Судя по реакции читателей «Родного слова», первая публикация на сайте Виктора Мамцева им понравилась. Даже телевидение заинтересовалось! Сегодня вашему вниманию предлагается рассказ из цикла «Пасхальный альбом». Виктор Мамцев – коренной астраханец, известный фотохудожник. В декабре должна выйти в свет его первая книга прозы. О «Пасхальном альбоме» автор выразился так: «Хочу оживить истории, связанные с Православием, – мои тропки, искания, выводы. Те, что повлияли на моё мироощущение».

ВИКТОР МАМЦЕВ

ЕВДОКИЯ

“Евдокия” в переводе с греческого – «благоволение», «любовь».

До детского сада меня на весь день возили к бабе Дусе. Как сейчас помню: ночь, я в шапке и валенках, весь закутанный в платки, еду в санках по нашей четвёртой улице в сторону клуба “Новый быт”. Тротуаров нет, зато снега и мороза в избытке. Фонарь на столбе – единственный на всю улицу. Мелкий снег колет глаза и щёки, не закрытые пуховым платком. Сколько раз мама говорила: “Не бери губами платок, не щупай языком, он промокает, станет холодным, и ты примёрзнешь к нему!”

А как не трогать, если колючий платок так и лезет в рот, царапает губы, и я его выталкиваю языком, а он, противный, становится мокрым и липнет всё сильнее.

На улице ни души, высоченный и нескончаемый забор вдоль клуба, скрип снега, калитка, справа маленькая кухонька. Вытаскивают меня из санок, кованные санки ставят вертикально к стене, чтобы не скапливался на сидении снег, ведут в сени вместе с клубами злющего снега. Темнота – закрыли дверь. И открывается другая – свет, тепло, обдаёт жаром, дымом горящей печки, запахом печева, свечек, улыбкой и добром:

– Пришёл, мой золотой! Раздевайся, сейчас будем пить чаёк с сухариками…

Отец мгновенно исчезает, не то снег, не то слёзки с мороза начинают капать, я пытаюсь гундеть, что хочу спать, что снег колючий, что неподъёмные санки, что платок опять приклеился к губам, но шуба взлетает под потолок на гвоздь, валенки – к печке, где весело трещат дрова, платок – на верёвку, я – на кровать. На стене висит серьёзный кот, который водит глазами туда-сюда, один ус короче другого, наверное, забияка:

– Не реви, кому говорят!

Столик с чайником, который кажется больше меня, этажерка с толстой книжкой без картинок. Зато много-много картинок на стене и в углу, бородатые дяденьки и тётеньки в длинных платьях, как у бабушки, и самая большая – дедушка с добрыми глазами и большой белой бородой. Перед ним горит светильник с маслом, и от него вкусно пахнет. Тепло, спокойно, уютно, не нужен чай и сухарики, потом покушаю, ложусь – засыпаю.

Во сне вижу: пришла весна, потому что хожу по тропинке в чёрных сапожках. Если мальчик, то у него должны быть чёрные, если девочка – то белые или голубые, но на них грязь больше видно, и поэтому все девчонки – грязнули!

Грядка, огороженная широкими досками, в ней большущие тюльпаны, выше моего колена, стебли упругие, и листики будто покрыты воском, цветы – прозрачные на солнышке и удивительно ярко-красные на фоне серой земли, сараев, заборов, досок и деревянных дорожек.

– Только смотри, не рви! – слышится из кухни голос бабушки. – А то нам попадёт! Они такие красивые и сильные, целую неделю будут радовать нас!

Это было лишним, рвать такую красоту было бы варварством, настолько гармонично цветы придавали трепета жизни окружающей унылости.

На следующее утро, только войдя во двор, я увидел в окне дома вазочку, в ней стояли аленькие цветочки, вернее, свисали, размахнувшись в последний раз своими лепесточками! Они не сияли – окаменели, прямые стебельки скрючились, лепестки валялись на пыльном подоконнике. Я обомлел, с открытым ртом и глазами, полными слёз, обернулся к бабушке.

– Вчера у невестки был день рождения, – утирая кончиком платка глаза, не глядя на меня, пробурчала она.

Долго стоял, опираясь на частокол, отделяющий кухню от дома, где живёт её сын с женой – у них мальчик, да ещё и дочь с двумя своими дочерьми, вернувшаяся от мужа-буяна. Полон дом детей и внуков, а мать переселили в кухню, там уютно, и никто не мешает. Печь, кровать, столик и стул, иконы и аналой, чего ещё желать для молитвенного уединения.

– Дома тебе, мать, делать нечего! – начинала разговаривать с собой вслух бабушка. – Да и, право, чего мне там делать? Дом построила, пожила, детей вырастила. У меня всё здесь есть, что надо, он приносит, готовлю сама себе. Для них – всё не так. Ну, Бог – судия!

Взросленькие девочки, играющие во дворе в большой резиновый мячик, меня не замечают и не берут играть. Бабка стара, выжила из ума, её отселили из дома, и поэтому её нет, а раз нет бабки, то нет и тебя. В отличие от бабушки, я вечером вернусь в семью, а там сестрёнка, друг – наиграемся. И я возвращаюсь за стол кухни слушать, как, стоя у икон, бабушка читает толстую нескончаемую книгу.

Я не помню ни одного слова, прочитанного ею, но, когда позже начал читать евангельские книги, было ощущение, что я это уже слышал, читал, точно знаю, и это у меня внутри, и оно живо, и мне близко.

Переворачиваюсь на другой бок, и сон продолжается.

Праздник Пасхи никогда не проходил без Евдокии Васильевны.

Рано утром приходить было не надо, потому что всю ночь она стояла на службе в церкви, после службы освящали куличи и яйца, потом шли домой разговляться и отдыхать. А вот после обеда она меня всегда ждала.

Однажды нас пустили в дом, на большом столе стояло столько куличей, как во дворе церкви на освящении. Большие и маленькие, толстые и тонкие, с ангелочками или голубочками на макушке, блюда с яйцами изумительной величины и красоты, творожная пасха и вазочки с конфетами. Я просто задохнулся от восторга, запаха, изобилия! Куличи были белыми и мягкими, сладкими и таяли во рту, помада хрустела на зубах, и посыпка не расплывалась в сахарной глазури, яйца были ярко жёлтыми, алыми, фиолетовыми, отдельно покрашенные в луковой шелухе, но с отпечатками листочков петрушки или укропа. Такое я видел в первый раз.

– Вот эти куличи я пекла для батюшки в Храм, — говорила с гордостью баба Дуся, показывая самые большие и торжественные, — сейчас приедут, повезут в “Покрова” – поздравлять архиерея.

Много лет спустя, уже дочь Евдокии Васильевны, Раиса, тоже пекла просфоры в Храме Казанской иконы божией матери на Чехова, а дома – куличи для батюшки, и к ней тоже приезжали за ними. Мне выдали литровый кулич, размер кулича зависел от формы, в которой его выпекали: от маленьких консервных банок до ведёрных, конфеты, пару яиц – одно светло-жёлтое, другое ярко-алое:

– Жёлтенькое – сестрёнке, это, самое красивое, тебе! Знаешь, почему оно красное? Нет! Когда Богородица пришла к императору и сказала: “Христос воскрес!”, император ответил: “Не верю! Скорее яйцо курицы покраснеет, чем такое произойдёт!” И на глазах у императора в руке Марии яйцо покраснело!

Абсолютно счастливый я возвращался домой.

Осенний праздник – Спас, на него я получал в подарок шикарное яблоко, явно покупное и подаренное ей, я смотрел ей в глаза.

– Бери, бери. У меня ещё есть!

А то доставалась хорошая кисть винограда “Дамские пальчики”, росшего у них во дворе. Она усаживала меня за старенький столик, но всегда покрытый новой клеёнкой, клала на блюдце мытую кисть винограда и смотрела, как я его ем. Знала, что живём небогато и позволить себе такое роскошество не можем, или просто хотела подольше посидеть рядом, поговорить, поспрашивать, не обижают ли родители, послушать об успехах, поглядеть, какой красавец вырос. Я смотрел на прозрачные на солнце виноградинки, сочные, сладкие, желанные, а в горле застревал ком, и я просил забрать кисть с собой, чтобы и Таня могла увидеть эту красоту и попробовать эту вкусноту. Баба Дуся понимала, заворачивала в газету, и я аккуратно нёс свёрток домой, где моментально налетал ураган, хватал кисточку и летел на улицу хвастаться.

Последнее сновидение или воспоминание.

Память кажется нам такой надёжной, а она незаметно удаляет не требуемые в течение жизни события, места и лица. Я не помню её лица, не вспомнил, даже когда показали её фотографию, остались только ощущения доброты, заботы, любви, но абсолютно уверен, когда придёт время, так же, как с Евангелием, всё всплывёт и будет родным и нужным.

Опять тепло, но поздняя осень.

– Умерла баба Дуся, — сказала мама, — собери все цветы во дворе и сходи проститься. Она очень тебя любила.

Я завернул в газету хрупкие нежные розы и пошёл к бабушке в последний раз. Гроб стоял посреди двора, частокол убран, ворота в первый и последний раз умудрились открыть.

– Вот и пришёл твой любимчик! – завопила женщина, и всё-всё расплылось, но не в улыбке, как всегда, а в слезах. Меня усадили на скамейку рядом с ней, долго сидели, я перебирал пальцами ажурные рюшки гроба, вспоминая её убогие, чёрные, в пол юбки, что-то спрашивали, что-то отвечал. Заглянул в открытую дверь детства – махонькую кухоньку: печка – метр на метр, одноместная кроватка, упирающаяся в противоположную стену, узкий проход и столик на две тарелки с новой клеёнкой.

Икон не было, уже занесли в дом, чтобы не украли, у стены, где вешали шубки, стояла крышка гроба, ходиков не было. Вот и всё, ваше время закончилось. Как здесь в одиночестве можно было прожить столько лет и не задохнуться в своём бессилии что-то изменить? Одному Богу известно, с которым она здесь и жила.

Беззвучно завыл, как пятнадцать лет назад. Вскоре началось движение, вынесли, попрощались у ворот, погрузили в катафалк, повезли на старое кладбище. Я не поехал, обед проходил в столовой, но и туда не было сил идти, да особо никто и не звал, как когда-то играть с мячиком…

В доме, по обычаю, начали убираться, ворота так и стояли открытыми, ярко-красное пятно гроба исчезло, и остались серый забор, сарай, доски дорожек… далёкого сна, только Аленького цветочка и Христова яичка – уже не было и не будет никогда!

Поделиться: