КАПЛЯ ВОЛГИ
Михаил Кузьмич Луконин
(1918-1976)
Великая Отечественная война огненными всполохами прошла по стране. Уходили на фронт молодые поэты, скольких повыбила из рядов страшная сокрушительная сила!
Михаил Луконин (1918-1976) родился в селе Быково (ныне Килинчи) астраханской области. На фронт ушёл со студенческой скамьи Литературного института. В 1940 году, только что вернувшись с Карельского перешейка, в одной из аудиторий МГУ Михаил Луконин читал стихи, посвящённые памяти такого же студента Литинститута, не вернувшегося с Финского фронта. Его друг, поэт Николай Отрада, пал смертью храбрых. Стихи Михаила Луконина о нём заканчивались так:
А если бы в марте,
тогда,
мы поменялись местами,
Он
сейчас
обо мне написал бы
вот это.
Стихам Луконина поверили с первой до последней строки, это была сама жизнь, жестокая, неприукрашенная, честная. Честная жизнь! Вспоминается поговорка из «Капитанской дочки»: «Береги платье снову, а честь смолоду». И молодость луконинского поколения начиналась по этой поговорке. Неумолимая грань разделяет юность с молодостью. Для многих этой грани не существует. Для поколения Михаила Луконина – это финская компания. До декабря 1989 года – юность, с апреля 1940 года – молодость. И свою молодость Луконин встретил стихами, замеченными всей поэзией, всей страной».
Начинается стихотворение «Коле Отраде» так:
Я жалею девушку Полю.
Жалею
за любовь осторожную:
«Чтоб не в плену б».
За:
«Мы мало знакомы»,
«не знаю»,
«не смею»…
За ладонь, отделившую губы от губ.
Вот как пишет в воспоминаниях о Михаиле Луконине другой поэт фронтового поколения Сергей Наровчатов (Михаил Луконин. Стихи, воспоминания, письма. Волгоград, 1998): «Известность раньше всех в нашем поколении пришла к Луконину. Впечатлительный до страстности, он первым выплеснул из сердца увиденное и пережитое в финских снегах. После долгого перерыва – со времён гражданской! Это оказались первые солдатские стихи о войне. На финском фронте побывали поэты старше и опытнее нас, но война их так не обожгла, как нас – двадцатилетних ребят, сразу попавших в её морозное пекло.
Начиная читать стихи Луконина, — продолжает Наровчатов, — «…вы сразу понимали, что пришёл новый, незнакомый вам поэт, со своим способом изъяснения, своей интонацией, словарём, взглядом на жизнь… они становились трамплином перед прыжком. Прыжком к великолепным обобщениям, вошедшим потом в философию поколения»:
Я бы всем запретил охать.
Губы сжав – живи!
Плакать нельзя!
Не позволю
в своём присутствии плохо
отзываться о жизни,
за которую гибли друзья.
Последние строки звучали, как лозунг, и они действительно стали лозунгом, активным и наступательным.
На первом же вечере в Литинституте всех ошеломило его стихотворение «Мама». Все обратили внимание на последнюю строфу. Начиналась она строкой «Только бы возвратиться лишь!» — и всем показалось, что только о возвращении к матери он и мечтает.
…Я расцелую тебя одну,
Сердце выслушаю,
обниму,
слёзы вытру,
в лицо загляну…
Миша сделал паузу, посмотрел на слушателей и убеждённо, даже жёстко произнёс неожиданную фразу:
Перед тем, как уйти на войну.
Неожиданную? Нет. Он знал, был уверен, что главная война – впереди. Это был тот случай, когда даже по одной строке можно безошибочно определить уровень духовной зрелости. Всем стало ясно, какой огромный скачок сделала Луконин в своей поэзии.
Сидевший в зале Луговской влюблённо смотрел на Мишу. Услышав завершающую строку, он кивнул, как бы соглашаясь с ней.
Потом, спустя десятилетия, пройдя многие годы войны и мира, но не покидая вечный пост солдата, Луконин так просто и естественно скажет:
А то, что не хожу домой,
прости мне, мама…
И это прозвучит как лейтмотив всей луконинской жизни».
Поэт Михаил Луконин обращался ко всему поколению – на любом посту, в любой области труда – с заветом: ПОМНИТЬ.
Сразу после Великой Отечественной вышла книга луконинских стихов «Сердцебиенье». Вторая книга поэта. А первая, по воспоминаниям Михаила Кузьмича, «…сгорела в августе сорок второго года под той самой бомбардировкой Сталинграда, которая оборвала жизнь моей матери. Книга была в типографии, листы её разнесло горячим ветром взрывов. Много лет спустя одной из своих новых книг я подарил название той, первой, — «Стихи дальнего следования».
Великая Отечественная война на протяжении всего творческого пути сопровождала «дальнее следование» дважды лауреата Государственных премий СССР поэта Михаила Луконина.
В стихотворении «Капля Волги», посвящённом родной реке, Луконин обращается к великой Волге со смелым историческим размахом в стремлении расширить в веках горизонт русской истории:
Волга-родина,
прости слова восторга,
и прости меня за всё,
что умолчал.
Я живу тобой,
плыву тобою, Волга,
знаю твёрдо –
ты последний мой причал.
Я плыву тобой,
все створы отмечаю,
каждый раз
читаю снова по складам.
Проблесковыми огнями
отвечаю
всем идущим на сближение
судам.
Столько жизней
нами прожито с тобою!
Бурлаком ходил
дорожкой бечевой.
С той поры всегда хожу
твоей тропою,
хоть и ноет
каждый мускул плечевой.
С Пугачёвым я стоял
в ночи грозовой,
лодки посуху от Дона волоча.
Был я вольницей твоею
понизовой,
был я конницей твоей
у Калача.
Я твоими всеми мелями
мелею,
все глубины воспеваю
во сто крат,
всеми болями твоими
я болею,
торжествами,
всеми праздниками рад.
Уезжаю, говорю тебе –
счастливо!
Тихо тают на песке мои следы…
Мне прощание с тобой,
как боль разрыва,
С каждым разом –
как предчувствие беды.
От волны твоей глаза мои проволгли.
Отзови от всех земных широт меня.
Волга-родина!
Я твой.
Я капля Волги.
Искра малая
от вечного огня.
Однажды поэт поехал в ФРГ и выступил на заводе Круппа. А по окончании вынул из кармана пиджака осколок снаряда и заявил: «Это я вам возвращаю с Мамаева кургана». На это нужно было определенное мужество.
Михаил Кузьмич Луконин, дважды лауреат Государственных премий СССР, автор поэм «Рабочий день» и «Дорога к миру», повести в стихах «Признание в любви». Его перу принадлежат переводы с бурятского, казахского, грузинского языков. В 1978 году было издано собрание сочинений поэта в трёх томах. И с этого же времени на его родине, в селе Килинчи, как и в Астрахани, ежегодно проходят Луконинские чтения, в которых принимают участие известные поэты и писатели из разных уголков необъятной России. Луконинские дни превратились в регулярные праздники поэзии.
Лауреатами литературной премии, носящей имя Михаила Луконина, наряду астраханскими собратьями по перу, были известный волгоградский поэт Василий Макеев, москвич Юрий Лопусов и главный редактор журнала «Наш современник» поэт и публицист Станислав Куняев.
Имя Михаила Луконина увековечено в названии пассажирского теплохода и одной из улиц Астрахани.
СТИХИ МИХАИЛА ЛУКОНИНА
ВОЛЖСКОЕ
Ты всё кричишь:
«Не приставать! Не чалиться!»
Зачем так строго, милая баржа?
От слов таких
совсем могу отчаяться,
На рёбра ляжет вьедливая ржа.
Ты угрожаешь мне:
«Огнеопасно!»
А я угрозы этой не пойму —
Огнеопасно? Это же прекрасно!
То, что и надо сердцу моему.
Хожу, дымлю,
а ты стоишь на месте,
Так можно оказаться на мели.
Есть у меня в груди
силёнок двести.
«Давай буксир!» —
гужу я. —
Ну, пошли!»
Нам хорошо —
весь горизонт качается.
Кипит меж нами светлая вода.
И окрик твой:
«Не приставать!» «Не чалиться!»
Мне нравится теперь,
как никогда.
* * *
Нет памяти у счастья.
Просто нету.
Я проверял недавно и давно.
Любая боль оставит в сердце мету,
А счастье – нет.
Беспамятно оно.
Оно как воздух –
чувствуем и знаем.
Естественно, как воздух и вода.
Вот почему и не запоминаем
И к бедам не готовы никогда.
О счастье говорить – и то излишне.
Как сердце – полагается в груди.
Пока не стиснет боль –
оно не слышно,
И кажется — столетья впереди.
Удивлена ты:
я смеюсь, не плачу.
Проститься с белым светом не спешу.
А я любую боль переиначу.
Я памятью обид не дорожу.
Беспамятное счастье я не выдам, —
Мы – вдох и выдох, связаны в одно.
Нас перессорить бедам и обидам —
Меня и счастье —
Просто не дано.
* * *
Хорошо перед боем,
Когда верится просто
В то, что встретимся двое,
В то, что выживем до ста.
В то, что не оборвётся
Всё свистящим снарядом,
Что не тут разорвётся,
Дальше где-нибудь, рядом.
В то, что с тоненьким воем
Пуля кинется мимо.
В то, чему перед боем
Верить необходимо.
* * *
Лето моё началось с полёта,
Зима началась в «стреле»,
Лёгкое, белое, беглое что-то
Наискосок слетало к земле.
Ночью к окну подплыло Бологое,
Но виделся памятный край,
К горлу прихлынуло всё дорогое
С просьбой: «Не забывай!»
Что же, скажи, не сбылось?
Что забылось?
Мать, расскажи, научи.
Сердце встревоженное забилось,
Ворочается в ночи.
Видишь, сын повернулся к дому.
Волга, слышишь меня?
Хочу я к простору
припасть снеговому
В свете ясного дня.
Я выхожу и иду по зазимью,
Больше ждать не могу.
Город вдали, за рассветною ранью,
Степь на другом берегу.
Волга дымит полыньёй, не застыла,
Хочет быть на виду.
Глазок, чтобы видеть всегда
светило,
Дыханьем прожгла во льду.
Я по веленью сыновнего долга
Иду всё смелей, быстрей.
Кличет, зовёт меня, требует Волга
Зовом всех матерей.
Волга, приду и щекой небритой
Прижмусь к твоему рукаву.
Волга, слышишь,
в глаза взгляни ты,
Скажи мне: так ли живу?
* * *
Не утешенье ты, не украшенье.
Я у тебя в пожизненном долгу.
Ты озаренье. Или воскрешенье.
И слов найти пока что не могу.
Земную красоту ты мне открыла
И Волгу прямо к сердцу привела.
Так улыбнулась ласково и мило,
Как будто подарила два крыла.
Мой свет, всё время
думаю об этом.
За что же мне увидеть привелось
Твои глаза, взволнованные светом,
И светлую копну твоих волос.
Беру тебя за тонкое запястье —
Спасибо, жизнь!
Зову тебя: пойдём —
В снегу по пояс –
в трудное ненастье.
В ромашках по колено —
летним днём.
Не отрешенье ты, не возвышенье,
И не прощенье отошедшей мгле.
Нет, ты моё великое решенье —
Любить и быть любимым на земле.
Я на тебя глядеть ещё не смею.
Но вот светает у меня в судьбе.
Смеюсь. И прозреваю. И яснею.
И возвращаюсь к самому себе.
* * *
Отлегло. Забываю.
А всё-таки грустно.
Опять кружись, как ветер в поле.
А, может, чтобы жило искусство,
Нужны на свете такие боли?
Свет мой, зачем так внезапно гаснуть?
Нехорошо так, как ночью в роще.
Ослепила такая ясность,
Что ухожу на память, на ощупь.
Я оглохший. И спящий город.
Стоим вдвоём, ни назад, ни вперёд.
Я, — открыв удушливый ворот,
Он – с открытыми ртами ворот.
Мне тяжело. И если правда,
Что поэзии это сродни,
То бросить стихи обязательно надо,
Слишком дорого стоят они.
* * *
Мы встретились с тобой –
Два одиночества.
Не хочется нам вспоминать о том, что было.
Не то чтобы всё отошло и всё остыло.
Нет, просто так –
ни вспоминается, ни ропщется.
Красивая ты, как никто,
другим завидная,
ты умная, всё понимаешь. В чём-то старшая.
Движеньем головы густую прядь откидывая,
Идёшь с работы, улыбаешься, уставшая.
Всё бы не так, не будь другого в памяти,
Или забудь другую я, или прости я.
Но ты и я раздельно чем-то заняты,
И ходим рядом, как Орда и Византия.
А впереди такая даль! Такая улица!
Идём и всё благодарим себя за что-то.
Возвышенно и ново с жизнью дружится,
Как будто бы мы на земле после полёта.
Когда глаза мои увиделись с твоими,
Мы догадались о себе легко, открыто:
Нам вместе не бывать, не быть двоими –
У каждого из одиночеств есть орбита.
А ты смеёшься мне опять – моя сообщница.
Не хочется нам вспоминать о том, что было.
И не о том, кого любил, кого любила.
Идём, свободные, как два пути —
Два одиночества.
ОТСТУПЛЕНИЕ
Власть её не изучена,
Значительно преуменьшена.
Пока что, во всяком случае,
Всесильна на нами женщина.
Водительство пресловутое,
Нам данное от рождения,
Наше главенство дутое —
Чистое заблуждение.
Укоренилось ложное
Представленье привычное.
Женщина – дело сложное,
Явление необычное.
Эта простая истина
Не каждому открывается.
Застенчиво и таинственно
Женщина улыбается.
Приходим, бедой отмечены,
Подвигами небывалыми,
Мы всё равно для женщины
Детьми остаёмся малыми.
На взлёты и на крушения,
На все наши игры шумные
Смотрят, даря прощение,
Женщины – люди умные.
Спорится или ссорится,
Любится или дружится,
Забудется или помнится —
Женщину надо слушаться.
Она одарит надеждами,
Осмеивает сомнения.
Врачует руками нежными
Отметины и ранения.
Учит она. Воспитывает.
Потом
На разрыв испытывает.
СПИТЕ, ЛЮДИ…
Спите, люди. Отдохните. Вы устали.
Отдохните от любви и маеты.
Млечный путь усыпан звёздными кустами,
Ваши окна отцветают, как цветы.
Наработались, устали ваши руки,
Нагляделись и наискрились глаза,
И сердца, устав от радости и муки,
Тихо вздрагивают, встав на тормоза.
Спите люди, это просто ночь покуда.
Вы не бойтесь – день проснётся, снова жив.
Спите, люди.
Ночь такая – просто чудо.
Отдыхайте, пятки-яблоки сложив.
Я на цыпочках хожу, и мне счастливо.
Вспоминаю, как цветасто спит Париж.
Спит Марсель у знаменитого залива.
И тебя я помню, Прага, — сладко спишь.
Вспоминаю ночи Дели и Рангуна.
К пальмам голову – некрепко спит Ханой.
И Пном-Пень, устав от солнечного чуда,
Спит на ложе красоты своей земной.
В Таиланде тихо спит вода Сиама.
Спят плавучие базары. Ночь в порту.
«Тише, тише –
Я шептал над ухом прямо. –
Берегите, люди, эту красоту!..»
Спали в Хельсинки. Ногами снег сминаю.
И ходу так осторожно, словно лось…
Тишина. Я всё хожу и вспоминаю,
Как в Пекине что-то очень не спалось.
Вот и ты теперь уснула под Москвою.
Спи, родная. Спи с ладонью под щекой.
Я взволнован красотой и добротою.
Ты прости мне этот сложный неспокой.
Снова Волгу звёзды крупно оросили.
Здесь, у хутора Глухого, спать пора.
Снюсь я дочери своей, Анастасии,
Тише, тише – не будите до утра.
Спите, люди, сном предутренним одеты.
Отдыхайте для работы, для игры,
Привязав на нитке дальние ракеты,
Словно детские зелёные шары.
Чтобы дети и колосья вырастали,
Чтоб проснуться в свете дня, а не во мгле, —
Спите, люди. Отдохните. Вы устали.
Не мешайте жить друг другу на земле.
ПРО ЭТО
Вот это и есть
То, что называют любовью?
Так это зовётся?
Так пишется?
Это и есть?
Вы руки тяжёлые закинете к изголовью,
Ночь не ответит.
Дождь забарабанит об жесть.
Будут зимы, и вьюги, и росы на травах,
И звёзды, и радости будут
Разрывы придут.
И только не будет
Ни виноватых,
Ни правых,
Ни знающих,
Ни умудрённых,
Ни лечащих тут.
Никогда, никого не расспрашивайте об этом,
Ни друга,
ни ветер,
ни самую умную ночь.
Ликуйте или страдайте одни
И не верьте поэтам.
Поэты
и сами себе-то не могут помочь.
Берите всю радость себе,
не отдавайте и муку,
Это только вдвоём открывают,
уж если любовь.
Воспоминания о любви
Не годятся в науку.
Всё не так.
Всё по-новому, снова,
Не снова, а вновь.
Нельзя объяснить,
Что это со мной или с вами.
Один среди поля,
под ливнем,
и ходит гроза.
Об этом никак невозможно чужими словами,
Слова не приходят —
Молчите глазами в глаза.
Молчите,
Чтобы ресницы задели ресницы,
Чтоб сердце услышало сердце другое в громах.
Любите друг друга.
Не думайте – явь это всё или снится,
Любите друг друга, не бойтесь,
Не ройтесь в томах.
Ни адреса нет, ни параграфа нету, ни ГОСТа.
Будет она неотступна, мучительна,
как и со мной.
Не пишется это,
Не слышится,
Дышится просто.
Так и поэзия –
Дышится жизнью самой.
НА ПЕРЕВАЛЕ
На перевале тут не до шуток.
Вы там бывали?
Как жуток
Этот промежуток
На перевале!
На самом гребне седой вершины
Торчишь нелепо.
И одинаково недостижимы
Земля и небо.
Не знаешь –
Смелость тебя вздымает
Иль гонит робость.
Взлететь ли, или – и так бывает –
Пропасть, как в пропасть?
Не знаешь – смертен ты или вечен,
Лжец или правый,
Развенчан ты или увенчан
Хулой иль славой.
То всё умею и всё могу,
То нет – не смею.
То сразу снова у всех в долгу,
То всё имею.
Как обозначить своё звучанье –
Слезами? Смехом?
Чем отзовётся земля – молчаньем?
Иль горным эхом?
То хочется вселенной
крикнуть: Эгей! – с разбега;
То боязно: вот оборвутся
Завалы снега…
Всё это поднялось
помимо меня, со мною.
Должно быть, это
вон та равнина
Всему виною.
На перевале
земля видна как отдалённость.
На перевале
Людям нужна определённость.
— Да? – я спрашивал там, внизу, —
тогда, в начале.
— Нет? – вопросом на мой вопрос
мне отвечали.
На перевале, на гребне лет,
Не пряча взгляда, —
Да или нет? Да или нет? —
Ответить надо…
О испытание на вершине,
Ты просто мука.
Внизу словами затормошили,
А тут ни звука.
Там на улыбку любви и боли
Глядел – не видел.
Отстраняя родные слёзы,
Навек обидел.
Там в одиночество
так бежалось – не успевали.
От одиночества сердце сжалось
На перевале.
Как будто молнией вдруг расколот,
То в жар, то в холод.
То так велик! То снова мал.
То стар. То молод.
ПРИДУ К ТЕБЕ
Ты думаешь:
Принесу с собой
Усталое тело свое.
Сумею ли быть тогда с тобой,
Целый день вдвоем?
Захочу рассказать о смертном дожде,
Как горела трава, —
А ты —
а ты жила в беде,
Тебе не нужны слова.
Про то, как чудом выжил, начну,
Как смерть меня обошла.
А ты —
ты в ночь грозовую одну
Волгу переплыла.
Спеть попрошу,
а ты сама
Забыла, как поют.
Потом меня сведет с ума
Непривычный уют.
Будешь к завтраку накрывать,
И я усядусь в углу,
Начнешь, как прежде, стелить
кровать,
А я — усну на полу.
Потом покоя тебя лишу,
Вырою щель у ворот,
Ночью вздрогнув, тебя спрошу:
«Стой, кто идет?!»
Нет, не думай, что так приду.
Жили мы на войне,
Мы научились ломать беду —
Работать и жить вдвойне.
Не за благодарностью я бегу, —
Благодарить лечу!
Все, что хотел, я сказал врагу,
Теперь работать хочу.
Не за утешением —
утешать
Переступлю порог.
То, что я сделал, к тебе спеша, —
Не одолженье, а долг.
Приду работать, в гостях побывать,
Слова про любовь сложить,
Взять отвоеванные права,
Трудно и жадно жить.
В этом зареве роковом
Выбор был небольшой,
Но лучше прийти с пустым рукавом,
Чем с пустой душой.
В ВАГОНЕ
Как странно всё-таки: вагон.
Билет. Звонок. Вокзал. Домой.
И свет и гром со всех сторoн.
Kолёcа бьются подо мной.
Шестнадцать месяцев копил
я недоверие к тому,
что кто-то жил, работал, был,
болел и спал в своём дому.
Шестнадцать месяцев подряд
окопом всё казалось мне.
В вагоне громко говорят
о керосине и вине.
А у меня всего три дня.
Я вслушиваюсь в их слова.
Вздыxaют, горестно кляня
дорoговизну на дрова.
А мне ведь дорог каждый час.
Жилет раскинув меховой,
я по вагону, напоказ,
пошёл походкой фронтовой.
Я был во всей своей красе
(Блестит на левой стороне!).
— Оттуда? — спрашивают все.
— Да, тяжело вам на войне…
— Шёл, улыбался и кивал,
молодцеватый и прямой.
— В боях бывали?
— Да, бывал.
— Куда же едете?
— Домой!
— Из госпиталя? На, сынок… —
Беру, жую мякинный кус.
— Kури. — Глотаю я дымок,
соломой отдает на вкус.
— Ложись, устал… Мы ничего,
мы тут пристроимся в углу.
У вас там трудно с ночевой,
мы перебьёмся. Мы в тылу.
— Ложись и спи…
— Слаба кирза,
как они там зимой, в бою! —
Прикрыла женщина глаза,
упрятав ноги под скамью.
— Спи… —
А колёса все галдят.
— Спи…
Все живём одной бедой…
— Спи. Исхудал-то как солдат…
А был я просто молодой.
1942
МОИ ДРУЗЬЯ
Госпиталь.
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Запеленaв нас туго в одеяла
и подтрунив над тем, как мы малы,
нагнувшись, воду по полу гоняла
сестра.
А мы глядели на полы.
И нам в глаза влетала синева,
вода, полы…
Кружилась голова.
Слова кружились: «Друг, какое нынче?
Суббота?
Вот, не вижу двадцать дней…»
Пол голубой в воде, а воздух дымчат.
«Послушай, друг…» —
И всё о ней, о ней…
Несли обед.
Их с ложек всех кормили.
А я уже сидел спиной к стене,
и капли щей на одеяле стыли.
Завидует танкист ослепший мне
и говорит
про то, как двадцать дней
не видит.
И — о ней, о ней, о ней…
— А вот сестра, ты письма пpодиктуй ей!
— Она не сможет, друг, тут сложность есть.
— Какая сложность? Ты о ней не думай…
— Вот ты бы взялся!
— Я?
— Ведь руки есть?!
— Я не смoгу!
— Ты сможeшь!
— Слов не знаю!
— Я дам слова!
— Я не любил…
— Люби!
Я научу тебя, припоминая… —
Я взял перо. А он сказал: — «Родная!» —
Я записал. Он: — «Думай, что убит…»
— «Живу», — я написал.
Он: — «Ждать не надо…» —
А я, у правды всей на поводу,
водил пером: «Дождись, моя награда…»
Он: «Не вернусь…»
А я: «Приду! Приду!»
Шли письма от неё. Он пел и плакал,
письмо держал у просветлённых глаз.
Теперь меня просила вся палата:
— Пиши! — Их мог обидеть мой отказ.
— Пиши! — Но ты же сам сумеешь, левой!
— Пиши! — Но ты же видишь сам?! — Пиши!..
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Где это все? Ни звука. Ни души.
Друзья, где вы?..
Светает у причала.
Вот мой сосед дежурит у руля.
Вcё в памяти переберу сначала.
Друзей моих ведёт ко мне земля.
Один мотор заводит на заставе,
другой с утра пускает жернова.
А я?
А я молчать уже не вправе.
Порученные мне горят слова.
— Пиши! — диктуют мне они. Сквозная
летит строка. — Пиши о нас! Труби!..
— Я не смогу! — Ты сможешь! — Слов не знаю…
— Я дам слова!
Ты только жизнь люби!
1947
НАПОМИНАНИЕ
Самый светлый,
Самый летний день в году,
самый больший день Земли —
двадцать второго.
Спали дети,
зрели яблоки в саду.
Вспоминаем,
вспоминаем это снова.
В Сталинграде Волга тихая плыла
и баюкала прохладой переплеска.
С увольнительной в кармашке
дня ждала
пограничная пехота возле Бреста.
Спал Матросов.
Спал Гастелло в тишине.
На рыбалку Павлов шёл тропой недолгой.
В Сталинграде мать письмо писала мне
и звала меня домой,
манила Волгой.
Талалихин по Тверскому шёл в ту ночь,
у Никитских попрощался —
ночи мало —
с той, которой я ничем не мог помочь
в день,
когда она на улице рыдала.
Вспоминаем эту ночь и в этот час
взрыв,
что солнце погасил в кромешном гуле,
сквозь повязки неумелые сочась,
кровь народа заалела
в том июне.
Шаг за шагом вспоминаем,
день за днём,
взрыв за взрывом,
смерть за смертью,
боль за болью,
год за годом, опалённые огнём,
год за годом, истекающие кровью.
Вспоминаем торжество,
как шли и шли
и Берлин огнём открыли с поворота,
и увидели просторы всей земли,
проходя
сквозь Бранденбургские ворота.
Сами звери поджигали свой рейхстаг,
дым последний очертанья улиц путал,
но Егоров и Кантария наш стяг
водрузили на шатающийся купол.
Вспоминаем всех героев имена,
все победы называем поимённо.
Помнит вечная кремлёвская стена,
как валились к ней
фашистские знамёнa.
Нам бы только этот май и вспоминать,
но июнь ещё стоит перед глазами,
если жало начинают поднимать
и охрипшими пророчить голосами.
Мы не просто вспоминаем
день войны,
не для слёз и мемуаров вспоминаем.
Люди мира вспоминать о нём должны.
Мы об этом
всей Земле напоминаем.
1955
ОБЕЛИСК
Вы думаете — нет меня,
что я не с вами?
Ты, мама, плачешь обо мне.
А вы грустите.
Вы говорите обо мне,
звеня словами.
А если и забыли вы…
Тогда простите.
Да. Это было всё со мной,
я помню, было.
Тяжёлой пулей разрывной
меня подмыло.
Но на поверхности земной
я здесь упрямо.
Я только не хожу домой.
Прости мне, мама.
Нельзя с бессменного поста
мне отлучиться,
поручена мне высота
всей жизни мира.
А если отошёл бы я —
иль глянул мимо —
представьте,
что бы на земле могло случиться!
Да, если только отойду —
нахлынут, воя,
как в том задымленном году,
громя с разбега,
пройдут мимо меня
вот тут,
топча живое,
кровавым пальцем отведут
все стрелки века.
Назад — во времена до вас,
цветы детсада,
за часом час —
до Волжской ГЭС ещё задолго,
так — год за годом —
в те года у Сталинграда,
в года,
когда до самых звёзд горела Волга.
В год сорок…
В самый первый бой,
в огонь под Минском,
в жар первой раны пулевой,
в год сорок первый…
Нет,
я упал тогда в бою с великой верой,
и ветер времени гудит над обелиском.
Не жертва, не потеря я —
ложь, что ни слово.
Не оскорбляйте вы меня
шумихой тризны.
Да если бы вернулась вспять
угроза жизни —
живой,
я бы пошёл опять навстречу снова!
Нас много у тебя, страна,
да, нас немало.
Мы — это весь простор земной
в разливе света.
Я с вами.
Надо мной шумит моя победа.
А то, что не иду домой,
прости мне, мама.
1963
* * *
Изо дня в день я думаю о тебе –
Моей колыбели, моей судьбе –
Женщине, вырастившей меня…
Мама, если меня простишь
Сердцем маминым, решено:
Я расцелую тебя одну,
Сердце послушаю, обниму,
Слёзы вытру, в лицо взгляну…
Перед тем как уйти на войну.
Эти стихи написаны маме…
А подвел итог войне Михаил Луконин такими строчками:
Четыре года жизни – год за годом,
Четыре года смерти – день за днем
Во имя мира всем земным народам
Бежали, опоясаны огнём.
Всё, что свершили, – памятно и свято.
Навеки будут рядом, без конца, –
Могила Неизвестного солдата
И счастье победившего бойца.
Восемь строк, а какие ёмкие…
Ассалаума әлейкум.
Я вам пишу из г. Нукус. Республика Каракалпакстан. Узбекистан
В 1958 году написал стихотворение «Первые слова». Где он пишет про каракалпаков, описывает природу этого края. Имеются ли хоть какие нибудь материалы? Например: рукопись, письма, фотографии и т. д..
Мне нужны информации, материалы которые касаются двух поэтов: Михаила Луконина и Ибрайыма Юсупов (народный поэт Узбекистана и Каракалпакстана, Герой Узбекистана).
Отзовитесь пожалуйста. Заранее спасибо.
+998973492346
Увы, лично я такими материалами не располагаю…