ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ ФИЛИН
(1 сентября 1929 – 24 февраля 1982)

ДИНА НЕМИРОВСКАЯ

ЛИХОЛЕТЬЕ

СУДЬБА И ТВОРЧЕСТВО ВЛАДИМИРА ФИЛИНА

Владимир Сергеевич Филин родился в Астрахани 1 сентября 1929 года. Закончил факультет иностранных языков Астраханского педагогического института. Филин является прототипом героя повести А. Жигулина «Чёрные камни». Ему довелось испытать все тяготы сталинских репрессий. Жизнь поэта оборвалась на пятьдесят третьем году. Не выдержало сердце – груз пережитого был слишком велик.

В 1948 году В. С. Филин окончил школу в Петрозаводске, где в это время по месту службы отца жила его семья. После окончания школы поступил в Ленинградский юридический институт, где проучился до марта 1949 года. Во время каникул приезжал в родной город и стал членом организации «Свободная мысль».

В марте 1949 года астраханские чекисты разоблачили подпольную молодёжную группу и открыли дело об её антисоветской деятельности. Нашлась и „связь“ с ленинградским студентом В. Филиным. Его доставили в Астрахань и Особым совещанием при МГБ СССР 28 сентября 1949 года приговорили к пяти годам лишения свободы. Владимиру удалось выжить в исправительно-трудовых лагерях.

После реабилитации в 1953 году Владимир Филин работал преподавателем в селе Приютное Калмыцкой АССР и в Астраханском педагогическом училище, где преподавал английский, французский и немецкий языки.

При жизни поэта не было опубликовано ни одно из его стихотворений. Лишь мизерная часть из его поэтического архива дошла до читателей.

В 1996 году Нинель Мордовина подготовила к печати сборник стихов В. Филина «Сожжённое сердце”, однако средств для публикации этого сборника не нашлось…

Впервые об этом поэте узнали его земляки, прочитав подборку из десяти стихотворений, опубликованную 6 августа 1988 года в астраханской областной газете «Волга». Стихи В. Филина публиковались в журнале «Волга» в Саратове, в «Литературной России», а также в нескольких сборниках произведений репрессированных авторов.

В 1990 году московское издательство «Современник» выпустило первый сборник поэта «Лихолетье», в который вошло более семидесяти поэтических произведений разных лет. В Астрахани сборник был рекомендован для внеклассного чтения учащимся старших классов средних общеобразовательных учебных заведений. Пять тысяч экземпляров книги давно стали библиографической редкостью.
Выход в свет книги поэта, ушедшего от нас немало лет назад, в 2009 году в нашем городе справедливо называли событием. Сборник «Лихолетье» был переиздан издательством «Волга» к юбилею Владимира Филина мизерным тиражом в триста экземпляров.

В предисловии к этой небольшой светло-синей книжице Анатолий Жигулин писал: «И сейчас вижу я перед собою Володю Филина — в слишком большом лагерном бушлате, подпоясанном — для тепла — верёвкой, в истёртых ватных рукавицах. Глаза — большие и возвышенно прекрасные. И в них — не по возрасту зрелая готовность умереть за высокую правду, за идею. Такие глаза встречаются у мучеников на древнерусских иконах. А ведь мы и вправду были мучениками, хоть и не сознавали этого».

Книга В.Филина под названием «Вся жизнь моя» была выпущена издательским домом «Астраханский университет», к сожалению, также весьма скромным тиражом. В ней — воплощённые в поэтические строки жизнь, судьба поэта, его отношение к творчеству, поэзии, окружающему миру, его любовь и драма.

«Я пишу свою биографию, я пишу биографию времени», — так характеризовал собственное творчество сам поэт.

В книге на четырёхстах пятидесяти страницах представлены юношеские стихи Филина, драматические строки, рассказывающие об аресте, тюрьме, этапах, тайшетских и колымских лагерях, амнистии, начале новой жизни и рухнувших надеждах. Любовь, счастье, тяжёлая болезнь, наше бытие — всё это передано через поэтические образы.

Особый интерес у читателя может вызвать опубликованная в книге переписка лауреата Пушкинской премии поэта Анатолия Жигулина и его друга Владимира Филина. Письма необыкновенно живо и искренне передают чувства и мысли двух побратимов-колымчан, двух близких по духу людей, двух ярких поэтов. В них не только воспоминания о прошлом, рассказ об их личной жизни, но и отношение к творчеству, часто критическая оценка собственных произведений. Вместе с их письмами впервые публикуются два письма Александра Исаевича Солженицына к Анатолию Жигулину, сохранившиеся лишь благодаря тому, что в своё время были посланы Владимиру.

В статье «Слово о брате и поэте», вышедшей к 80-летию Владимира Филина в астраханской областной газете «Волга» (№127 (25606) 28.08.2009), брат Владимира Сергеевича Александр пишет: «Осенью 1953 года в калитку нашего астраханского дворика постучал человек с незнакомым лицом, искрошенными цингою зубами, но очень родными глазами, взгляда которых мы так долго ждали. После амнистии мать каждое утро проводила на вокзале, встречая прибывавшие поезда. И в этот раз она была там, только вот не узнала сына.

Это был уже не тот восемнадцатилетний юноша, первокурсник Ленинградского юридического института Владимир Филин, которого в 1949 году арестовали прямо в аудитории, — видимо, для устрашения других — и направили на пять лет сначала в тюрьму, а затем в лагеря за связь с астраханской организацией «Свободная мысль”. Из колымских лагерей вернулся человек прозревший, много переживший и повидавший, но ослабленный физически, едва не скончавшийся на больничной койке. Не знаю где, на тайшетском ли лесоповале или на колымских урановых рудниках заработал он себе болезнь. Но врачи спасли — располосовали грудь и отняли больше половины лёгкого.

Там, на каторге, был случай, едва не унесший его жизнь.

Те, кто читал автобиографическую повесть Анатолия Жигулина «Чёрные камни”, могут вспомнить одного из её героев – Владимира Филина. В главке «Ангина” рассказывается о том, как зимой 50/51 года в 031-й колонии Озёрного лагеря посоветовали юному Володе, угасавшему на непосильной работе, выпить на сорокаградусном морозе ковш ледяной воды, чтобы заболеть лёгкой ангиной. Заболел, да так, что вскоре в лагерь пришла чёрная весть о том, что скончался он от двусторонней пневмонии. Всё это происходило не с выдуманным героем, а с реально существовавшим Владимиром, моим братом.

Но ни болезни, ни лишения не смогли убить в нём поэта. С юных лет он писал стихи, сочинял их всегда, даже за колючей проволокой. Немногие строки удалось привезти «оттуда”, большей частью позже он извлекал их из лабиринтов своей памяти или сочинял новые, опять переживая суровые реалии лагерного бытия. И хотя он понимал, что всё лучшее, что есть в его стихотворениях, не могло быть опубликованным, он верил, что когда-нибудь его прочтут.

Будет историк горбиться
Над грудой бумаги помятой,
И юность моя воротится
Хотя бы негромкой цитатой.

А потому он считал, что его долг — в память о тех, кто не вернулся, посредством поэтического слова запечатлеть «прожитую быль” и правду о суровом времени:

Всё ближе конец. И хотим мы раскрыться
В немногих слезами и кровью политых страницах
В последнюю четверть двадцатого века.
Как память оставшихся, выживших зэков.

Рассказать же было о чём. В 1964 году в письме А. Жигулину Володя писал: «Значит, ты и есть тот самый Анатолий Жигулин, с которым лет 12 тому назад приходилось мне упираться в одну вагонетку, выталкивая её из чёрного забоя в мрачный квершлаг. Я отлично помню те дни. Темнота глубокого подземелья, кой-где разрываемая тусклым свечением аккумуляторных или карбидных ламп, злые и угрюмые лица каторжан, мы полуголодные, измождённые, но говорим о поэзии, вспоминаем что-то из Блока, Есенина. Помню длинные очереди вагонеток: клеть не успевала принимать их. Вагонетки часто сходили с рельсов. Их нужно было ставить на место, напрягая все силы, спиной и руками, заброшенными назад. Видится в темноте круглое небритое лицо кавказца в синем бушлате, который один ворочал своей вагонеткой, зарабатывая пайку побольше.

Вспоминаю в той же нашей бригаде конопатого русского мужичка из военнопленных, спокойного и мудрого, как Шухов. Как живые в глазах: два ладных молодых парня из бандеровцев, заправляющих подъёмом клети, в чёрных полушубках бригады механизаторов. Помню только лица и обстоятельства, а из имен только твоё. Помню тебя в большом зеленоватом бушлате, подпоясанном верёвкой, помню, что слабоваты мы были оба, и вагонетка с камнем нам и двоим тяжела была”. Оказалось, что упирались они в вагонетку с урановой рудой. Об этом А. Жигулин написал в рассказе, посвящённом В. Филину, «Урановая удочка”.

Позже брат в стихотворении «Сталинский Интернационал” писал:

…Это Интернационал рваных бушлатов.
Это Интернационал правых и виноватых.
Волков и овец.
Поруганных душ и разбитых сердец.
Это Интернационал злобы и невзгоды.
Это Интернационал погибшей свободы.
Новый Интернационал,
Сталинский Интернационал.

Брат старше меня на 10 лет, но учились мы в одном Астраханском пединституте. В юридический он возвращаться не захотел – слишком хорошо теперь знал, кому служит в нашей стране Фемида. Решил изучать иностранные языки, чтобы стать учителем, чтобы читать в подлиннике Гейне и Шекспира. Но он не удовлетворился знанием двух языков, овладев ещё французским, испанским и немного итальянским. И, конечно же, на русский переводил стихи с этих языков.

В институте знали, что Володя пишет стихи. В то время у нас было литобъединение «Наше творчество”. Мы собирались, читали, спорили, иногда даже кое-что публиковали в единственном экземпляре. Однако все члены литобъединения были намного моложе Владимира — зелёные, не смыслящие в жизни юнцы. Несмотря на изменения в обществе, на появление в печати таких книг, как «Один день Ивана Денисовича”, брат чувствовал, что «оттепель” — явление временное. И не пытался вводить в тайный мир своего творчества юных друзей, как теперь я понимаю, оберегая их от повторения его судьбы. К тому же брата нередко, очевидно в «профилактических целях”, приводили в знакомый с 1949 года дом.

Помню, какой болью отозвалось его сердце на лишение гражданства Александра Исаевича Солженицына. 2 февраля 1974 года он передаёт эту боль поэтическими строками:

Когда все глубже пустота
И тяжелее духота,
И ложью связаны слова
В столбцах газетного листа,
Когда поруганы права,
Когда правители страны
Бесчеловечны и глупы,
А тюрем черные гробы
Свободным людям отданы,
Когда запуганы рабы,
Когда молчат единоверцы,
Тогда…
Россию покидает Герцен.

Много стихов Владимир посвятил Родине, поэзии современности. Он пытался поэтически осмыслить и запечатлеть своё видение сотен наших проблем.

А вот оценка тогдашнего руководства страны:

Живут в одной обители
Без горя и забот
Седые долгожители
Уже который год.
Не только долгожители,
Они и укротители,
Бесстрашные воители,
Их свято чтит народ.
Бессменные хранители
Народного добра,
Не знают долгожители,
Что им давно пора…

Конечно же, большое место в его творчестве занимали стихи о любви, посвящения близким – матери, жене Валентине, дочерям Татьяне и Нине. И ещё почему-то много Владимир писал о смерти, предчувствуя, видимо, свой уход. Умер он в 52 года, не дождавшись перемен, о которых мечтал.

На астраханском кладбище на могильной плите, под которой похоронили брата, были выгравированы его же слова:

Что пользы вспоминать о том,
Как пролетало время золотое.
Ведь жизнь, пройдясь тяжелым утюгом,
Разгладила былое в небылое.

При жизни ни одно стихотворение Владимира не было опубликовано. Но он оставил большой поэтический архив, из которого только малая часть дошла до читателя. И хотя ныне поэтические книги не в почёте у издателей, мы с женой и дочерьми брата составляем новый сборник его стихов, опубликовать который, верю, нам всё же удастся».

Анатолий Жигулин совместно с братом поэта предпринимал попытки опубликовать стихи Владимира, однако это им не удавалось – трудно было найти среди печатников людей, которых бы заинтересовала поэзия Филина.

26 апреля 2014 года имя Владимира Филина было упомянуто в программе радио «Эхо Москвы» в передаче «Культурный шок. Горечь или Гордость». Кристина Петрова, победитель конкурса «Человек в истории – Россия XX век» говорила в радиоэфире о том, что, узнав о судьбе своего земляка, астраханского поэта Владимира Филина, архив которого сохранила его супруга, заинтересовалась и другими членами молодёжной студенческой организации, осуждёнными в 1949 году.
В литературный кружок «Свободная мысль» приходили ленинградские студенты. Изначально сам поэт Владимир Филин не был основным участником этого общества. То есть, он очень любил литературу, но не относился к политике слишком серьёзно.

Кристину Петрову и её соавтора по исследованиям заинтересовала сама судьба студентов и последствия их участия в работе кружка, всем членам которого дали по многу лет лагерей. Первокурсника Владимира Филина арестовали прямо на лекции в Ленинградском университете. Николая Боровкова с Василием Каргиным забрали в день отъезда на студенческую практику. Директор вызвал ребят к себе, дал какое-то задание, сказал, что их отвезёт машина, но машина их отвезла не на практику, а, собственно говоря, в тюрьму.

В обвинительном заключении было 11 человек. Но молодые исследователи узнали, что арестованных было больше, и некоторые из тех, кого арестовали, практически не принимали в работе кружка никакого участия, а просто знали об этом кружке.

Все ли вернулись из лагерей? Известны лишь истории возвращения Василия Каргина, Николая Боровкова и Владимира Филина, всем им присудили по десять-одиннадцать лет лагерных работ…

Информатор, «сдавший» органам всю группу, после каялся. Кристина прочла повесть А. Жигулина «Чёрные камни», где описан лагерь Бутугычаг — очень жёсткий лагерь.

После досрочного освобождения, связанного со смертью Сталина, Николай Боровков сильно замкнулся в себе, ребята узнали от его сестры, что у него не сложилось и с женой, и сын тоже очень плохо кончил. Василий Каргин до конца жизни был председателем нашего астраханского «Мемориала».

Исследователям удалось отыскать свидетеля в лице директора музея Велимира Хлебникова Александра Мамаева. Он знал отдалённо Василия Каргина, потому что все тогда писали, все были молодыми поэтами, и говорил, что приглашал Василия Каргина на собрание, посвящённое памяти Владимира Филина. 24 сентября 2009 года в Астрахани в доме-музее Хлебникова состоялся вечер памяти поэта Владимира Филина, где поэта тепло вспоминал лично знавший его Александр Мамаев.

Приведу часть беседы Кристины Петровой с ведущей программы радио «Эхо Москвы», руководителем молодёжных образовательных программ международного правозащитного общества «Мемориал» Ириной Щербаковой. Речь в передаче идёт о Владимире Филине.

«К.ПЕТРОВА – Стихи писал, писал, конечно, в стол.

К.ЛАРИНА – Его не издавали при советской власти?

К.ПЕТРОВА – Когда он вышел, жена рассказывала, что за ним следили. То есть он вышел и пошёл обратно в университет, он хотел доучиться хоть как-то. Но на юриста, естественно, не брали, потому что – куда? Отправили его на иностранные языки, он закончил педагогический. Преподавал в университете, но жена рассказывала, что подходили учителя и говорили, что при нас ты не разговаривай, нас уже предупредили о тебе.

И.ЩЕРБАКОВА – Вообще, надо сказать, что очень хорошее такое исследование, в котором много разных ниточек они зацепили. Такие молодцы. И вытянули историю, близкую времени, в котором мы живём сейчас.

К.ЛАРИНА – Есть стихотворение. Я можно его прочту, Кристина, потому что оно сегодняшнее — почему у меня такие ассоциации возникли. Оно написано, как поняла, в лагере. Называется «Молчавшим»

Как будто полыхнуло дымом по жутким гулким этажам

Был вопль, казавшийся призывом к последним звавшим мятежам.

Но вы растерянно смотрели из-под нахмуренных бровей,

Как отворялись чьи-то двери, как выводились из дверей.

Их ждали чёрные машины, совсем как чёрные гроба,

Их люди в золоте нашивок препровождали в погреба.

Гудком, охрипшим на вокзале, тоскливо выли поезда.

Их увозили, вы не знали: кого, зачем, за что, куда.

Вы только запирали двери на жутких гулких этажах

И ждали, будто в клетках звери конца чужого мятежа.

И не было конца молчанью, тревожен был ваш жуткий сон,

И пахло душными ночами трусливой вонью от кальсон.

Лишь полыхало алым дымом по вашим гулким этажам,

Но вы не верили призывам к последним звавшим мятежам.

Потрясающие стихи.

И.ЩЕРБАКОВА – Да. Надо сказать, что образ, который не всегда удается, образ который получился в работе, очень сильный, и воспоминания жены очень честные и искренние, когда они пишет, что сама в ужасе была оттого, что он после лагеря все равно не скрывал ничего, когда их на всяких занятиях политпросветовских спрашивали: «Обоснуйте, почему у нас однопартийная система, и почему это так правильно для нашей страны», а он там – я помню, Кристина приводит этот ответ: «А, потому что другие партии не разрешают». И там она просто упала со стула, эта дама…

К.ЛАРИНА – Подождите, а он издан на сегодняшний день, книга-то стихов его есть?

К.ПЕТРОВА – Да, он есть, конечно, в малом тираже, и практически её раздали уже по родственникам и друзьям. Нам подарили маленькую такую книгу «Лихолетье», в которую вошли на взгляд Жигулина и брата Филина его лучшие стихи».

…Имена воскресают из забвения. Наша молодёжь воскрешает их. А значит, не всё ещё потеряно.

Приведу в очерке с небольшими сокращениями ещё одну студенческую работу, опубликованную в рубрике «Нам не знать об этом нельзя»:

Рассказ об участниках антисоветской организации «Свободная мысль»

Публикация: Стенгазета

АВТОРЫ: Анастасия Мелконян, Кристина Петрова на момент написания работы – студентки 1-го курса, Астраханский государственный университет. Научный руководитель Людмила Вадимовна Тарасенко. 3-я премия XV Всероссийского конкурса исторических исследовательских работ «Человек в истории. Россия – ХХ век», Международный Мемориал

История, о которой мы пишем, произошла в середине прошлого века и для того времени не была уникальной. Мы узнали о ней совершенно случайно: Людмила Вадимовна Тарасенко, наш научный руководитель, познакомилась с Валентиной Ивановной Филиной и решила во что бы то ни стало познакомить нас с ней.

Итак, мы отправились на интервью с Валентиной Ивановной Филиной. Всё, что было нам о ней известно, то, что её муж, астраханский поэт Владимир Филин, был участником антисоветской организации «Свободная мысль». В 1949 году его осудили и отправили в ссылку, как врага народа.

Мы вошли в квартиру. Это было обыкновенное советское жилище. Валентина Ивановна провела нас по всем комнатам – в спальне мы задержались. На стене — старые фото. Длинный шкаф полностью заставлен книгами, причём совершенно разными…

Чуть позже в зале начинаем разговор.

— Валентина Ивановна, расскажите нам, пожалуйста, о своем муже.

— Я могу сказать только то, что знаю… в основном всё со слов свекрови, Нины Григорьевны.

Родился Владимир в Астрахани. Отец его, Сергей Максимович, был в молодости рабочим-бондарем, затем учился в Москве, после чего стал работать в органах госбезопасности, часто меняя место жительства. Дослужился до звания полковника, в 1949 году подал в отставку. Не надо долго думать, что послужило поводом к уходу со службы: арест сына и дальнейшее расследование.

Отношения между отцом и сыном были напряженные – их взгляды на жизнь расходились, а значит, расходились и жизненные пути.

Материально семья была очень хорошо обеспечена, сама Нина Григорьевна мне рассказывала, что пользовалась своим положением, не думая, что скажут окружающие. Но юный Володя с детства проявлял характер: он не хотел выделяться среди малообеспеченных приятелей, живших с ним в одном дворе.

Нина Григорьевна рассказывала: «Соберемся в гости, нарядим его, выпустим чуть пораньше, а он на улице нарочно себя пачкал грязью, отрывал пуговицы, чтобы быть как все. Старался быть как можно проще». Ещё Володя мне рассказывал историю, когда в Архангельск приехал брат Нины Григорьевны, Иван Григорьевич Цаплин. Володе тогда было 10-12 лет, совсем мальчишка. И вот этот дядя взял Володю за руку и говорит: «Пойдем, покажу тебе настоящую жизнь, а не ту, которой ты живешь». И они пошли на берег речки, и там было очень много людей, которые куда-то перекочёвывали, трудно ведь жилось, это уже был конец 30-х годов. И вот Володя запомнил, как эти бедные голодные люди сидят семьями, стремятся куда-то уехать. «Вот смотри. Вот так живёт основная Россия, ты это должен знать».

Вся юность Володи прошла в Петрозаводске, там он закончил школу. Он чистой воды гуманитарий, обладал широким кругозором.

— Валентина Ивановна, а расскажите, как Владимир Сергеевич оказался в этом кружке?

— Я очень мало знаю про сам кружок и про то, чем они там занимались. Были молодые, любили литературу. У Володи был двоюродный брат, Николай Боровков, который жил в Астрахани – он и собрал эту группу.

С Боровковым Володя стал переписываться где-то в 1949 году, когда приезжал в Астрахань на каникулы. Это было после 9-10 класса, ему было 17 лет. Николай познакомил его со своим кружком.

Собирались они, анализировали, обсуждали, как их всех обманывали. Ну, в общем, было то, о чем говорили «на кухне». Про кружок я больше ничего не знаю, остались только документы.

Да, документы остались: постановление на арест, причем только на арест Николая Боровкова; выписка об освобождении В.Филина; протоколы допросов и копии некоторых писем – всё это Валентине Ивановне помогли достать из архива работники астраханского Мемориала.

Изначально общество «Свободная мысль» создавалось исключительно как литературный кружок, поэтому Владимир Филин вступил в него не раздумывая. Члены общества занимались тем, что читали запрещённых авторов, а также книги по теории марксизма.

Из письма Владимира Филина Боровкову: « …Я согласен с первой частью Вашей программы, но не целиком. Я не согласен с утверждением о снисхождении нашего «социалистического строя до уровня реакционнейшего государственного капитализма». Социалистический строй по сравнению с государственным устройством любой страны является не реакционным, а прогрессивным. Это вполне подтвердят успехи тридцатилетнего существования нашего государства. Но это не освобождает нас от необходимости борьбы за его дальнейший прогресс, от борьбы с остатками прошлого, с пошлостью людей; от борьбы за облегчение положения трудящихся масс; от борьбы за создание истинного социалистического сознания. Эти задачи ложатся на плечи экономики и идеологии, расцвет которых не за горами…»

По решению особого совещания Владимиру Сергеевичу Филину дали пять лет исправительно-трудовых лагерей (статья 58 пункты 10, 11). В лагерях Филин был с октября 1949 по апрель 1953 года. Там он познакомился с воронежским поэтом А.Жигулиным и впоследствии стал прототипом героя книги А.Жигулина «Чёрные камни».

В книге «Чёрные камни» Анатолий Жигулин рассказывает про Филина как про лучшего друга и подробно говорит о том, как Владимир Сергеевич попал в больницу.

Зимой с 1950 на 1951 год они работали в паре на лесоповале (031 колония Озерного лагеря). Работа смертельная. Владимир угасал на глазах. Анатолий рассказал ему, как можно заболеть ангиной, чтобы попасть в санчасть и передохнуть от этих адских работ. Глава книги так и называется – «Ангина».

«Надо распаренному после 12-километрового пути на лесосеку выпить там из бочки, пробив деревянным ковшом слой льда, ледяной воды. И глубоко вдохнуть несколько раз сорокаградусный морозный воздух. И ангина обеспечена. Владимир последовал этому совету. Но его почему-то увезли в большую лагерную больницу, и вскоре пришла страшная новость – Володя Филин умер от двусторонней пневмонии».

Жигулин, конечно очень переживал – ведь именно он подсказал Владимиру такой способ попасть в медсанчасть. Но случилось чудо – Володя выжил, друзья повстречались осенью 1951 года. Повстречались уже на Колыме, в Бутугычаге, лагере, которому посвящена целая глава «Чёрных камней».

Хочется заметить, что после освобождения дружба Анатолия Жигулина и Владимира Филина не закончилась. Они нашли друг друга через тринадцать лет.

Владимир Сергеевич Филин освободился 13 апреля 1953 года. Ему самому не верилось, что не сгинул в руднике или на лесоповале, что остался человеком.

Из колымских лагерей вернулся человек прозревший, много переживший и повидавший, но ослабленный физически, едва не скончавшийся на больничной койке. Врачи спасли – располосовали грудь и отняли пол-легкого.

После освобождения в 1954 году Владимир Сергеевич стал студентом Астраханского педагогического института. Там же он познакомился со своей будущей женой, Валентиной Ивановной. В управлении КГБ ему посоветовали поступить на факультет иностранных языков, считая, очевидно, профессию переводчика наименее опасной. Но поэт всегда интересовался русским языком и литературой и даже проучился полтора семестра на факультете русского языка и литературы.

После освобождения Владимир не отказался от своих идей. Вот что рассказывала нам его жена: «Он в такой атмосфере, конечно, жить не мог. А мы вместе работали в педучилище, вот это никому не рассказывала даже. Работали вместе… и вот, идёт собрание, ну какое-то торжественное, гимн. Все встают – мой муж сидит. Все под гимн встают, а он сидит. Я его дёргаю: «Встань, встань». Нехотя, только ради меня, он поднимается, представляете.… Это один эпизод. Дальше, идут политзанятия. У нас каждый месяц обязательно были политзанятия, и там надо было выступать. Сижу, думаю, сейчас что-нибудь скажет, сейчас что-нибудь скажет,… А у нас была руководительница, женщина очень строгих и правильных советских взглядов. И вот она задает вопрос: «Как вы считаете, почему у нас только одна партия? Потому что…» И мой Владимир говорит: «А потому что другие не разрешают». Она как сидела, так и свалилась, а я вообще сникла… Господи, она ведь доложит, она обязательно доложит, тогда все докладывали».

И действительно, докладывали. А позже, по рассказам Валентины Ивановны Филиной, и следили…

Владимир Сергеевич писал всегда или практически всегда «в стол», потому что писал правду, а правда никому тогда была не нужна.

При жизни его стихотворения не печатали, да и после лагерей было опасно показывать их кому-либо. В них прослеживался объективный взгляд на происходящее. Поэт писал про то, что происходило вокруг, и что он чувствовал при этом.

Теперь, когда мы познакомились с трагической судьбой нашего земляка – поэта Владимира Филина, пострадавшего в годы репрессий и арестованного за участие в работе подпольной организации «Свободная мысль», нам захотелось узнать о судьбах всех её членов.

Валентина Ивановна, вдова Владимира Филина, говорила, что общается с Валентиной Михайловной, сестрой Николая Боровкова, того самого, кто был одним из организаторов антисоветского общества «Свободная мысль». Вот отрывок из её рассказа:

«Просто собирались друзья Николая у нас дома. Это Герман Федотов, Василий Каргин, Феликс Запорожец и Коля Бормотов. Они все были соседями, жили на одной улице. Герман Федотов работал на сахарном заводе, на станции Трусово, мешки таскал. И вот они все собирались вечером, ночью, сидели, слушали по радио американское «эхо» или нечто подобное, разговаривали о том, о чём «на кухне» говорят, а Герман приходил, садился около порога и спал. Он работал на заводе и очень сильно уставал. Образования у него не было: четыре или пять классов. У Коли Бормотова тоже образования не было. В своё время у него забрали отца, и, может быть, месть какая-то была. Из них всех образование имели Николай, Василий Васильевич и Запорожец. А с чего за братом следить стали: на каком-то собрании, это как раз после практики было, Николай выступил с докладом, где говорил обо всей несправедливости, что творится. Тогда как раз вышел фильм «Свинарка и пастух», и вот, он говорил, почему же в фильме одно, а в жизни другое. За ним уже стали тогда следить. И даже заставляли соседей и друзей Коли докладывать обо всём. К ним на вечера приходил Саша Чумаченко, а потом докладывал всё. Но, как сам Саша говорит, он не всё рассказывал. Да и соседи потом стали говорить, что кто-то под окнами ходит, и машина, «лягушка», мы её называли (она такая зелёная была) приезжала, людей забирали. Так вот, она стала по двору часто ездить. Ну, тут и мама стала им говорить, что давайте-ка расходитесь.

Я особо ничего не знаю. Про лагеря он только с матерью разговаривал, мне не разрешали слушать. А после этапа Коля вернулся и поступил в астраханскую государственную медицинскую академию. А когда они собирались друзьями, там и Василий Каргин был, если разговор заходил о лагерях, Колю спрашивали — ну как там, он всегда старался уйти от ответа. После лагерей стал скрытным от всех.

Помню ещё, что в лагере он сидел вместе с Александром Солженицыным. И когда вышел рассказ «Один день Ивана Денисовича», наш Коля стал прототипом одного из героев. Он писал Солженицыну письмо, и тот ему ответил, что помнит его, но забыл фамилию, и поэтому в рассказе его героя назвал Вдовушкиным, так как помнил, что мама была вдовой. Николай хотел отправить все свои документы, воспоминания Солженицыну через сына. Но сын Боровкова оказался не благонадежным, всё потерял и где документы — неизвестно».

Вот и всё, что мы узнали о Николае Боровкове и о некоторых участниках кружка «Свободная мысль».

Все документы Валентине Ивановне Филиной передал наш астраханский «Мемориал». Василий Васильевич Каргин, один из участников организации «Свободная мысль», с 1991 года был председателем Астраханского регионального отделения историко-просветительского, благотворительного и правозащитного общества «Мемориал».

Мы познакомились с нынешним председателем астраханского Мемориала Эвелиной Григорьевной Тороповой, которая рассказала про жену и племянницу В. Каргина. Мы решили встретиться с родственниками Василия Васильевича.

Василий Васильевич Каргин родился в 1921 году в селе Верхнелебяжье. Отца посадили, а мать Василия с детьми выгнали из дома.

«Вот так они и «мыкались» по всей области, по родственникам, потому что бабушка боялась говорить, что дедушку посадили. Чтобы прокормить семью, она пошла на рыбозавод, плюс к этому катала тачки с солью, а раньше это была очень тяжелая работа.… Ходила в колодках таких, мозоли были, у нее потом все болело, но чтобы прокормить детей, бабушка делала самую тяжелую работу» – рассказывала нам племянница Василия Васильевича.

В 14 лет Василий стал помогать семье, пошёл работать, потом окончил с отличием астраханский ветеринарный техникум. По образованию был ветеринар-фельдшер. Поступил в педагогический институт, а там его уже забрали с первого курса.

С Николаем Боровковым Каргин вместе учился в школе № 58, в параллельных классах. А затем вместе окончили зооветеринарный техникум. Тесно общались и были ключевыми фигурами в обществе «Свободная мысль». Свободомысленники были арестованы 14 февраля 1949 года. В тот день Николая Боровкова и Василия Каргина, только что неплохо сдавших первую сессию, вызвали к директору и предложили проинспектировать в составе специальной комиссии районные детские сады и школы. Друзья не смогли отказаться. Им позволили заскочить домой за вещами и на грузовике куда-то повезли. Оказалось, вовсе не в село, а во двор областного УМГБ по ул. Кирова, 5.

Осенью дело о «Свободной мысли «передали в Москву на «особое совещание». То есть речь о суде даже не шла.

После рассмотрения всего дела были вынесены приговоры: Василий Каргин был приговорен к десяти годам исправительно-трудовой колонии и отправлен по этапу на север Казахстана в Экибастуз, на угольные копи. Через несколько лет он стал одним из организаторов лагерного бунта. После подавления бунта зачинщиков разослали по разным лагерям. Василий Каргин отправился в казахстанский Джезказган на медный рудник. Там он пробыл еще два с половиной года.

В хрущевскую оттепель «политическим», отбывающим срок на тяжелых работах, стали засчитывать год за два, и через этот срок Каргин получил разрешение ехать домой. Однако он ещё несколько месяцев проработал на руднике вольнонаемным, чтобы добыть денег на дорогу и одежду.

По возвращении в Астрахань Василий написал заявление в Верховный суд с просьбой пересмотреть его дело. Через несколько месяцев, именно тогда, когда 28-летний бывший заключенный решал, чем ему заняться дальше, из прокураторы ответили, что дело пересмотрено, и он реабилитирован.

Статус оправданного позволил Каргину восстановиться на первом курсе пединститута, правда, не без труда. Насколько тяжело было молодым людям, прошедшим через всю эту несправедливость, начать жить снова и чувствовать себя полноценными людьми в обществе.

Каргин стал учителем русского и немецкого языков и до пенсии проработал в школе. А после ещё пятнадцать лет трудился оператором котельной «Коммунэнерго». Это помимо деятельности председателя астраханского общества «Мемориал».

Среди всех сохранившихся бумаг и записей, преданных нам родственниками Каргина, мы нашли воспоминания Василия Васильевича «История организации «Свободная мысль». Именно эти воспоминания дают нам более ясную и четкую картину.

В своих воспоминаниях Каргин не только рассказывает историю создания общества, но и дословно передает нам свою программу деятельности: устав и манифест. Василий Васильевич даже описал литературу, которую они изучали, и делится с нами своими наблюдениями, суждениями о том времени.

Было интересно читать рассуждения тех юных ребят: о несовершенстве мира и, в первую очередь, политического строя, об отсутствии справедливости, о неравенстве людей.

Всем нам свойственно в молодые годы находиться в поисках истины, вот только полвека назад за это можно было навсегда распрощаться с молодостью – так люди, пытавшиеся всего-навсего разобраться в том, что происходит в стране, мгновенно причислялись к врагам народа.

Что хочется сказать в конце нашей работы. Когда эта история попала к нам в руки, мы даже не предполагали, как она повлияет на нас. Конечно, мы знали, что много людей прошло через сталинские лагеря, но мы не знали всей правды, того, что там на самом деле происходило.

Как они пережили все это? Как им удалось продолжать жить дальше?

Да, кто-то замкнулся в себе, кто-то продолжал отстаивать свои идеи. Это очень трудный путь, не каждый мог решиться встать на него. К сожалению, в наши дни мало кто, особенно молодежь, знает о чудовищных преступлениях, совершенных советской властью.

Благодаря этой работе мы узнали, что астраханцы стали прототипами героев произведений Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», «Один день Ивана Денисовича» и Анатолия Жигулина «Чёрные камни».

ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ ВЛАДИМИРА ФИЛИНА

***
Я предчувствую:
смута нахлынет,
Будет чёрным исчадьем чума.
И кумир, сотворённый из глины,
Рухнет, будто эпоха сама.
Что за ним?
Что за поздним Батыем?
За колючим кольцом лагерей?
— Угольки обгоревших святыней,
Пепел звёзд на остывшей заре…

НА ПОВАЛЕ

А. Жигулину

А вы бывали на повале,
Когда мороз за сорок гнёт?
И всё же зэки выжимали
Горячий пот, горячий пот.
Стучал топор в морозном звоне,
Визжала узкая пила –
Кипело всё, в запретной зоне
Работа шла, работа шла.
Начальник обходил делянки,
Отменно грозен и суров.
И зэков, наводя порядки,
Гнал от костров, гнал от костров.
Мечтал начальник о награде,
О пайке думал всякий зэк,
Катая брёвна к эстакаде
Под белый снег, под белый снег.
И для страны, в войне спасённой,
На корабли и на гробы
Над эстакадой занесённой
Росли кубы, росли кубы.

ШЕСТИДЕСЯТЫЙ ГОД

Я опять сопоставляю даты.
Встали годы в длинные столбцы.
Был когда-то год шестидесятый
И шестидесятники-борцы.
Годы-воды
протекают бурно.
Горя – море!
Плыть – не переплыть.
Этих лет пропаленные руны
Я хочу стихом позолотить.
Я не ваш –
я на сто лет моложе.
Год шестидесятый,
да не тот.
По-иному ветер камни гложет,
По-иному молодость поёт.
Там у вас в безбрежье споров резких
Каждый верил, каждый что-то знал.
Задохнулся битвой Чернышевский,
Достоевский жизнь протосковал.
Ну, а мы не знаем и не верим.
«Колокол» нам бурю не звенит.
Мы считаем годы, как потери,
Неуютный проживая быт.
Правда,
нам Вилюйски не закрыты.
«Мёртвый дом» – он тоже, вроде, наш.
Помним мы ночей тюремных пытки
И вонючий аромат параш.
Только годы –
это годы-воды.
Сто назад –
и дат не разобрать.
Чернышевский с факелом свободы.
Нам свободы этой
не достать.

УТРО В ЛАГЕРЕ

Всё было так, как быть и надо,
Как надлежит быть по утрам.
Варили тухлую баланду,
Крошили хлеб по двести грамм.
Дневальные топили печи,
Под снег хрустящий зэки шли,
А бригадирам чай покрепче
Шестёрки шустрые несли.
Храня священные порядки,
Как полагается, с утра,
Давал нарядник разнарядки,
Художник мазал номера.
Потом, ударив звонко в рельсу,
Сбирали зэков у ворот,
Чтоб гнать к повалу чёрным лесом,
Где день проклятый настаёт.
Пятёрки пропускал начальник
Под бодрый взмах своей руки,
Надрывно лаяли овчарки
И скалили на нас клыки.
В лес шли понурые бригады
По чётко выбитым следам.
Всё было так, как быть и надо,
Как надлежит быть по утрам.

МОИ СТИХИ

Их прочно в форму положили
на вечный отдых и покой.
Лежат,
как будто неживые
за каждой рифмой и строкой.
В миру рождённым –
мир им снится,
в котором был я
и не был.
Тетрадный лист,
как склеп гробницы,
их навсегда в себе закрыл.
Им не разбиться в грозном громе,
любви не расточать елей, –
Они молчат
в застывшей форме,
как зори памяти моей.

***
Жизнь – в толкотне и суете вокзалов.
Вдали – мечта, как неуёмный бред.
Проходит мимо поездов немало,
Но нам ещё не выписан билет.
Но мы и так,
мы без него уедем
На крышах, в тамбурах, иначе как-нибудь,
Опять к беде, а может быть – победе,
Мечтой бредовой сотворяя путь.
Нам, молодым, весёлым и зубастым,
Всегда идти.
Всегда влюбляться в бред.
Крушенья поездов довольно часты,
Но остановок на дороге нет.

ЖЕНЕ

Далёкая в небе планета.
Постигнуть не хватит ума.
Дрожишь отражением света,
а может быть,светишь сама.
Не страшно, и гром если
грянет, ударит дождём проливным.
Твой спутник — с тобою
я рядом, держусь
притяженьем твоим.
Но всё же боюсь катастрофы:
разрушится наше жильё,
и я упаду. И на строфы
рассыплется сердце моё.

1959 г.

ЖЕНЩИНЕ, РОДИВШЕЙ МНЕ РЕБЁНКА

Времён непреложно движенье.
За веком –
века на слом.
Но снова приходит Рожденье
Сегодня в наш маленький дом.
Потомки далёкие встретят
Нас, юных, в объятья свои –
Ведь мы обретаем бессмертье
Могуществом нашей любви.
Сегодня родились мы вместе,
Чтоб в будущем где-то опять
Тебе повториться в невесте,
Мне мужем твоим снова стать.
Из мук твоих радость живая:
Живое –
в живом воплотить.
Пронзи моё сердце ножами,
А я всё равно буду жить.
И ты, постигая бескрайность,
Увидишь во все времена:
Не выпита звонкая радость,
Опять ты и мать, и жена.
Бессчётно идут поколенья,
Но смерти в движении нет.
Мы празднуем День Рожденья
Своих повторившихся лет.

В ТАЙШЕТЕ

Во сне ли мы это видали,
Когда, ещё очень молоды,
Куда-то с тобой попали
Без всякого к этому повода?
Привёз нас зелёный «столыпин»
В веками нетронутый лес.
И снег нескончаемо сыпал
На нас с обозлённых небес.
Он сыпал, как посланный свыше,
На запертый лагерный двор,
Белил пулемётные вышки
И проволокой сшитый забор.
Снег падал. И гнулися плечи.
Слепая позёмка несла.
И в тихую грусть человечью
По-волчьи вцепилась тоска.
Мы помним до малой детали
Сугробы и эхо тайги,
Плывущий огонь магистрали
И камни безродных могил.
Мороз. Обжигающий ветер.
На страже конвойный солдат, –
Всё это было в Тайшете
Лет двадцать примерно назад.

***
В наши годы петь или смеяться.
Наши годы – годы колдовства.
Пить вино и в девушек влюбляться,
Всей душой открыто улыбаться –
Но не вечно зелена листва.
Может быть, случится это скоро:
Поплотнее мы закроем дверь,
На окно опустим ниже шторы,
Чтоб не видеть синие просторы,
Чтоб не слышать синюю сирень.
И о чём тогда мы только спросим,
И о чём мы станем говорить –
Лет своих назад не перебросим.
На лице морщинистая осень,
В волосах седеющая нить.
И однажды, окна открывая,
Мы с улыбкой будем вспоминать,
Как порою ласкового мая
Позабылась удаль молодая
И стихов заветная тетрадь.

***
Я не верил:
ты или другая
По зелёной улице прошла.
За тобою, словно память злая,
Устремилась в прошлое душа.
В том же школьном платье,
как и прежде,
Ты казалась, будто это Та,
Для которой о своей надежде
Что-то я невнятно лепетал.
Это ты.
Глаза твои всё те же.
Даже книга, кажется всё та.
Быть не может.
Это призрак нежный,
Бред нелепый, странная мечта.
Быть не может,
чтоб такой же милой
Ты осталась, будто не жила,
Чтобы платье то не износила,
Чтобы книгу эту не прочла.
Нет, не ты.
Такого быть не может,
Чтоб, пройдя сквозь длинный свиток лет,
Человек себя не уничтожил
Знойной сменой радостей и бед.
И я понял,
отходя в сторонку,
Вспоминая первую весну:
Это младшая твоя сестрёнка
Заплела по-твоему косу.

***
Хорошо дыхание свободы,
Ночи на свободе хороши.
Здесь одни лишь каменные своды.
Сумрак сводов, сумраки души.
Всё замолкло, словно неживое.
Ход часов размерен, ясен, прост.
Хоть стряслось бы что-нибудь такое,
Повели б скорее на допрос.
Пусть скорей этап, дороги-кручи,
Лагеря бродяги и конвой.
Может быть, тогда в свинцовых тучах
Звёзды улыбнуться надо мной.
Здесь одни лишь каменные своды.
Сумрак сводов – сумраки души.
Хорошо дыхание свободы,
Ночи на свободе хороши.

У ПЕРЕПРАВЫ

Случилось, как по мановенью:
Удар, «карета», стол и саван.
И вот я у реки Забвенья
Жду неизбежной переправы.
Всё дома было честь по чести –
Хмелели, празднуя урон.
А я уже в заветном месте:
— Перевези меня, Харон.
Качает чёлн река Забвенья,
Что разделила жизнь и смерть.
— Позволь, Харон, мне раз последний
На берег жизни посмотреть.
И правь вперёд, играя вёслами,
К Аиду тёмному скорей.
Громадный пёс с клыками острыми
Ждёт у притворенных дверей.

ПОБЕГ НА АНГАРЕ

А вода в Ангаре быстро-быстрая
И холодная-холодна.
Коль уйти не сумеем от выстрела,
Будет нам в Ангаре хана.
Так греби, загребай, напарник,
Ручки нежные не жалей.
Жизнь под вышками ведь не пряник,
Потонуть в Ангаре милей.
Автоматная очередь коротко
Разрывается в пузырьки,
Рядом с нашей утлою лодкой,
Середину режет реки.
Ангара не потерпит раздела,
Что взяла, то останется в ней.
И пробитое пулями тело
Похоронит в своей глубине.
Жаль, конечно, что мы не услышим,
Погребённые в иле навек,
Как порушатся чёрные вышки,
Стерегущие смелый побег.

***
Когда мне тоже принесут цветы,
Чтоб положить к унылому надгробью,
Я не почувствую их скорбной красоты.
Я не скорблю –
я сам виновник скорби.
И в путь последний проводить придут
Меня мои невыросшие дети.
Я им оставлю в сердце море смут,
Которыми жило моё столетье.
Давно сломалось лёгкое весло
И волны лодку подняли на спуске.
Меня тогда
не в море унесло,
меня разбило в поворотах узких.
Дырявым лёгким
больше не вздохнуть,
С осипших связок голоса не взыщешь.
Скорее в путь,
В последний путь
Пойду в цветах к последнему жилищу.

ДУБ

Известно, с каковым презреньем,
Чтоб не сказать, что просто глуп,
Для боле веского сравненья
Употребляют слово «дуб».
Так, имя славное тревожа,
Синонимов бесчестят ряд:
Дубы, дубьё, дубовья рожа,
Иль просто скажут – дубоват.
Я видел дуб на Ставрополье,
Здесь простоявший лет семьсот.
Как мудрый старец, исподлобья
Смотрел он на земной народ.
Он видел многое и разное,
Корнями кровь земли он пил,
Земля его дарила разумом
И насыщала мощью сил.
Дни проходили и столетия,
Дуплилось тело всё сильней,
Но оставался он свидетелем
Среди давно подгнивших пней.
А люди шли числом несметным
Сквозь зной и холод всех веков
И именем его столетним
Своих честили дураков.

***
Всю траву покосили
И собрали всю рожь
В той далёкой России,
Где меня ещё ждёшь.
Здесь меня не угробили,
А оставили жить,
Чтобы песню над Волгою
Для тебя сочинить.
Я вернусь не с победою,
Не на белом коне –
Только с песней неспетою
О тебе, обо мне.
Про тоску осторожную,
Про печаль твоих глаз
И про всё невозможное,
Что возможно для нас.

***
Может быть, последним обретеньем
Над Кутумом загустели тени.
Осенью задумчиво-оранжевой
Пролегла асфальтовая набережная.
Все равно куда: вперед, назад ли –
Я иду по старому асфальту.
Два моста, а рядом две больницы –
Умереть в одной, в другой родиться.
И глядят на жиденькие волны
Две больницы радостью и болью.
Над Кутумом желтые акации.
Рвут байдарки длинные дистанции.
По Кутуму ветер шарит волнами,
Над Кутумом шепчутся влюбленные.
Над Кутумом любят и рождаются,
С жизнию недолгою прощаются.

1967

***
Когда всё глубже пустота
И тяжелее духота,
И ложью связаны слова
В столбцах газетного листа,
Когда поруганы права,
Когда правители страны
Бесчеловечны и глупы,
А тюрем чёрные гробы
Свободным людям отданы,
Когда запуганы рабы,
Когда молчат единоверцы,
Тогда…
Россию покидает Герцен.

* * * * *
Моё виденье — моё смятенье.
Моё паденье — то мой полёт.
Знамёна красной покрыли тенью.
Значенье тени кто разберёт!
Всех революций святые громы
давно заглохли, и только хохот…
Проходят люди, подвыпив скромно,
уходят люди в грядущий омут.
И праздник алый проходит вяло.
Эй, тучи, гуще! Сильнее дождь!
Кумир, воздвигнутый над пьедесталом,
векам грядущим возносит ложь.

1958 г.

ПОД ДОЖДЁМ

Тёплый дождь
над саванною сыплет безбрежность.
Что в себе он таит? —
Или сердца далёкого тихую нежность,
или тайну не наших молитв.
Это дождь твоих глаз
над саванной-пустыней души.
Это каждый из нас, словно коршун,
молчит в приглушённой тиши.
Это ты, это я.
И разбойная дрожь.
Боль моей нерассказанной тайны.
Это ты, это я, это брызнувший дождь
над моею пустыней-саванной.

1959 г.

ПРОСТЫЕ ДЕВУШКИ

Какая радуга из тел,
Какая жизнь в глазах певучих!
А я всё глупо просмотрел,
Лаская грусть о самых лучших.
А вы, пустые и простые,
Казались мне не для меня.
И смех! От холода застыл я,
Томясь у жаркого огня.
Всё рассчитав и трудно взвесив,
Решил, что вам не по пути
Идти со мной дорогой песен…
И шёл один до тридцати.
В пути ни разу не споткнувшись
О ваши хрупкие тела,
Я сочинял всё тот же лучший,
Тот небывалый идеал.
Тот идеал остался в строчках
Стихов надменных и слепых.
И суета улыбок сочных
Не осветила скучный стих.
Теперь, вникая в накипь строк,
Я сам себе внушаю строго:
Как много было недотрог,
Которых надо было трогать.

1960 г.

НОЧИ МАЯ

А сколько раз — считать не буду.
Не больше всех, не меньше всех
ночами майскими, как блудом,
я вовлекался в плотский грех.
Потом, пред Господом покорный,
молил грехи мои забыть,
чтобы не быть мне на жаровне,
где подобает грешным быть.
Но возвращались ночи мая,
как цель живого бытия,
и, покаянья забывая,
опять грешил бесстыдно я.

1978 г.

ВРОДЕ ЗАВЕЩАНИЯ

А умру –
знайте самое главное:
не творить
похоронных затей.
Так уйду
в одинокое плаванье
по загробному царству теней.
Но я рад,
если жизнь моя пройденная
через много лет
вызреет
красной смородиной –
красный –
любимый мой цвет.
Я верю бессмертью
не только как памяти,
когда боль потери
уже улеглась.
Поэтому всё,
что со мной вы оставите,
пусть красной ягодой
зреет для вас.

МАТЕРИАЛЫ ПОДГОТОВИЛА К ПУБЛИКАЦИИ ДИНА НЕМИРОВСКАЯ

Поделиться: