Московский писатель и художник Сергей Луконин много раз бывал в нашей области. Он – сын известного советского поэта Михаила Луконина, чьим именем названа улица в Астрахани и литературная премия, ежегодно вручаемая в Приволжском районе. Сегодня мы предлагаем вниманию наших читателей рассказ Сергея Луконина, что называется, на злобу «ковидного» дня. Искренне желаем доброго здоровья нашему автору и другу.

Был я в госпитале, лечился в плановом порядке от хронической болезни. Дело шло к выписке. И вдруг здрасьте! – мне объявили, что я должен собирать вещи для переезда в другую больницу. Ни адреса больниц, ни имена и фамилии медперсонала называть не стану. Пусть это будет в дымке, как в документальных кадрах, где лица прикрывают белыми пятнами.

Был вечер, когда я вошёл в палату и поздоровался. Четверо мужчин молча проводили меня восковым взглядом до кровати, стоявшей возле окна. Медсестры делали последний обход: кололи, мерили температуру и выходили из палаты, выключив свет. Рано. Всего-то восемь вечера. В темноте я кое-как разложил свои вещи в тумбочке, разделся и лёг в такой же, как и остальные, «покойницкой» позе – на спине, скрестив ладони на груди. Ощущение не из приятных, да ещё при полном безмолвии. Лежишь, и думы клубятся, не дают покоя… Вспоминаешь: скорая, приёмный покой, медсёстры, как призраки в белых скафандрах, меряют давление, ЭКГ, записывают на компьютере показания. Маски скрывают их лица, только глаза посверкивают. Странно, но именно в такой, мало подходящий момент хочешь с врачами поболтать, даже взбодрить их: «Не волнуйтесь, девочки, у меня всё будет в порядке, вот увидите. Ведь что сейчас главное? – говорю я воспалено. – Слушать музыку, видеть красивый пейзаж, воображать, что вот вылечусь, и тогда можно ещё успеть сделать немало полезного в жизни». Чувствую, улыбаются. «Конечно, Сергей Михайлович, у вас всё будет хорошо», – ласково говорят они. Сёстры сажают меня в коляску и катят к лифту; поднимаемся на четвёртый этаж, и далее по длинному коридору к моей палате № 406.

Пытаюсь заснуть. Мешает постанывание обитателей палаты, с каждой минутой нарастающий кашель. Справа от меня лежит мужчина, пунцовое лицо заслонила пластиковая маска для подачи кислорода, дышит часто, хрипит. Наискосок напротив в такой же позе и кислородной маске лежит молодой человек со впалыми небритыми щеками, уставился в потолок глазами Святого Себастьяна. Рядом с ним – запрокинув за голову костлявые руки, пожилой мужчина вытянул длинные ноги, подбородок с клочьями седых волос, часто встаёт, шаркает в сторону туалета. У соседа слева грудь вздымается, лопочет что-то про себя. На следующий день присмотрелся к нему – загорелый, стройного телосложения мужчина, взгляд помутневший, идет к столику завтракать, пошатываясь, цепляется за поручни кровати. Не иначе, как жертва турпоездки, заключил я.

Под утро вспыхивает свет, в палату вбегают санитарки, раздают нам градусники. Подошли к моему соседу справа. Простыня его загажена. Запах испражнений не раздражает: если чувствую его, значит, не так всё плохо. Санитарки ловко переворачивают соседа, промывают пах, ягодицы, меняют памперсы, бельё. И всё так споро. Притом, что они с головы до ног в защитном облачении, руки в перчатках. Работают, как в невесомости. Привычное для них дело, даже любуешься ими, и думаешь: как же они вот так сутками ухаживают за нами, доходягами, дышащими на ладан? Ведь и сами рискуют подхватить вирус, заразить других. И страдают, и гибнут, как мы. Сколько нас, бедолаг, на этаже, в корпусе, в Москве, в стране? На всей планете? Несть нам числа! Статистика – спад, подъём, цифры, цифры. Мелькают на табло, в графиках по телевидению, по радио, в газетах, в интернете – ими опутан мир. Стращают нас, не оставляют, даже малой надежды. Ненавижу это, ненавижу рейтинги. Цифры – не в них ли скрыт код вируса?

Ночью открыл глаза, вижу – идёт мой сосед, шатаясь, к туалету, долго нет его, наконец, тень мелькнула и – рухнула на пол. Я приподнимаюсь, нажимаю кнопку вызова с красным крестиком.

За окном помаргивает заря, к алой кромке горизонта бегут, вздыхая, облака, ищут приюта.

Второй набег сестёр. Капельницы, коррекция подачи кислорода, уколы в руку, живот. На тележке подкатывают завтрак – лотки с горячей пищей. Пресная она, неаппетитная. Но что делать! Надо есть, иначе скопытишься. До этого я лежал в госпитале. Так вот, пищу там катают по коридору на коляске, технички перекладывают еду из кастрюль на тарелки, разносят по палатам. В госпитале обстановка демократичней, чем здесь: можно прогуляться по коридору, спуститься на первый этаж, зайти в аптеку и кафе. Медперсонал в обычных халатах, маски слегка приспущены. Угадываешь черты лица – молодых и не очень, но на всех печать заботы. А в моей больнице и этого нет – медперсонал, как переговорный пункт. Не позавидуешь им. Так не хватает человеческого тепла, которого пандемия отняла у нас, не позволяет видеть жену, детей, друзей.

Болезнь есть болезнь, и не зависимо от того, кто её носитель, глава государства, министр, шансонетка – никого не щадит пандемия, любого готова пригвоздить роковым приговором.

Мне всегда на соседей «везло». В одной из больниц пациент, с виду здоровый мужчина, лежал ко мне спиной, что-то говорил, жевал хлеб. Утром вошла дежурная сестра, подносила больным градусник; подошла к соседу, вытаращила глаза, закрыв ладонью открытый рот, выбежала в коридор. Через минуты две-три с медсестрой вошёл врач. Глянул вскользь на соседа, приложил палец к шее и накрыл его простыней. В другой раз меня кладут рядом со стариком, его кровать стоит перпендикулярно моей. Я невольно оглядываюсь на эту мумию – иначе не скажешь: пятнистый череп запрокинут на подушку, глубокие впадины полузакрытых век, пергаментная кожа, обтягивающая скулы, край простыни подпирает острый подбородок с полуоткрытым ртом. Но самое выразительное – это рука, лежащая на впалой груди. Кисть крупная, суставы фаланги выпуклые, отточены. Анатомический рисунок да и только; изогнутый большой палец вздрагивает, как будто птица раненая пытается взлететь. Что остаётся делать? Думать о своих близких, друзьях, и, как сказано в Святом писании, – не унывать.

Если только думать о своей болезни, прислушиваться к её коварным звукам, ждать, как поднимается температура, то можно свихнуться. Что интересно? В обычной палате, где лежат «плановики» (или кому требуется срочная операция), психологическая обстановка не так гнетуща, ибо каждый пациент уверен: уж его-то минует чаша сия. Но в палате, где я сейчас лежу, идёт бесшумное сражение с самым коварным врагом – коронавирусом; он мой, он наш, его, всех людей на белом свете – без каких-либо намёков, и смутных догадок. Классические анализы, мазок, взятый изо рта, прокатывание сквозь раструб компьютерного томографа – не гадание на кофейной гуще, а чёткий ответ – да или нет. Что в привычном значении положительно, то в непривычном отрицательно. Показания могут быть не столь пугающими, с желанной долей оптимизма. Но всё же, всё же… Нет охоты ни звонить кому-либо, втолковывая бестолковым абонентом, что у тебя на самом деле, ни вздыхать, ни охать, ни стенать. Одно лишь спасение: стиснув зубы, ждать, когда спадёт температура, умолкнет дрожь, и почувствовать родное чувство голода.

В палате витает одиночество. Имя ему – карантин. Ты наедине с самим собой, своей вселенной, где каждая нерв, каждая клетка – твой опыт, цена и мера прошедшей жизни. Никто тебе не советчик, даже близкий человек, которого больница на порог не пускает. Именно здесь пациентам строго настрого запрещено разгуливать по коридору, смотреть телевизор, нельзя газеты купить, ни взять воды, – именно в этой палате ты особенно остро ощущаешь одиночество. Не палата, а камера, – со злостью думаешь ты. А как иначе? Локдаун – полная изоляция. К ней надо привыкнуть, смириться.

Это война. В осенней крутизне жёлтых листьев, алого заката витает неведомый нами вирус. Несмотря на цвет кожи, вероисповедание, на политические пристрастия – всех он пожирает. Какой-то сюр. В подвальчиках покуривают кальян, а там, в горах убивают друг друга; за океаном тасуют бюллетени избирателей президента. На Западе думают, как бы насолить России новыми санкциями. В соцсети показали коробочку анальных свечей «Новичок», которых бы уместно было назвать «Навальные свечи». Поклонники Михаила Ефремова исступлённо требуют выпустить его на волю. Певцы и певуны шоу-бизнеса, рыдая, подсчитывают будущие убытки. И в ужасе стонут: Новый год будет без корпоративных вечеринок, а, значит, не заработаешь миллионы рубликов! Как это мелко, постыдно, ничтожно! Хватит ли ума и сердца успокоиться лишь при одном сознании – каково было блокадникам Ленинграда, простым людям, живущим в городах, посёлках, где лежат в коридорах несчастные больные, где трупы складируют и вывозят на свалку. А ведь это они, зрители, вам, затейникам, аплодировали. Идёт война тихая, глобальная, в ней нет фронтов и нет границ. Если мы, побросав распри, злость и зависть, не заставим мировое сообщество собраться (в каком формате – решать не нам), то грош человеку цена.

В минуту молчания преклоним колени перед погибшим в пандемии сестричкам-санитаркам, медсёстрам, врачам, возложим цветы к их памятникам. А ныне живущим поднесём цветы. Вот кому аплодисменты!

Поделиться: