и Астрахань обрела талантливого поэта. Куликов предложил первые стихи Клавдии Фёдоровне Холодовой, возглавлявшей в то время в молодёжной газете «Комсомолец Каспия» работу с молодыми поэтами. Чуткая ко всякому новому слову, образу, интонации, Холодова не оставила стихи Олега без внимания, и вскоре они появились в газете.

В 1993 году Олег Куликов стал лауреатом и дипломантом первого Международного конкурса поэзии «Глагол». В его поэтическая подборке помимо боли за попирание в родимом доме, в родном Отечестве извечных отцовых и дедовых идеалов духа, открывавшейся строками «Плач по России», была выражена надежда на то, что душа поэта и после земной кончины сможет продолжить дело, начатое при жизни:

Ударит сердце,
рёбра сокруша,
Как хулиган разнузданным кастетом.
И вскрикнет удивленная душа,
И навсегда простится с белым светом.

И побредёт по вечной тишине,
Над суетой,
В своём обличье новом.
В каком — не знаю,
Но хотелось б мне —
Не птицей,
не травой,
А только словом.

Тем самым, что будило по ночам,
И рассыпалось — стоило проснуться.
Которое началом всех начал,
Венцом венцов
могло бы обернуться.

Что вобрало в себя и солнца блик,
И шелест трав,
И птиц рассветных пенье,
И свой предсмертный удивлённый крик,
И собственную смерть,
И воскресенье, —

только так, словом, «началом всех начал», «венцом венцов» и представляет себе истинный поэт раз и навсегда избранное любимое дело – творчество.

Высокая и гордая поэзия Олега Куликова, за всею лирикой которого – гражданской и философской, любовной и пейзажной, виден человек доброго и внимательного сердца, совестливой и отзывчивой души, которая знает лишь одну дорогу к читателю: от сердца к сердцу.

Куликов исследовал мир своих героев-современников с глубочайшей и тончайшей иронией, ставя их в необычные ситуации, что позволяет читателю увидеть отражение жизни через призму парадоксов.

И пусть в самом начале 2000 года один из самых талантливых поэтов астраханского края преждевременно ушёл из жизни, он навсегда жив и в сердцах своих земляков, и в душах собратьев по творческому литературному цеху, так как, выражаясь строками его бессмертной «Зимней песни»,

По первому снегу,
по птичьему следу —
Точнее сказать не могу, —
Но я всё равно соберусь и приеду
К деревне на том берегу.

Какие протянутся вдруг параллели!
Подчас и не ведаем мы,
Что могут напомнить
Густой акварелью
Летящие к небу дымы.

Какие разбудит подспудные силы
В звенящих сосульках ветла.
О чём порасскажет осокорь унылый
Сухими губами дупла.

Там дремлют в жестяном шуршанье осоки
Тягучие зимние сны…
И воспоминаний, простых и высоких,
Мне хватит до самой весны.

А след наливается лужицей тёмной
На первом, неверном снегу.
Неважно, что там меня даже не вспомнят,
В деревне на том берегу.

Ошибся поэт! Его помнят и любят, и, хотя Олег успел написать не так уж много, но стихи его были настоящими! Подлинная русская лирика, а не словесная заумь, не искусственное конструирование рифмованных строчек, не упражнения в изящной словесности — вот что такое творчество Куликова.

Сегодня, спустя семнадцать лет после того, как светлая душа поэта Куликова покинула земную оболочку, все мы, как можем, храним память о нашем земляке и друге.

 

ЮРИЙ ЩЕРБАКОВ

ЗВЕЗДА ПОЭТА КУЛИКОВА

«Литературная газета»: http://www.lgz.ru/article/gold/zvezda-poeta-kulikova/

…И всё-таки тошно от того, что по отношению к ушедшим литераторам слова «память» и «прихоть» стали синонимами. «Как хочу – так и ворочу!» — вот принцип власти разных уровней. В идеологию современной России не вписываются ни мёртвые, ни, тем более, – живые «инженеры человеческих душ». И мой лиманский пример, к сожалению, – исключение из правил. Впрочем, об этом писали уже много раз, в том числе, и я. А вот о замечательных провинциальных творцах, увы, написано гораздо меньше.

Один из лучших современных русских поэтов, мой волгоградский друг Василий Макеев несколько лет назад, представляя астраханских стихотворцев в своём журнале «Отчий край», назвал нас «могучей кучкой» — по аналогии со знаменитым композиторским сообществом. Тогда, честно говоря, сравнение показалось чересчур смелым. Но вот прошло время, ушли из жизни Олег Куликов, Павел Морозов, Павел Суров, Юрий Богатов, уехала на историческую родину Дина Немировская — яркие представители астраханской «могучей кучки», — и оказалось, что их творчество соответствует самым высоким критериям. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи …» Прав был Сергей Есенин, прав и Василий Макеев, разглядевший несомненную талантливость группы астраханских поэтов до того, как это произошло на их родине. Да и произошло ли?

Оценить истинный масштаб чужого дарования мешает не только творческая зависть, замаскированная пресловутым: «Нет пророка в своём Отечестве», мешают и давние приятельские отношения, не дающие порой измерить стихи друзей трезво и беспристрастно. Это похоже на чувства жены, на глазах которой муж с младых ногтей кропал стишки на кухне, в туалете, в ванной, и вдруг этими «пустяками» начинают восхищаться. «Как, этот самый Ванёк, обожающий борщ с чесноком, фильмы с Юрием Никулиным, храпящий во сне, – словом, тот, кого супруга знает как облупленного, — известный, даже знаменитый поэт!» Самые родные люди, увы, часто недоверчивы и ревнивы. Как и «малая родина», зачастую воздающая доморощенному самородку по заслугам с большим запозданием. Чаще всего после смерти, когда вдруг становится понятным истинный масштаб ушедшего навсегда таланта.

Так произошло и с Олегом Куликовым – одарённым русским поэтом. Жил он в самой что ни на есть провинции – в посёлке Лиман, в калмыцкой степи.  Совсем недавно здесь, на школе, где он когда-то работал учителем, появилась мемориальная доска в его честь. Так что памятная доска, которую мы только что открыли на здании центральной районной библиотеки, — уже вторая! Каждый год земляки проводят поэтический конкурс памяти поэта, вручается литературная премия имени Олега Куликова. В нынешнем году её лауреатами стали астраханский поэт Сергей Золотов и лиманский литератор Наталья Абасова. После кончины Куликова на средства районной администрации изданы практически все его стихи.

Одним словом, некоторое подобие славы мой лиманский товарищ получил, вроде бы, в новейшее российское время. Но сформировался да и написал свои лучшие стихи он на рубеже 70-х – 80-х. Как, кстати, и другие участники той самой «могучей кучки».

Никчемушное, застойное время – и такой всплеск! Волей-неволей приходит на ум вопрос: а, может, и не такие уж пропащие годы переживала тогда страна, где литература считалась делом государственным? Да, Куликов, как и все мы, трудно и долго пробивался к читателям. Но ведь и квартиру он тогда получил в новом доме, как будущий член Союза писателей. Я подчёркиваю: будущий! А в наш творческий союз он вступил только в 1996 году.

Такое вот неложное уважение было у власти к литературе. Ревнители «нового мышления» назовут это идеологией и будут правы. А мне по душе такая идеология! Попробуйте-ка без огромных денег решить квартирный вопрос сегодня! Не всё так просто и с «пробиванием» книг. Нам всем тогда хотелось быстрее выйти к читателям. А поскольку издательства и литературные журналы были только государственными, то и дело в них велось строго по планам – перспективным, тематическим, текущим. Надо было пройти сквозь «сито» областных, межрегиональных, всероссийских и всесоюзных совещаний и семинаров молодых литераторов, которые (спасибо комсомолу!) проходили тогда с завидной регулярностью. Потом было серьёзное рецензирование и дотошное обсуждение в областной писательской организации, которая в конце концов и рекомендовала рукопись начинающего стихотворца или прозаика Нижне-Волжскому книжному  издательству. Но это вовсе не значило, что книга будет опубликована в первозданном виде. Издательство практиковало свои внутренние рецензии и неизбежную работу с редактором. Порой работа эта длилась годами! Строки, строфы, стихи подвергались безжалостной вивисекции – карандаш редактора порой казался авторам  скальпелем, а сам редактор – хирургом, режущим пациента без наркоза! Но произведения-то от этого только выигрывали, к читателям приходили профессионально отшлифованные стихи! Были здесь, конечно, как и в любом творческом деле, просчёты и ошибки. Но сейчас, по прошествии стольких лет анархии, сумбура, неряшливости, а зачастую и неграмотности, царящих в издательском деле, где за деньги можно выпустить любую абракадабру, я понимаю, насколько же нужной и полезной была та система фильтрования, через которую мы попадали в литературу!

Скажу больше: в советские времена человек, обладавший литературными способностями, обязательно пробивался к вершинам. К высоким или не очень – но к вершинам!

Народного уважения, общественной известности, государственного внимания.  И это – правда. Другое дело – нравится она или не нравится хулителям «проклятого советского тоталитаризма». Только ведь, как говорится, слова из песни не выбросишь. Как, впрочем, и то, что по-настоящему талантливые люди иной раз палец о палец не ударяли, чтобы помочь своим творениям увидеть свет! Верно, конечно, сказано: «Талантам нужно помогать, бездарности пробьются сами!» Но и в советские времена нарочитый «пофигизм» тормозил продвижение вверх, то есть к читателю. А если к этому добавлялось небезупречное, скажем так, поведение начинающего поэта либо прозаика, предосудительно частое участие в дружеских застольях, то понятно, что заслуженное восхождение автора замедлялось ещё более.

Яркий тому пример – творческая судьба Олега Куликова. В Астрахани он появлялся нечасто, привозил новые хорошие стихи (впрочем, плохих-то у него и не было), потом снова исчезал надолго в своей провинции, ничуть не заботясь о том, что в отдалённых планах Нижне-Волжского издательства замаячил его первый сборник. Тут бы и съездить поэту в Волгоград, пообщаться за «рюмкой чая» с теми, от кого зависит печатная судьба его заветного детища.  Увы, это успешно делали иные, поднаторевшие не только в стихосложении, но и в стихопробивании. Замечательный, может быть, самый лучший астраханский поэт всех времён Леонид Чашечников без обиняков сказал как-то Олегу: «Я за счёт твоего «Половодья» свою книгу издал. Да если б только я …» И отодвигали, и «листаж» отщипывали у первого сборника Куликова маститые коллеги. Так что вышло его «Половодье» не таким бурным и могучим, как могло и должно бы, да и не в те сроки.

А с первой и единственной московской книгой Куликова всё было ещё проще и понятней, хотя никто покаянных объяснений не давал. Просто под обложку сборника Олега «Огни на реке» бесцеремонно впихнули ещё одного автора, вернее, авторшу. Издательство «Современник» заставило сожительствовать настоящие, крепкие, мужские, пропахшие смолистым волжским ветром и неистребимым пряным духом вяленой воблы стихи Куликова и беспомощно-смазливые, аморфные, бесплотные, приторно-искусственные строчки нужной папиной дочки … Наверное, могло быть и по-иному. Но если в Астрахань Олег выбирался, как говорится, «раз в год по обещанию», то уж в столицу…

Может показаться, что в этих сентенциях я далеко ушёл от оценки творчества Куликова, точнее, даже не приближался. Отчасти это верно. Но парадокс в том, что будь поэт иным – пробивным, настырным, упрямым – может, и не создал бы таких пронзительных, щемящих и одновременно добрых, светлых, талантливых своих стихотворений! Это как две стороны одной медали, и без любой из них медаль ненастоящая, бутафорская.

Куликов был поэтом истинным, всамделишным, природным. Сергей Есенин, Николай Рубцов – безо всякой натяжки готов поставить имя нашего земляка вслед за этими золотыми голосами русской поэзии. Все они —  певцы Руси уходящей. Но если Есенин и Рубцов отгоревали, отплакали над судьбой всей нашей обездоленной родины, то Куликов гордо и горько печалился над участью Понизовой Руси – неповторимой «малой родины». Кто-то на этих словах может иронически пожать плечами: о чём печалиться-то, если Волга по-прежнему впадает в Каспийское море и живут на их берегах люди! То-то и оно, что другие люди живут, с иными чаяниями, надеждами, стремлениями и укладом – с иным, по-новомодному говоря, менталитетом. Та ловецкая, ватажная, артельная жизнь низовских сёл, которой веками жили наши предки, канула в Лету. Реюшки, бударки, прорезя, невода, мётчики, иглички, кундраки – давно уже превратились из примет каждодневного промыслового быта в словесную экзотику.

Спроси сегодня молодого астраханца, что такое, к примеру, «подловка» — и он вряд  ли догадается, что это чердак. Маленький Олег, игравший в «войнушку» на подловке прадедовского дома, спасавшийся от жары под солтенью и бегавший в школу не с городским ранцем, а с самодельным зимбилем, вправе был говорить, что часть души «защемил скрипучей этой дверью». По сути дела, все стихи Олега – исторические, потому что той жизни, которой испокон веку жило Понизовье, больше нет. Она не изменилась, она – кончилась. Что говорить о бударках, если современные дети не видели вживую ни «Ракет», ни «Метеоров», ещё недавно исправно бегавших в низовские сёла! Так что Куликов действительно писал об уходящей эпохе, вернее, уже ушедшей.

— Реалии новой жизни! – легко найдёт ответ на эти сетования современный прагматик. – Прогресс неостановим!

С этим не поспоришь, если, конечно, понимать под прогрессом безудержное и бездумное выкачивание из-под земли и из-под воды нефти и газа. Во имя сытого благополучия тех, кому наплевать на судьбу Волго-Каспия и людей, для которых он был смыслом жизни. «Новые реалии» не продолжают прежнюю действительность, а зачёркивают её. А как же традиции, преемственность поколений, родовая память? Да никак!

«Взошли камышом ерика, и протоки, и банки.

Поникли над дельтою серые шапки стогов.

С великим трудом проползает отъевшийся танкер,

Касаясь, о, Волга, бортами твоих берегов.

Боюсь, что и русла речные пустынями станут.

Взметнётся над прахом, завоет Кащей-суховей.

И памятник Каспию, видимо, вырубит правнук,

А внуку здесь незачем больше бросать якорей …»

 

Зачем, действительно, потомкам славных ловецких фамилий «бросать якоря» в землю, которая перестала быть родной стараниями «застойщиков», «перестройщиков» и «капитализаторов»? Не ради же этих вот, обречённых на одиночество и забвение пращуров, доживающих свой век в обезлюдевших селениях.

«Над речкою виснет туман

Намокшею марлей.

Остался в деревне Иван

С супругою Марьей.

… Последние вехи твои,

Последние корни.

Кто в жажду водой напоит,

Кто в голод – накормит?

Но ты ни о чём не грусти,

Не плачь по России,

Не кайся последним «прости» …

Давно уж простили».

 

Перевелись уже те горемычные старики, безжалостно порвана пушкинская «златая цепь времён», драгоценная связь поколений, которая и есть самая настоящая национальная идея. Это её который год безнадёжно ищет наше общество. Или делает вид, что ищет … Олег Куликов, как настоящий поэт, жил ею давным-давно. Только почему-то бравые строители капитализма, их безвольные попутчики (то есть большинство из нас) и власти предержащие ищут национальную идею где угодно, но только не в провидческих стихах. Именно от невозможности докричаться, достучаться до соплеменников,  усовестить их самым сокровенным вырвалось у поэта однажды:

«Ударит сердце, рёбра сокруша,

Как хулиган разнузданный кастетом.

И вскрикнет удивлённая душа,

И навсегда простится с белым светом.

И побредёт по вечной тишине,

Над суетой, в своём обличье новом.

В каком – не знаю, но хотелось б мне –

Не птицей, не травой, а только словом!

Тем самым, что будило по ночам

И рассыпалось – стоило проснуться.

Которое началом всех начал,

Венцом венцов могло бы обернуться.

Что вобрало в себя и солнца блик,

И шелест трав, и птиц рассветных пенье,

И свой предсмертный удивлённый крик,

И собственную смерть, и воскресенье.

А уж тогда придёт она, пора:

Душа, являя смелость и отвагу,

С чьего-нибудь удалого пера

Заветным словом капнет на бумагу».

 

Куликов, как до него Есенин и Рубцов, предрёк свой безвременный уход, но каким же светом надежды озаряют нас его трагические и высокие строки!

Я мог бы цитировать стихи Олега долго и упоённо – судьба дала мне счастье быть редактором–составителем и издателем двух его последних книг: прижизненной «Дорога домой» и посмертной «Между чистыми синими звёздами». Яркая образность и метафоричность произведений Куликова дают самые выгодные возможности для такого цитирования:

***

«Они опять зазеленели, степи эти,

Навеяв запахи полыни, чабреца…

Мешает спать, взрываясь на рассвете,

Древнейшая из древних песнь скворца.

Ложиться поздно, просыпаться рано.

Я в полусне, задумавшись, смотрю,

Как, волоча по полю стог тумана,

В-полнеба ветер расплескал зарю».

 

***

«И дрожат в синеве испарений,

Там, где полю и зною предел,

Тополя – миражи оперений

Половецких отравленных стрел».

 

***

«Знакомо изогнутся берега,

«Ракета» гул прольёт в вечерней дрёме,

И кто-то громко скажет: «Зеленга»,

Как будто тяжкий куль с плеча уронит».

 

***

«Среди сине-жёлтых плешивых бугров,

Где небо поблёкшее дремлет,

Последний отряд телеграфных столбов

Уходит пешком из деревни.

Он, связь обрывая, бредёт по степи

В холодной грязи по колено.

Мешается запах смолёной щепы

И запах осеннего тлена».

 

***

«Свирепая сейнера морда

Становится в бухте добрей,

И пена Каспийского моря

Течёт по клыкам якорей!»

 

***

«Вётлы смотрели, как бабушки строгие,

Ветер угрюмо ворчал в камыше …

Камень, я помню, лежал на дороге,

Нынче не он ли лежит на душе?»

 

***

«Зазнобит средь июльской жары,

Опостылит и вольная воля.

Оглянись, удивись и замри

На краю перейдённого поля.

Там грачи заполошно кричат,

Листья носит угрюмая осень.

Как колосья, года шелестят,

Как большие тугие колосья.

Дней охвостья сжимаю в горсти,

Сердце ноет тревожно и сладко.

Только поле успел перейти,

Глядь, и прожил всю жизнь без остатка».

 

***

«Крупный град отстучал

По дороге весёлою конницей.

Затревожился дед,

А который уж год не вставал.

Еле слышно сказал

Перед тем, как навек успокоиться:

— Своего вороного

По сбитой подкове признал…

Вполнакала заря

Засветилась в густеющей роздыми,

Захотелось поверить,

Неверье своё сокруша:

Где-то там, далеко,

Между чистыми синими звёздами

Оседлала опять вороного

Лихая душа».

 

Но никакое, даже самое обильное и красочное цитирование, не заменит добрых, не стареющих стихотворений настоящего поэта! Мы сегодня много говорим о патриотизме. Он вдруг из термина бранного превратился чуть ли не в символ новой державной риторики. На самом высоком государственном уровне совещаются о том, как привить молодёжи этот самый патриотизм. Увы, Иванов, не помнящих родства, никакой одноразовой прививкой не вылечишь. Нужна массированная, постоянная атака против беспамятности, бездуховности, безнравственности, антиморали! И стихи Куликова в этом важнейшем деле – прекрасное подспорье!

Эх, издать бы его стихи в нашей хвалёной «Губернской библиотеке» да приличным тиражом! Чтобы на стихах Олега учили настоящие учителя литературы в школах детей любви к родному краю, к тому Понизовью, которому душу свою без остатка отдал поэт Куликов! Маниловские мечты? Может быть. Только если осенены они именами Олега Куликова, Павла Морозова, Леонида Чашечникова, Нинели Мордовиной, Ольги Касимовой, Николая Поливина, Мажлиса Утежанова, Николая Ваганова – настоящих астраханских поэтов, ушедших из жизни за последнее десятилетие, кажутся они не такими уж и несбыточными.

«И надо мной бессмертных звёзд Руси,

Высоких звёзд безбрежное мерцанье» —

 

так сказал великий поэт Николай Рубцов. И теперь там, «между чистыми синими звёздами», сияет заветная звезда поэта Олега Куликова. Высокая русская звезда.

 

ОЛЕГ СЕВАСТЬЯНОВ ОБ ОЛЕГЕ КУЛИКОВЕ:

Пора бы уже и определиться. Прекрасный лиманский поэт Олег Куликов был не только неповторимым «певцом Волжского Понизовья», но и одним из самых оригинальных русских поэтов. Золотым поэтическим запасом России.

Об этом, собственно, и писали в своё время Ю. Щербаков, Д. Немировская, Б. Свердлов, П. Морозов, об этом ещё при жизни поэта, слава Богу, успел сказать и я. Это поняли чуткие к поэзии чехи, которые очень неплохо перевели его на свой язык. Верю, что когда-нибудь стихи Олега Куликова зазвучат и на английском, и на немецком, и на испанском. … Правда, как можно перевести с русского такие, к примеру, строки:

Над Волгой розово светает.
Сырая наволочь легка.
Всё явственнее проступает
Пейзаж с рекой без рыбака.

Над лабиринтами излучин
Прядут лучи тумана нить,
И нужен только скрип уключин,
Чтоб это утро разбудить.

Глухим два раза обедню не служат, а имеющий уши услышит, как напрямую с вечностью умеет разговаривать поэт О. Куликов. Как живой с живыми. Вот написал Куликов хорошее стихотворение, очень хорошее. Но этого ему ещё мало. И он снова поворачивает ещё теплый поэтический рычаг, и стихотворение переходит из сегодня — во всегда:

Упали с причала швартовы,
Отплытие разрешено.
И якорной цепи оковы
Не держат за вязкое дно.

Мир Олега Куликова, с кундраками и камышами, реюшками и бударками, — тёплый, живой, шумящий и щемящий, вещественный и осязаемый — это добрая Галактика Куликова.

И, читая его, попадая в этот девственный, завораживающий мир, отчаянно хочется мне, сугубо городскому человеку, бросить всё к чёрту, осесть в этом забытом нами и полном первозданной жизни мире, хочется вернуться на круги своя, ведь был же, в конце концов, и мой дед знатным солильщиком, а мама родилась в рыбацком посёлке Свободном …

Всё болтаемся мы «между поверхностью и дном», всё вздыхаем о том, что «и города из нас не получилось, и навсегда утрачено село», а мудрый Олег Куликов, походив «по морям, по волнам» и пройдя свои университеты, осел в своём Лимане не так уж и далеко от своей родной Зеленги и стал писать всё лучше и лучше, не торопясь, выстраивая и обустраивая свою поэтическую вотчину, в которой я, давний читатель стиха, оказываюсь мгновенно.

Верно всё-таки подметил своим «хищным глазомером простого столяра» в журнале «Отчий край» известный волгоградский поэт Василий Макеев, что «ныне в Астрахани «распоясались» поэты! То ли моряна благотворно просквозила мосты, площади и закоулки старинного города, то ли глобальное потепление осторожно отогрело заиндевевшие души, — но в астраханской поэзии сейчас стоит высокое половодье». Но и среди этих «распоясавшихся» поэтов и в этом высоком половодье лирик О. Куликов — наособицу.

Как в частушке, которую пели в Вёшенской о великом Шолохове:

Все писатели в столице,
Один Шолохов в станице!

Не в укор всем нам, городским, пусть будет эта частушка, но если ты, пишущий, осел в Тарусе, как Паустовский или Заболоцкий, живёшь в станице, как Шолохов, поселился совсем рядом с лесом, как Пришвин, или в Лимане, как Куликов, то, имея ещё и талант, ты круглосуточно дышишь Окой, лесом или степью, а потому и пишешь ты день ото дня всё лучше и лучше. Конечно, можно быть И. Буниным, или Ф. Искандером и, живя почти всю жизнь под Парижем или в Москве, великолепно писать о России или Чегеме. Можно, конечно. И всё же, всё же, всё же…

Олег Куликов начал писать довольно поздно, а ушел — рано, но, сотворённое им за четверть двадцатого века сделало нашу астраханскую поэзию Всероссийской и навсегда прописало наше Понизовье на литературной карте России.

«Времена не выбирают, в них живут и умирают …»

Олег Куликов успел занести на литературную карту России уходящее, как море, Понизовье, с грустью написал он о полыни и солончаках на том месте, где прежде «морские волны с рёвом в берег били».  Олег Куликов успел занести на литературную карту России кровно близкую ему Русь: и уходящую, и уже безвозвратно ушедшую. Какой у него клюевский стон, есенинский и рублевский плач по уничтоженным русским деревням!

Куликов занёс на литературную карту России то, что сжимает каждое астраханское сердце, но что выразить в стихах смог, может быть, только он один.

Перефразируя знаменитое изречение Горького о Есенине, можно сказать, что Куликов был органом, созданным природой исключительно для выражения печали уходящей Руси Нижневолжской:

Когда окунаешься в поэзию Куликова, тебя охватывает ознобная радость сознания, что он пишет именно о том, о чём давно мечтал рассказать и ты.

Как хороши, как чисты, как свежи и светлы его задумчивые и внешне безыскусственные строки, сколько в его насквозь русском таланте той светлой и мудрой нравственности, которой так сильна именно русская поэзия!

Так и хочется крикнуть: «Ау, композиторы! Неужели вы не слышите, что песни, романсы на слова Куликова будут звучать ничуть не слабее, чем на слова Есенина или Рубцова, если, конечно, не будут уступать словам?!»

Поэт Олег Куликов, конечно, вошел в золотой список тех, кем законно гордится астраханская литература: Тредиаковский, Хемницер, Хлебников, Луконин, Шаховский …

Олег Куликов, родившийся через два года после войны, не стоял «на огненном ветру», как фронтовики Шаховский, Луконин, Панюшкин или Кочетков, но сумел вобрать в себя дух военной и послевоенной России и написать об этом со всей силой своего сострадательного и зоркого таланта.

Попристальней и поближе всматриваюсь в «Старую фотографию» Олега Куликова и вдруг вспоминаю совсем другие — старые любительские довоенные фотографии моих молодых дядей, на этих снимках гораздо моложе меня, нынешнего, двух дядей моих по маме, не вернувшихся с Великой Отечественной, фотографии, сделанные как раз перед уходом на фронт. Всматриваюсь ещё ближе и пристальней и вижу совсем молоденького офицера, красивого и стройного прапорщика с юным пушком над верхней губой, моего родного дядю, папиного старшего брата, убитого в первую мировую в первом же бою.

 

…Эта фотография не пожелтела. Она на толстом картоне, красивую надпись на обратной стороне которого помню и сегодня.

Сквозь десятилетия слышу давно уже умолкшие голоса бабушки, мамы и тёти, вспоминающих о том, как они провожали на вторую мировую своих сыновей и братьев, а моих родных дядей, и в моей генетической памяти вдруг всплывает имя парохода: «Степан Здоровцев» … И я не выдерживаю и в какой уже раз достаю старый чемодан, в котором аккуратно сложены старые пухлые семейные альбомы с фотографиями. На них рукой отца аккуратно проставлены чёткие даты. Медленно листаю плотные страницы, пристально вглядываюсь в родные лица и, насмотревшись на них в очередной раз, тяжело вздыхаю:

Что вернётся — каждый верит.
Каждый верит, что вернётся.

Какой удивительный дар был у Куликова, дар перемещения меня, читателя, через время и пространство: волшебный поворот магического кристалла — и я среди слёз и свиста, топота, крика и шёпота на рыдающих пристанях. Я свищу, топочу, кричу, шепчу и лихо пою «Как родная меня мать провожала», а потом зашвыриваю с качающейся пристани уже пустую водочную бутылку почти на самую середину Волги …
Ещё магический поворот — и я в середине зимы и войны, я — в ней:

Середина зимы, и рассвет
Прячет серость свою в облаках.
Два последних навильника дед
Кинул тощей корове на страх.

Деревянной ногою сосед
Спозаранку дырявит сугроб.
Как большая собака вослед
В санках прыгает хвороста горб.

Печь в землянке не держит тепло,
Не пугает сверчок тишины.
Белой марлей бинтует стекло
Середина зимы. И войны.

Читая стихи Куликова, я вспоминаю и свою войну, послевоенную, ту, что вплавилась, как свинец, в наше детство. Мы, зачатые ещё на войне, а родившиеся сразу же после неё, войну помним. Помню могучего инвалида на коляске (пара-тройка широких сбитых досок на колёсиках), что сидел на Ивановском мосту. Без рук и без ног…

Великан, четвертованный войной, он молча сидел на своей дощатой коляске, привезённый за верёвочку какой-то женщиной, молчал и курил. Когда бы я ни проходил мимо него, он курил и молчал. Как появлялись у него во рту мастерски скрученные самокрутки, я не видел. Говорили, что он сам сворачивает их обрубком руки, щекой и языком. Я не видел, но верил в это: я знал учителя рисования из Приволжья, который, родившись без рук и без ног, сам научился рисовать правой культей, перетянутой резинкой, за которую он зубами вставлял карандаш — и рисовал. Рассказывали, что за портрет Сталина ему дали какую-то премию. Он, кстати, и тогда по воскресеньям торговал кроликами тут же, у Ивановского моста, и, здороваясь, протягивал правую культю моему отцу.

Папа не любил здоровых и пьяных нищих. Четвертованному войной солдату мой отец каждое воскресенье, когда мы шли с ним на базар через Ивановский мост, наклонившись, молча клал в фуражку синюю пятерку или красную тогдашнюю тридцатку … А на пятерку, помнится, можно было тогда накупить «сосательных» конфет всей послевоенной босоногой летней детворе из нашего двора, и ещё на кино оставалось …

Нас с Куликовым разделяют всего два года, а потому близкие воспоминания гудят у нас в крови.

Почему-то мне, послевоенному, особенно запомнились безногие инвалиды на костылях. Их неуклюжий ныряющий шаг. В те годы было много покалеченных войной с самыми устрашающими ранениями, но почему-то особенно запомнились мне те, что на костылях, а чаще — на простой ремнями привязанной деревяшке …

Да, он многое мог, Куликов. Он и так вот напоминал о войне:

Чуть схлынет паводок тумана,
Шагаю к дебрям ивняка,
Туда, где поджидает Анна,
Я знаю: ждет
Наверняка.
Собаки спят.
Слепы и глухи
И переулки, и дома.
Молчат на лавочках старухи,
И с краю лавочка — хрома.
Полуслепы,
А взгляды жгучи.
Глаза в упор наведены.
И было бы, конечно, лучше
Махнуть в обход через плетни.
Иду. Молчат.
Лишь баба Катя
Средь любопытной тишины
Промолвит, как всегда некстати:
«Ах, только не было б войны».

А может быть, и кстати. Ведь если б не было и если не будет всяческих войн и всяческих басаевых, то нашим аннам не нужно будет, я думаю, поджидать своего не убитого, а живого милова в тайных дебрях ивняка.
Бог наградил Олега Куликова талантом особенным. Ведь, как сказал Гёте, сначала мы пишем просто и плохо, потом сложно и плохо, ещё потом — сложно и хорошо, и только в самом конце мы научаемся писать просто и хорошо.

У Куликова всё было по-своему. Он сразу же начал писать просто и хорошо.

Проницательный критик и талантливый поэт П. Морозов зорко подметил, что нельзя точно определить, когда и какие стихи написаны О. Куликовым. Его своеобычность — всегда куликовская, а ранний Куликов — это уже и Куликов поздний. И наоборот. И в этом — ещё одна тайна его поэзии.

О, эти божественные тайны стиха! Без них нам не выжить ни «при сейчас», ни, тем паче, — в будущем.
А бессмертная куликовская «Зимняя песня» мне снится по ночам, точнее, я вспоминаю её, засыпая. Очень странно, что она до сих пор не увековечена в музыке:

По первому снегу,
по птичьему следу —
Точнее сказать не могу, —
Но я всё равно соберусь и приеду
К деревне на том берегу.

Какие протянутся вдруг параллели!
Подчас и не ведаем мы,
Что могут напомнить
Густой акварелью
Летящие к небу дымы.

Какие разбудит подспудные силы
В звенящих сосульках ветла.
О чём порасскажет осокорь унылый
Сухими губами дупла.

Там дремлют в жестяном шуршанье осоки
Тягучие зимние сны …
И воспоминаний, простых и высоких,
Мне хватит до самой весны.

А след наливается лужицей тёмной
На первом, неверном снегу.
Неважно, что там меня даже не вспомнят,
В деревне на том берегу.

Да, да. Счастье — оно на том волшебно-зелёном берегу. И мы туда всё едем и едем, всё плывём и плывём…

Да, да. Это о ней, о родимой куликовской Зеленге. Строки, удивительные простотой, мощью и образностью, а ещё тем беззащитным и невыразимым, что понимаешь только сердцем.

В поэтическую хрестоматию уходящего Понизовья О. Куликов вписал и от века морской посёлок Вышка, от которого потихоньку, на цыпочках ушло море, и старого бакенщика Костю Лапыша («Огни на реке»), и прозеленевшие илом «Старые шхуны», и бывшего паромщика Сапара в линялой тельняшке («Сапар»), и просящий помощи старый буксир, который огласил с гибнущей рекою серебряную свадьбу, и своих «Капитанов», в которых отложились соли всех океанов и морей, и, конечно, своего, а теперь уже и нашего, «Кентавра»:

Между КамАЗами и МАЗами
Плетётся лошадь.
Как судьба,
За ней не крашена,
не смазана,
Скрипит казахская арба.

Не погоняет клячу пегую
Бессменный возчик Иргали.
Его и мерина с телегою
В селе Кентавром нарекли.

Бредёт Кентавр,
гудками пуганный,
Машин колонна замерла.
Молчат, охочие до ругани,
Словес соленых мастера.

А конь себе подковой дзинькает,
Наверно, помнит —
Вот ведь чёрт, —
Что был и чудищам бензиновым
Когда-то вот такой почёт.

Русские поэты всегда уходили безвременно, с жуткой точностью предсказывая сроки своей внезапной смерти.

Я умру в крещенские морозы.
Я умру, когда трещат берёзы, —

предсказал Н. Рубцов и в лютые крещенские морозы умер.

Знал о своём раннем уходе и Олег Куликов:

Ударит сердце,
рёбра сокруша,
Как хулиган разнузданным кастетом.
И вскрикнет удивленная душа,
И навсегда простится с белым светом.

И побредёт по вечной тишине,
Над суетой,
В своём обличье новом.
В каком — не знаю,
Но хотелось б мне —
Не птицей,
не травой,
А только словом.

Тем самым, что будило по ночам,
И рассыпалось — стоило проснуться.
Которое началом всех начал,
Венцом венцов
могло бы обернуться.

Что вобрало в себя и солнца блик,
И шелест трав,
И птиц рассветных пенье,
И свой предсмертный удивлённый крик,
И собственную смерть,
И воскресенье.

И на стыке тысячелетий сердце ударило, сокрушив рёбра, и вскрикнула удивлённая душа и навсегда простилась с белым светом. И Олега Куликова не стало, но Слово его осталось.

После похорон поэт Борис Свердлов посвятил своему наставнику и другу пронзительные стихи, от которых тяжело сжимается сердце:

По зимнему Лиману
Брожу я в день утраты.
По улице из крана
Вода бежит куда-то.

И действует на нервы
Пейзаж закрытых окон.
Сказали: «Жил он скверно
И очень одиноко».

А небо молчаливо
Склонилось над бараком.
Скулит себе под ивой
Бездомная собака.

Над речкой, над погостом,
Над садом — снег тишайший
Парит легко и просто,
Без подлости и фальши.

Всё было: грех и лихо,
И страсть была в поэте…
Его стихи, пусть тихо,
Звучат на этом свете…

Когда мы говорим о творчестве каждого настоящего поэта, я думаю, нужно всякий раз приводить заветные слова А. Твардовского:

Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете —
Живых и мертвых, — знаю только я.

Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет — пусть себе он Бог.

А я лишь смертный. За своё в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.

То, что успел сказать Олег Куликов, он знал лучше всех на свете — живых и мёртвых. И потому дыхание вечности легло на многие его строки. Вот и всё.

 

БОРИС СВЕРДЛОВ

Памяти Олега Куликова

По зимнему Лиману

Бродили в день утраты.

Запоминать не стану

Я этой скорбной даты.

А небо молчаливо

Нависло над бараком.

Скулит себе под ивой

Бездомная собака.

Над речкой, над погостом,

Над садом снег тишайший

Парит легко и просто,

Без подлости и фальши.

Изведав грех и лихо,

Сомненья и страданья

Душа поэта тихо

Покинет мирозданье.

 

 

ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ ОЛЕГА КУЛИКОВА

 

РЫБАКИ

Вчера, заполнив рыбой трюмы,
Домой шли, волны волоча.
Как ловко сшитые костюмы,
Сидели робы на плечах.

И все вертелись разговоры
Вокруг одних и тех же тем:
Что в море нам теперь не скоро,
А может, не пойдем совсем,

Что на ремонт — никто,
хоть на дом
Придет просить сам капитан.
Пускай подсменная команда
Клепает этот ржавый жбан!..

Но, не сказав друг другу «здравствуй»,
Сошлись сегодня, как один.
Механик, сбив на спину галстук,
С утра кувалдой правил винт.

И, лакированные туфли
Забрызгав звездами белил,
Помятый борт в разводах тусклых
Чистюля-боцман подновил.

…В вечерней синей акварели
Курили долго рыбаки.
Как робы, коробом сидели
Последней моды пиджаки.

* * *
С утра в субботу в сельской чайной
Дым коромыслом, гомон, свист.
В углу пока еще скучает
Под пыльной пальмой гармонист.

Сегодня кончилась путина,
И вечером, как быть должно,
Истопят баню,
Сядут чинно.
Рыбак откупорит вино.

А в этой чайной
на причале
«Сегодня» — все еще «вчера».
Куда ни бросишь взгляд случайный,
Из окон видишь сейнера.

Их капитаны жарко спорят,
В табачной щурясь полумгле.
Хотя они уже не в море,
Они еще не на земле.

* * *
Не последний я,
не первый
В море — сам себе назло.
Мне б разболтанные нервы
Завязать морским узлом.

Эту всю земную накипь,
Что зовется словом «сплин»,
Поднимай-ка, море, на смех,
Вышибай-ка клином клин.

Дикой кошкой борт царапая.
Ты лечи меня, лечи.
Валерьяновыми каплями
Брызги пенные мечи.

Чтоб от скрежета и стука
Отлетала грязь и ржа
С этой выдуманной штуки
С грустным именем «душа»…

НА ТОНЕ

Солнце остывает,
К горизонту льнет.
Мерно за заметом
Тянется замет.

Робы да зюйдвестки
Вдоль по берегам.
Золото песчинок
Липнет к сапогам.

И в лучах заката
Кажутся грузней
Косяки бударок,
Стаи прорезей.

Ярче обозначил
Языки костер,
Дымом над рекою
Руки распростер.

Вот лебедка стала,
Завершив замет.
Шумная кухарка
К ужину зовет.

И, дыша туманом,
Затихает плес.
Вечер тянет невод,
Невод, полный звезд.

* * *
Анатолию Проскурякову

Нам бы не забыть, что мы оттуда,
Нам бы помнить бабкины слова:
«Живы мы до той поры, покуда
Память наша цепкая жива».

Мы оттуда, где моряна ропщет,
В чакане увязнув впопыхах,
И где в проруби белье полощут
Женщины в рыбацких сапогах.

Где у берегов обрывки пакли
Крутит водяная круговерть,
Где смолою рыбаки пропахли
На всю жизнь,
а может, на всю смерть.

Накрест заколоченные двери,
Ставни, как оскоминой, свело…
Нам деревней нашей правду мерить,
Сколько б зим и весен ни прошло.

Души, как карманы, опустели?
Сквозь завесу в память загляни:
На шуршащем полотне метели
Той деревни вышиты огни.

АСТРАХАНЬ

Вечер красит багровыми красками
Мелкой рябью подернутый плес.
Приутихла усталая Астрахань
В ожиданье все помнящих звезд,

Тех, что на город падали стрелами,
Сея панику, славу и тлен,
Лошадей табуны оголтелые
Прогоняя вдоль каменных стен.

И тогда заливались набатами
В медной зелени колокола.
Кралась улицами горбатыми
Перепуганная молва:

Дескать, вновь желтолицая Азия
У кремлевских толпится ворот,
Снова вольница смелого Разина
Вниз по Волге на стругах плывет.

Налетели ватаги разбойные,
Не белугу — купца потрошат.
Слышь, разносит заупокойную
Этот звонкоголосый набат?

И гремит торопливо засовами,
И сочится сквозь щели молва…
А назавтра на плахи дубовые
Не одна упадет голова.

Эта голь, что творила и строила,
Разнесет все по камешкам в прах..,
…Город спит. Задремала история
В золоченых его куполах.

ПРОВОДЫ

Причал пустынный в дымных кольцах
И берега,
А под кормой трещит и рвется
Реки фольга.

Всю ночь друзья в ладони били
И по плечам,
И усмехались, и дивились
Моим речам.

— Ну, и куда теперь ты, паря?
На зюйд? На вест?
— Куда-нибудь, лишь бы подале
От этих мест.

Где на завалинке понуро
С кривой клюкой
Худая дедова фигура
Махнет рукой,

Где, белизной детей пугая,
Сработан впрок,
Стоит в глухом углу сарая
Сосновый гроб,

Где у калитки мать с невестой
Глядят с тоской,
Что я теперь не деревенский,
А городской.

Причал пустынный в дымных кольцах
И берега,
А под кормой трещит и рвется
Реки фольга.

И пожилой матрос невнятно
Бормочет вслед:
— Дороже встанет он, обратный
Тебе билет…

БУКСИР

На берегу обсохли сваи,
А на причале сгнил настил.
Свою серебряную свадьбу
Буксир с рекою огласил.

И окатил с размаху дымом
И порт,
и город,
и зарю.
Он был любимцем и любимым,
Тот, о котором говорю.

Таскал беспомощные баржи,
Бросался на любой сигнал,
И с мелей,
было не однажды,
Красавцев-лайнеров снимал.

А вот теперь обсохли сваи,
Река оставила причал,
И мели, будто боль немая,
Вдоль по фарватеру торчат,

Зубасто выступили камни,
Зеленым зацвела вода.
Вчера с последними гудками
Ушли последние суда.

И тихо стало, Непривычно.
Тоскливо стало. Лишь буксир,
Сегодня чаще, чем обычно,
Сильней, чем прежде, голосил.

Еще он крепок был, как прежде,
И полон лошадиных сил,
Но не будил ни в ком надежды —
Он сам о помощи просил.

* * *
Здесь все тебе чуждо и странно,
Здесь ветра протяжнее вой.
По белым разводьям тумана
Коровы плетутся домой.

В багровых подпалинах клены
Тебя не встревожат ничуть
Здесь в трубах печных закопченных
Живет деревенская жуть.

Здесь дремлет холодное небо
На желтом отрепье берез…
Я зря в эту скучную небыль
Тебя, городскую, привез.

Вчера нас встречали соседи,
Сегодня — назад увози…
Автобус вечерний, последний
Плывет по осенней грязи.

Вернемся — авось не утонем —
В привычный комфорт и уют,
Где ветры, увязнув в бетоне,
Вполголоса смирно поют.

И только под утро, под бодрый
Трамвайно-троллейбусный вой
Приснится дорога из города,
Дорога домой.

* * *
Над речкою виснет туман
Намокшею марлей.
Остался в деревне Иван
С супругою Марьей.

Остался бельмастый Трезор,
Две курочки рябы.
Никто не заглянет во двор,
Случайно хотя бы.

Последние вехи твои,
Последние корни.
Кто в жажду водой напоит,
Кто в голод — накормит.

Но ты ни о чем не грусти,
Не плачь по России,
Не кайся последним «прости»…
Давно уж простили.

* * *
Знакомо изогнутся берега,
«Ракета» гул прольет в вечерней дреме,
И кто-то громко скажет: «Зеленга»,
Как будто тяжкий куль с плеча уронит.

В сенях переступлю гнилой порог,
И в горницу знакомо скрипнут двери.
С иконы так же грозно глянет бог,
Которому давно никто не верит.

Я расстелю на горбылях пальто,
Столетнее, с побитым молью мехом,
И на всю ночь задумаюсь о том,
Зачем в который раз сюда приехал?

Давно кресты поставлены родне,
Знакомого не встречу здесь, пожалуй.
А этот старый дом — зачем он мне,
Забытый дом в деревне обветшалой?

Подчеркивая тишину, сверчок
Заверещит за печкою саманной.
Грустит о чем? Печалится о чем?
Из детства он, наверняка, тот самый.

Народ к «Ракете» ранней поспешит,
И я пойду, в пыли дорогу меря…
Какой-то дальний уголок души
Я защемил скрипучей этой дверью.

* * *
Я проехал твой город….
В разрывах тумана.
Ветер мокрой листвою
К асфальту припал.
Было утро еще,
Для гостей было рано.
Желтый свет фонарей
Ощетинил вокзал.

Чьи-то окна смотрели
Угрюмо и косо.
Между глыбами зданий
Висел лунный ком.
Было утро еще,
А еще была осень.
Вдоль окраины поезд
Прополз чужаком.

Он прошел, а столбы
Замелькали, как годы,
Продолжая друг другу
О чем-то звонить.
И подумалось мне:
Твой неласковый город
Оборвал между нами
Последнюю нить…

* * *
Вновь гощу в деревне у родни,
От свиданья с юностью растерян.
Тихие сентябрьские дни.
Неизвестный праздник под солтенью.

В мисках яблок розовый налив,
В четверти светло мутнеет брага.
Бабки, по наперстку пригубив,
Запевают песню про бродягу.

Головы подперли мужики,
Бережно отставили стаканы.
Долго замерзали ямщики
В той степи, где мечутся бураны.

Вот уже и вечер накатил,
Позабытое жаркое стынет.
Вот уже, по дубу загрустив,
Закачалась тонкая рябина.

По струне мотива льется стих,
Ветерок едва колышет скатерть.
В тридцать лет я многого достиг:
Я от песен научился плакать.

* * *
Зимним вечером дремотным
След полозьев густо-синий,
Снег в сугробах — голубой.
Я живу — гостек залетный —
В дальнем уголке России,
В нашей старенькой избенке,
Что зовется родовой.

Кареглазый бог Никола
Здесь почти столетье справил,
И в подпалинах лампадных
Бороды чернеет клок.
Дядя мой — директор школы —
Самых-самых честных правил.
Он в родной деревне нашей
Сам почти что полубог.

И пока в трубе саманной
Завывает ветер злющий,
И пока трещат в голландке
Непросохшие дрова,
Выпивает дядя рюмку —
Атеист, всю жизнь не пьющий,
И к Николе обращает
Богомерзкие слова.

Что он сам не хуже пастырь,
А народ не знает меры,
Что теряется во мраке
Наша скользкая стезя.
И не только в бога-в душу —
В коммунизм уже нет веры.
А без веры и надежды,
Как известно, жить нельзя.

Бледен лик его иконный,
А слова от горя злые.
Ярче, чем огонь в печурке,
Мечут полымя глаза…
Из пустых очей Николы,
Может, за сто лет впервые,
Тихо катится слеза.

ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ

1.
Под скрипы калмыцкой арбы,
Под конское ржанье
Замыслились Доски Судьбы,
Степные скрижали.

В прекрасной алхимии слов
И магии чисел
Ковалось его ремесло,
Пульсировал смысл.

А что за металл у певца
Расплавился в тигле,
Наверное, не до конца
Мы все же постигли.

2.
Недостоверен эпизод,
Известный более по слухам:
Поэт на полустанке жжет
Стихи младенцам и старухам.

Ничем другим нельзя помочь
Полузамерзшим и разутым.
Январь.
Метель.
Глухая ночь
Навылет ветрами продута.

Бросает за листком листок
В костер творения создатель.
Лишь он такое сделать мог —
Земного Шара Председатель.

ПЛАЧ ПО РОССИИ

«Слепые вожди слепых…»
/ из Евангелия /
1.
Господь был милостив ко мне:
Не торопясь меня готовил
К тюрьме и к нищенской суме,
Легонько загонял в неволю.

Из зарешеченных общаг,
Из кубриков,
Окон вагонных
Все в мире виделось не так:
Горбато,
вогнуто,
наклонно.

И, что бы там поводыри
По всем каналам ни вещали
Нам от зари и до зари,
Все мнилось:
«К выходу,
с вещами».

2.
Давно уже несло угаром.
Стонала странная страна,
Колючим проводом недаром
Окручена, укреплена.

Ты сердцем — колоколом ржавым
От крови —
вывел и предрек,
Что на развалинах державы
Займется синий огонек.

Теперь умолкни,
Выжди сроки,
Поверь в бессмертие души…
Ведь только мертвые пророки
Всегда в России хороши.

3.
Набрякшие вены окольных дорог,
Нестаявший снег у заборов.
Нагрянуло время страстей и тревог,
И время разлук и раздоров.

Нетрезво по грязи бредет инвалид,
Качается в поисках тверди.
И жизнь отгорела,
И сердце болит,
И нет уже таинства смерти.

4.
Опять из Леты лезут упыри,
Вновь времена смутны и беспросветны.
Захлебываясь, врут поводыри,
А шарлатаны раздают рецепты.

И валится, будто сарай гнилой,
Держава в гордом звании Союза.
Как птицы пред грозой,
Перед войной,
Теряя краски, умолкают музы.

Но все сильней грохочет барабан.
Готовы пушки,
Смазаны затворы.
Откуда ждать жестоких басурман?
Какие ставить стены и запоры?

Вселенский глад,
Всемирный хлад иль зной…
Шей саван и востри топор и заступ,
И повтори вослед Экклезиасту:
Ничто, мой друг, не ново под луной.

БЫЛЬ

Желтый лист — подарок осени —
Закачался на воде.
Во дворе взметнулись простыни
Грустной стаей лебедей.

Только вдруг по небу серому,
Вопреки природе всей
Пролетели прямо к северу
Двое встрепанных гусей.

Вековой закон нарушили
Там, в небесной глубине.
Поплелась молва старушечья:
«Не иначе как к войне!»

И летели двое, таяли
В предвечерней сизой мгле.
Что забыли,
Что оставили
Вы на северной земле?

* * *
Скосили сено.
В поле осень
Под птичьим стелется крылом.
И валится шалаш покосный
Под бригадирским топором.

Надолго в памяти остались
Такие чудо-шалаши,
Где наивысшая усталость
Сливалась с радостью души.

Когда дыхание щекочет
Настоянный на травах дух,
А взгляд твой пристальней и зорче,
Быстрее и надежней слух,

Когда с усталостью — в обнимку.
Земля от пота горяча.
И видно каждую пылинку
На медном проводе луча.

ЦВЕТЫ

О, заросли куриной слепоты,
О, эти грязно-желтые узоры!
Сиротские, а все-таки цветы,
Извечное их место под забором.

И даже все жующие подряд
Худые современные коровы
Пренебрегают ими, не едят,
Камыш предпочитая и полову.

Тряпичный мяч
И уличную пыль,
Свирепость цыпок,
Ссадины коленок
Так ярко мне напомнили цветы
Унылых пустырей послевоенных.

А были ведь и радостные дни.
И есть что вспомнить,
Есть во что вглядеться.
Но почему-то именно они
Острей всего напоминают детство.

ПОЛЕ

На покрытом морщинами поле
Дремлет смутная тяжесть веков.
Все видало —
и радость и горе,
Все впитало —
и порох и кровь.

И гудело от яростных криков,
От обутых в железо копыт,
Почернев от простых и великих.
От разбойных и праведных битв.

Вскачь неслись или двигались шагом –
Горькой пылью туманилась синь.
Оттого по буграм и оврагам
До сих пор вырастает полынь.

И дрожат в синеве испарений,
Там, где полю и зною предел,
Тополя —
миражи оперений
Половецких отравленных стрел.

НА ПОЛУСТАНКЕ

По рельсовым струнам
Последний аккорд
Пронесся и замер.
И снова чета семафоров вперед
Печальными смотрит глазами.

* * *
Автобусы, телеги, пароходы,
А позже — самолеты, поезда
Покладисто несли меня сквозь годы,
Светила мне дорожная звезда.

На грунтовой,
шоссейной ли,
железной,
Слепящим полднем,
полночью глухой
Был для меня, как рыбий жир, полезным
Гремящий и свистящий непокой.

Не угнетала горечь расставаний,
Как ни была дорога далека,
Все потому, что там, в конце,
в тумане,
Звала меня знакомая рука.

На голубых ветрах, пропахших дымом,
Не уставал я груз дорог нести.
Я, может, потому и был любимым,
Что даже дома был всегда в пути.

* * *
Крупный град отстучал
По дороге
Весёлою конницей.
Затревожился дед,
А который уж год не вставал.
Еле слышно сказал,
Перед тем, как навек успокоиться:
— Своего вороного по сбитой подкове признал…

Вполнакала заря
Засветилась в густеющей роздыми,
Захотелось поверить,
Неверье своё сокруша:
Где-то там, далеко,
Между чистыми синими звёздами,
Оседлала опять вороного
Лихая душа.

* * *

«Уходя — уходи»…
О, большая житейская мудрость!
Столько встреч на пути,
Позади — только глупая юность.

Уходи — уходя…
Значит, стал ты сильнее и старше.
В чутких струнах дождя
Пусть играют прощальные марши.

Столько звезд впереди,
Хлопни дверью, ни с кем не прощаясь.
Уходя — уходи…
Только что ж я опять возвращаюсь?

ЗВЁЗДЫ ИЗ КОЛОДЦА

1.
Засорился колодец, и мне
Тянет дед заскорузлую руку.
Он обрадован нынче вдвойне:
Как работнику рад и как внуку.

Паутинкой веревка в руках,
Бревна сруба царапают спину.
Шевельнулся в душе детский страх:
«Может быть, я навеки там сгину…»

Тихо ключ о булыжник звенит,
Капли – как ледяные занозы.
Я нечаянно глянул в зенит:
Быть не может – там светятся звезды!

А не в этом ли есть благодать:
В грязь упасть,
До крови уколоться
И звезду ясным днем увидать
Из забытого богом колодца…

2.
В заброшенном колодце
Зеленая вода.
За век ни разу солнце
Не глянуло сюда.

Прохожих удивляя,
При самом ярком дне
В зеленом – голубая
Звезда лежит на дне.

Хоть стар и обесценен
(Воды немного в нем),
Он на звезду нацелен,
Он – целеустремлен!

ЛЕТНЕЕ УТРО

Густея патокой малинной,
Дымилось солнце в ивняке,
И берег медленной лавиной
Стекал и плавился в реке.

А речка – маревом объята,
Истомой утренней полна,
И день, пока еще невнятный,
Ступал по розовым волнам.

Размыто голубели дали,
Темнела лесополоса,
И медленно приоткрывались
Природы чистые глаза.

БАБЬЕ ЛЕТО

В вечернем воздухе,
Густеющем и теплом,
Еще разносит запахи полынь,
Но бронзовым,
Звенящим клином тополь
Уже забит в октябрьскую синь.

БАЛЛАДА
(Воспоминание из юности)

Сорвался с юта.
Этакий растяпа!
Ударили по ребрам леера.
Матрос страховочным концом махнул у трапа –
Уж лучше поздно…
Истина стара.

Свет гакобортный покачнулся пьяно,
Мигнул в ночном тумане и пропал.
Пока напарник бегал к капитану,
Подлюка лаг полмили отмотал.

Волна тугая – будто сон тяжелый.
Рванулся.
Всплыл, как анкерок, с водой.
Не потому, что смелый и бедовый,
А просто потому, что молодой.

Я – молодой.
К тому же мы – волжане…
К тому же на земле полно долгов…
К тому же в море мы, не в океане.
Подумаешь, не видно берегов!

Так утешал себя я глупой фальшью,
Мне б –
Если даже выплыть не дано –
Отчаянье загнать куда подальше,
Испуг вперед себя пустить на дно.

Где они бродят?
Руки зябнуть стали…
Кто там на баке?
Кто там на руле?
Стена тумана глуше всякой стали…
И что мне не сиделось на земле?

Хрипит сирена!
И кричу до хрипа:
«Родимая! Матроса выручай!»
Заметили…
Куда же ты, корыто?
От радости задавишь невзначай!

Торопятся – я слышу всхлипы весел.
Кричу, а море затыкает рот…
Вот руки цепкие товарищей-матросов,
Вот шлюпки мокрый и шершавый борт…

А через день забылось все, как небыль,
Рассыпалось, как пена на волне.
И только молодым я больше не был:
Я с морем час побыл наедине…

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

Чьи-то лица в пятнах рыжих –
Здесь знакомых не отыщешь,
Но попристальней, поближе
Посмотри – и ты услышишь:

Давних лет лихие песни,
На причале свист и топот,
И вплелось в мотив все вместе –
Смех и слезы,
Крик и шепот.

Вот матрос с лихой сноровкой
Размотал канат причальный.
Пароход «Иван Головко»
Захрипел гудком прощальным.

Вот сейчас вдоль борта берег
Поплывет, волна завьется…
Что вернется – каждый верит.
Каждый верит, что вернется…

* * *
Середина зимы, и рассвет
Прячет серость свою в облаках.
Два последних навильника дед
Кинул тощей корове «на страх».

Деревянной ногою сосед
Спозаранку дырявит сугроб.
Как большая собака, вослед
В санках прыгает хвороста горб.

Печь в землянке не держит тепло,
Не пугает сверчок тишины…
Белой марлей бинтует стекло
Середина зимы.
И войны.

ПАМЯТЬ

Каждый вечер у маленькой пристани,
Запахнув поплотней дождевик.
Смотрит вдаль отрешенно и пристально
В капитанской фуражке старик.

Что он видит там? Зарева дымные
И тревожные ночи без сна?
Или грузные бомбы глубинные
Снова ил поднимают со дна?

Может, ветер проносит над палубой
Пепел жарких израненных дней
И ревун снова тявкает с жалобой
На кресты самолетных теней?

Но опять и опять, каждым вечером
Разглядеть что-то надо ему –
То, что в памяти крепко и вечно,
Что известно ему одному…

* * *
Мы с песней, годной для парада,
Шагали строем вдоль села.
А впереди и с нами рядом
Метель по улице мела.

Но вдруг осекся запевала
И сбился новобранцев взвод:
Припав на костыли устало,
Стоял солдат в кайме ворот.

Ушанка, сдвинутая косо,
Шинелька старая на нем –
Все это придавало сходство
С больным, подбитым журавлем.

А он, как в ледяную воду,
Рванулся, тяжело дыша,
И к нам, как к боевому взводу,
Свой сделал неуклюжий шаг.

И полы выцветшей шинели
Взметнулись, словно два крыла…
…Мы больше в этот день не пели.
Мы молча шли. Метель мела.

ЧАСЫ

Закованы в башне…
И все-таки время течет.
Событий вчерашних
И завтрашних – выверен счет.

Уставясь циклопно,
На страже стремительных дат,
Недремлющим оком
Сверкает в ночи циферблат.

Над площадью шумной
В часах этих рядом живут
Минуты раздумий,
Пылинки счастливых минут.

То утро, то темень.
То радость звонят, то тоску.
Но время, как бремя,
На стрелках своих волокут.

На них, на двужильных,
Боюсь я, прикатит беда.
И лопнет пружина,
И все оборвется тогда…

 

ТРЕДИАКОВСКИЙ

Сквозь Астрахань — город неброский,
Распугивая вороньё,
Уйдёт по пескам Тредьяковский.
А посохом — слово своё.
В презренье церковные книги
Да тёртый поповский калач,
Но будет звенеть, как вериги,
Тяжёлая цепь неудач.
И, в душу отверстую целясь,
Узрев шутовскую печать,
Придворная примется челядь
Над славой чудной хохотать.
Нескладен и неинтересен,
Да вздорной мечтой обуян,
Словесности русской профессор,
Подбитый морозом кафтан.
Лорнетные взгляды суровы:
Да чем он действительно нов?
Любовью к российскому слову
И верой в могущество слов!

 

ЗИМНЯЯ ПЕСНЯ 

По первому снегу,
по птичьему следу —
Точнее сказать не могу, —
Но я всё равно соберусь и приеду
К деревне на том берегу.

Какие протянутся вдруг параллели!
Подчас и не ведаем мы,
Что могут напомнить
Густой акварелью
Летящие к небу дымы.

Какие разбудит подспудные силы
В звенящих сосульках ветла.
О чём порасскажет осокорь унылый
Сухими губами дупла.

Там дремлют в жестяном шуршанье осоки
Тягучие зимние сны…
И воспоминаний, простых и высоких,
Мне хватит до самой весны.

А след наливается лужицей тёмной
На первом, неверном снегу.
Неважно, что там меня даже не вспомнят,
В деревне на том берегу.
Произведения О. А. Куликова

Куликов, О. А. Дорога домой: стихотворения/О. Куликов. – Астрахань: Астраханская областная писательская организация Союза писателей России при участии Астраханского отделения Литературного Фонда России, 1998. – 64с.

Куликов, О. А. Половодье: стихи/О. Куликов. – Волгоград: Нижн. – Волж. кн. изд-во, 1982. – 32 с.

Куликов, О. А. Стихи разных лет/О. Куликов//Астраханские известия – 2000. — №33. – С.4.

Литература о жизни и творчестве О. А. Куликова

Куликовские чтения: [память о Куликове О. в Лимане]//Волга. – 2010 . – 9 февр. – С.3.

Немировская, Д. Л. Строки высокой поэзии: [жизнь и творчество О. Куликова] /Д. Немировская // Немировская, Д. Л. На грани веков: очерки/Д. Немировская. – Астрахань, 2000. – С. 120-128.

Свердлов, Б. По зимнему Лиману…: [памяти О. Куликова]/Б. Свердлов//Свердлов, Б.  Если в этом мире повторюсь…/ Б. Свердлов. — М., 2002. – С.33

Севастьянов, О. И вскрикнет удивлённая душа: [о Куликове О. А.]/О. Севастьянов//Астраханские известия – 2003. — №25. – С.4.

Щербаков, Ю. Н. Слово не умирает: [о творчестве О. Куликова] /Ю. Щербаков//Астраханские известия – 2000. — №4. – С.1.

Страницы, посвящённые  Олегу Куликову  на Международном литературном портале Изба-читальня  —  https://www.chitalnya.ru/creative/2050/, https://www.chitalnya.ru/work/1995714/ и https://www.chitalnya.ru/work/687110/

Сайт «Вечная память», страница Олега Куликова:  http://pam30.ru/people/item/25646/

Видео декламация стихов Олега Куликова: http://www.odnoklassniki.ru/video/3248687754

 

Поделиться: