Павел Дёмин. «Юность». Повесть.

В том жарком и ничем не примечательном августе мне было шестнадцать. Мы с одним из друзей юности часто ходили на реку – грустные и задумчивые, провожали взглядом проплывающие корабли. Выбирали себе каждый раз один из катеров, пропахших рыбой и старыми снастями, и сидели в них почти до вечера, изредка выбираясь искупаться. Иногда ближе к вечеру рыбаки приходили, отцепляли какой-нибудь катер и уплывали в закат. Так было и тем вечером.

Я сел на песок. Печальный, безденежный, утопивший час назад любимые шорты и теперь подвязанный рубашкой. Денег у меня почти никогда не было, хотя были друзья, готовые поделиться в любую секунду. Мой друг Саня иногда стеснялся своего казахского имени, и мы называли его так. Сейчас он ушёл в магазин, осталось только сидеть и смотреть на середину реки. В прошлом году другие поселковые парни ныряли в глубину, доставали старые юбилейные монеты с ленинским профилем, а я не достал. Только сильно ударил ногу о затонувшую бетонную плиту и из последних сил на руках проплыл к берегу. С тех пор и стал бояться воды, точнее середины. Мои попытки побороть этот иррациональный, всеобъемлющий страх всякий раз терпели неудачу. Я и шорты из-за этого потерял, если подумать. Солнце садилось медленно, пляж пустел, зато Саня с газировкой пришёл. Он ловко соскочил с обрыва, несколько раз прыгнул по импровизированной лестнице из битых плит и будто не уходил. Плюхнулся рядом, жестом предложил газировки. Я взял.

– Смотри, какая пара, – обратил он внимание на двух молодых людей промежду прочим, словно оценивал предметы искусства.

– Красивая, – сказал я, задержав взгляд дольше, чем ожидал.

Оба, он и она, отлично сложены, с красивыми телами, без лишних линий, мечта скульптора. Он был несколько старше, с хорошим бронзовым нездешним загаром. Смотреть долго было бы неприлично, я отвёл взгляд и продолжил думать, как вернусь домой, где лягу в горячую ванну, смыв с себя песок и запах реки. Некоторое время я просидел, отдавшись этим мыслям, как вдруг подошла она.

– Ребят, можно попить?

– Да, пожалуйста, – я протянул бутылку, снова взглянув на неё уже более произвольно, снизу вверх. Красивый, чуть круглый живот, талия несколько тоньше, чем у греческой богини на картинах эпохи Возрождения. Бежевый купальник, скрывающий аккуратную грудь.

Я отдал бутылку, показав всем видом, мол, пейте, если это действительно нужно. Она как-то странно улыбнулась.

– Меня Вика зовут, – сказала она, присев рядом с нами на песок так запросто, будто мы пришли вместе. Саня представился, ему тоже было немного неловко.

– Ждут Вас, Вика, – сказал я, тоже представившись и глядя на кромку воды, чтобы лишний раз не поворачиваться в сторону нашей новой собеседницы. Только теперь я понял, что на пляж пробралась машина с тонированными стёклами, и её спутник, по-видимому, просто остался там.

– А, ерунда, – было произнесено пренебрежительно, – пойдём лучше поплаваем, — обратилась она ко мне.

– Он плохой пловец, – наставительно сказал Саня. Я лишь кивнул.

– Это ничего, – тихо и доверительно проговорила она, будто выспрашивая разрешения взять мою руку, я повернулся, заглянул в её чёрные глаза, и мы пошли. Мы плыли, почти обнявшись, и отплывая всё дальше и дальше, ныряли. Страх медленно отпускал. Мне нравилось смотреть, как с её длинных тёмно-каштановых волос стекает вода. Какая-нибудь маленькая прозрачная капля грациозно скользнёт по шее и останется в ключице, светясь, будто жемчужина, набирая вечерние августовские лучи.

– У тебя красивые ключицы, – сказал я тем тоном, каким обычно говорят другую фразу.

– Спасибо, – ответила она, и легко, очень осторожно поцеловала.

Я был счастлив. Возвращался через старое футбольное поле, рукава повязанной на поясе рубашки беспечно болтались. Саня молчал, только смотрел со значительностью, а в голове всё ещё звучало: «До свидания». До свидания, думал я и жалел, что не взял телефон, но так было нужно, тот двадцатитрёхлетний красавец не оценил бы мои намерения.

Весь остаток августа растворился в реке. Вода хорошо расслабляет после физических нагрузок. В пути начался дождь. Капли ощущались, как нежное прикосновение, было тепло. Дома наспех принял душ, дабы смыть с себя запах реки. Я молчал и ел, в окно кухни пробрались дымчатые, тёмно-серые сумерки, оранжевое дневное небо уходило всё дальше к горизонту, сизый голубь сел на балкон.

– На следующий год мы на море поедем, – сказала мама, расценив моё молчание по-своему, и с радостью посмотрела, как я ем пельмени с хлебом. – Правильно, ешь с булкой…

Не хотелось ничего, жалел только о том, что лето кончилось, и медленно подходил сентябрь.

Поначалу год проходил быстро, как этап подготовки к чему-то грандиозному. С каждым новым рубежом, новой книгой, учебной четвертью, неделей появлялась уверенность, такая же новая, и важной была только одна фраза, ставшая сакральной: «До свидания», – тихо шептал я себе, – «До свидания». Всякий раз вместе с этой фразой приходила и радость. Осень и зима, похожие на одно и то же сырое, бесформенное время года, тёплое и слякотное, прошли на одном дыхании. Хотелось прийти на любимый пляж и лечь, отдавшись всепоглощающему спокойствию. Можно было прийти на покинутый берег, пустой, обдуваемый ветрами, но я берёг пляж в своей памяти, каким оставил его летом.

К следующему августу в поездке я почти разуверился, да и забыл о ней, спрятав саму мысль очень глубоко, – в семнадцать приходится часто разочаровываться. Потом просто привык бродить по улицам своего посёлка – нравилось цветным мелом украдкой рисовать на плитах старых пешеходных дорожек. Здесь я чувствовал себя уютно, купив горсть мелков. На серых полузаросших прямоугольниках появлялось что-нибудь простенькое: солнце, красная пятиконечная звезда, несколько разных деревьев, стоящих вдоль реки. За этим занятием в окрестностях сгоревшей школы, перед которой находилось футбольное поле, и застал меня Саня.

– Мать велела тебя найти и передать – на сборы два часа, – тут он задумался и понял, что ничего не понял.

– Ясно, – ответ запутал его окончательно.

Мелки спрятались под одну из плит.

Через сутки я уже сидел в Лазаревском, сыром и пасмурном, едва высунув нос из летней палатки, пил чай, который остывал очень быстро. Ночь в автобусе прошла легко. Свет в салоне горел до самого утра, и я от нечего делать несколько раз перебирался в хвост салона – перекинуться в карты со случайными попутчиками. Утром мы выгрузились на поляне бывшего летнего пионерского лагеря. Теперь о нём напоминали разве только бетонный забор, синяя железная душевая кабинка и заросли ежевики. Мой посёлок теперь был миром таким жарким, далёким, солнечным и недосягаемым. Там дома будто бы остался мой первый месяц работы в местном отделении ВОИ*. Хотя работой это назвать трудно. Дня за два написал два варианта одной заказной статьи и был временно зачислен социальным работником. Остальные дни я сидел в мягком кресле и почитывал старые белые брошюры с профилем основателя одного некогда Великого государства. Стены старого здания в центре, как говорят, тогда ещё могли выдержать очередь из автомата Калашникова. Моё же формальное начальство в лице трёх студентов колледжей выдерживало меня едва ли. Однако числились там они уже давно, поэтому просто играли в дартс в комнате по соседству, где стоял старый компьютер и пылились новые подарочные издания книг. Иногда в широких коридорах мелькала студентка-второкурсница юридического факультета Маша. Она, видимо, вела всю документацию и очень уставала. Так закалялся стаж. В будущем при устройстве учителем этот месяц добавил мне перца, думаю, Маше тоже. Халдейские это были деньги, странные, а для меня незаслуженно большие. Они меня изменили.

Земля здесь была сырой, пахла мокрой каменной крошкой. Оставалось только допить чай и пойти погреться в автобус.

– Павел, ты чего там? Заходи!

Водитель был сноровист и весел – не подвёл старый белый ЛИАЗ, сработал как часы и привёз нас раньше, обогнав по пути красный Икарус.

В салоне где-то на задних рядах звучит гитара. Кто-то шумит за игрой в карты. Двое разложили откидной пластиковый стол, закрепленный у самой водительской стенки и мирно передвигают шахматы. Среди гитарных аккордов прозвучал выкрик, – «Иди к нам». Однако даже не понял, что обращаются ко мне, а потом отрицательно помотал головой.

___

ВОИ* – Всероссийское Общество Инвалидов.

Автобус я в шутку называл Александровым царством: водитель – татарин с гусарскими усами – дядя Саша; окликнувший меня студент, – Саня Тереньтьев, тёзка одного известного журналиста, работавшего на федеральном телевидении ещё в 2000-х. Я поднялся, ощутив запах старых матерчатых чехлов. Он, покинул свою шумную компанию, и мы немного вспомнили о «Короле и шуте», на концерте которого, ещё в самом начале их творческого пути, он побывал. Приятно поговорили ни о чём. Потом Саня от нечего делать обратил внимание на приметную красную иномарку, будто случайно явленную среди зарослей, в которых ещё сохранился старый асфальт:

— Не знаешь, чья Mazda с нашими номерами?

— Нет, я плохо запоминаю иномарки. Посмотрел и забыл…

Потом он что-то рассказывал, а я думал о предстоящей дождливой ночи в палатке. Вода зальёт всё, и красивые фото будут наполовину серыми. Утро тоже будет похожим, серым, правда теплее… Все пассажиры отправятся в шашлычную. Водитель будет спрашивать о простых вещах, об отношении к людям и, проникшись по-отцовски, покажет, как в ЛИАЗе закрывается дверь. Он уйдёт отдыхать в Икарус, оставив меня согреваться в автобусе под песни Круга. Я останусь один.

Каждая фраза в том простом разговоре давалась легко, разве что последняя… «Самое трудное – разочароваться в Вас». Он понял, как-то особенно блеснул глазами… Вспомнил что-то, но вслух сказал только одно слово: «Правильно». Потом, помолчав, попрощался, забывчиво закурил в салоне и вышел другим, лёгким помолодевшим шагом.

Через некоторое время снаружи заколотил дождь, а едва удалось удобней сесть в кресло, пристроив снятую рубашку на соседнюю спинку, раздался требовательный стук в стекло. Это был потолстевший, властный тридцатилетней мужчина, всё ещё полагающий, что ему лишь немного за двадцать. Тогда я ещё не умел справляться с первым натиском подобного, полуживотного магнетизма, пасовал и долго корил себя за это после, как обычно. Он вошёл и попросил закурить. Дал ему спички в глупой надежде на то, что он воздержится какое-то время или сделает это аккуратно. «Не кури здесь», – голос предательски дрогнул. Новоприбывший хмыкнул, помедлив, отошёл к выходу и только после этого нагло бросил коробок спичек обратно. Проверял. Ловилось в такие моменты напряжённо. Мужчина взглянул с небрежной усмешкой, остался курить, стоя на первой ступеньке в дверях. Через несколько мгновений всё потеряет своё значение, потому что войдёт Вика… В памяти искрой вспыхнет и машина, о которой спрашивал вчера Терентьев, и та наша случайная встреча на пляже. Вот она медленно и непринуждённо вошла, в промокшей белой блузке, обычных джинсах, улыбнулась будто бы нам двоим и сказала молодому человеку:

-Игорь, выйди. Мне нужно переодеться.

-А этот? — Игорь всё так же кивнул в мою сторону.

Вика, лишь изумлённо подняла бровь, будто бы только заметила, и трогательно улыбнулась, будто бы отвечая, — не стоит.

— Иди, я тебя догоню.

От этого стало ещё досаднее. Оставалось только глубже упасть в кресло. Игорь торжествовал, видимо, поймав её многообещающий взгляд. Он бросил окурок и пошёл в шашлычную. Ни дождь, ни ветер теперь не смущали нисколько. По особому шагу можно было определить, насколько он был пьян. Последняя сигарета доконала его совсем…

Мы молчали. Старая серая рубашка висела на спинке кресла, Глупо перебирал рукав, чтобы хоть как-то успокоиться.

-Привет, – первой начала Вика, будто мы расстались вчера…

-Привет, – ответил я, потрясённый всем что произошло, растерянно и печально.

-Мне пойдёт голубое платье? – спросила она обнадёживающим тоном, будто за этим стояло нечто важное.

-Тебе любое подойдёт, — всё так же ответил я, не поняв половины из того, что имелось в виду

Она подошла и спокойно села рядом, накинув мою рубашку. Стало теплее, и вместо слов, едва касаясь губами, просто поцеловал её в шею. Вика придвинулась ближе, обняла меня, той же рукой грациозно задёрнула край шторы на окне автобуса и сокровенным полушёпотом спросила:

  • Покажешь, как закрываются двери в ЛИАЗе?
  • Легко.

2

Осенний вечер ноября. Сладковатый запах ещё зелёной листвы, прошедшей через первые морозы. Жёлтые копейки вязов густо закрывают бреши на асфальте. Кажется, всё вокруг пахнет цветами яблони. Так запомнилось возвращение из вечерки. Позади было девять лет интерната, пару месяцев не очень художественных мытарств по коридорам второго математического лицея, комиссии, аттестационные срезы и, наконец, тихая гавань, – моя новая школа, где только что закончился урок истории. «Народ победить нельзя, народ победить невозможно», – крутились слова нашего тихого приземистого историка, Рафаэля Фаридовича. Сегодня я не пошёл обычной дорогой – оранжевая университетская библиотека осталась в стороне, а поначалу далёкие звуки пианино медленно приближались, кто-то разучивал Чайковского в музыкальной школе поблизости, и от этого вечер становился уютнее, лёгкий мороз веселил, разгонял кровь, заставляя улыбаться. Мой новый класс по факту состоял из 15 человек, больше пришло только на экзамен. Здесь были ребята, прошедшие военную службу или другую похожую школу жизни. Здесь прошёл мой первый урок Русского под чутким взором Анны Афанасьевны, попросившей помочь ребятам со схемами предложений. Это было забавно, с учётом тех юношеских аналогий, которые приходилось проводить. Сам же я ездил на каждое занятие в любую погоду просто потому, что был рад ездить на общественном транспорте в одиночку после почти 10 лет полузатворнического образа жизни. В последние предвыпускные годы мы редко ездили в музеи, а в кино почти никогда. Теперь настало новое интересное время, без проверок дневников, лишних родительских собраний и претензий. Позже, перед самым выпуском, я осознал, кем может быть учитель для своего класса… Хороший учитель, наверное, нечто вроде взводного командира, – может уладить любой вопрос, оставаясь горой за учеников, что бы они ни совершили. Пусть не пришлось купаться в фонтанах на выпускной, и спорить с милиционером, но уверен, любой наш преподаватель выручил бы, не моргнув глазом.

Скоро наступит ранняя зима. Знакомая дорога покроется мутным, почерневшим от осенней грязи, льдом. Через пять дней вновь буду спешить на урок, а добрейшая Анна Афанасьевна напоит крепким чаем со сливовым варением, а вместо заунывного платоновского Котлована мы разберём его дни службы в ЧОН* по вырезкам старых пожелтевших от времени газет. За окном метель глухо и однообразно загремит железными листами тонкого забора, раскачает кроны старых вязов, а в классе будет тепло и тихо.

Глухой ветер будет мешать мне возвратиться домой, забуду о нём, как, наверное, забывал и молодой Платонов во время караульной службы. На остановке, возле старого фотоателье, заметил знакомый силуэт. Юля, она опоздала на занятия и теперь пытается уехать обратно в на Десятку. Метель медленно утихает, а снег всё ещё валит густо, тяжёлыми, мокрыми хлопьями. Юля стоит, мёрзнет и, наверное, беспокоится за свои белые, волнистые волосы, прячет их под капюшон пуховика. Жаль, что не могу помочь. А может, и не она вовсе, но это не меняет ничего.

Холодно. В моём подъезде от мороза заклинило замок.

В один из таких дней будет объявлено о досрочной сдаче материала, теперь останется готовить только литературу, долго и много читать ночами. Зима продолжалась, и в минуты крайней усталости почему-то всё чаще представлял Юлю. Стройную, сверкающую снежинками в волосах. Той, настоящей, для меня не существовало. Она жила отдельно от немногого, что было известно. Наверное, я бы мог снова влюбиться в образ, но всё это заканчивается не очень хорошо. Через несколько лет она станет банковской служащей и забудет эти времена, будто бы что-то неловкое.

Однажды летом, почти перед экзаменами, мы будем идти по знакомой дороге мимо старых белых бараков с низкими почерневшими штакетниками. Юля сломает каблук, я долго буду уговаривать её идти босяком, выбрав длинный путь. Всё просто: нет людей, а значит, разбитых бутылок и прочего мусора нет тоже. Чуть позже такие проводы войдут в привычку, только уже в обуви, конечно:

  • Если на нас нападут, у тебя есть всего семь секунд форы.
  • Паша, – укоризненно скажет она и рассмеётся.
  • Ладно, десять, – добавлю я

___

ЧОН* – Части Особого Назначения. Подразделение для оказания помощи органам Советской власти по борьбе с контрреволюцией, несения караульной службы у особо важных объектов и др. 1919 – 1925 г.г.

Ещё чуть позже, в один из таких, знойных тяжелых дней, с запахами карбида, красного кирпича, извести и свежей краски, я просто не пойду её проводить, откажу без объяснения причин, пусть обижается…

Старое здание Дворца Культуры теперь отдали под университетскую библиотеку, перекрасили в оранжевый цвет и, наверное, привели в порядок. Рядом с новым корпусом копали и прокладывали трубы. Мне бы очень хотелось туда попасть, но что думать… Вон студенты красивые, опрятные и гордые, а вот иду я, уступаю дорогу чьей-то машине, услышав сигнал. Я даже не оборачиваюсь, просто поднимаю свободную руку в знак того, что готов уступить, но сигнал настойчиво продолжается и вынуждает обернуться.

  • Привет, – послышалось из уже знакомой красной машины,
  • Привет, надежде отечественной журналистики, – я, как всегда, был озадачен и сбит с толку, стараясь не подать вида.

Вика жестом пригласила сесть в машину, мы ехали молча. Настроение было ни к чёрту, просто, потому что устал, и ещё не решался заговорить, боясь, делиться им. Просто и буднично достал из своей дежурной сумки яблоко и принялся есть. Виктория вдруг с озорным огоньком взглянула выжидающе на него, потом на меня. «Грязное», – заулыбался я. Вика только и ждала что-нибудь вроде этой фразы и с напором почти вырвала его из рук, победно и громко захрустев. Мне стало совсем смешно. Она непринуждённо спросила о Юле и получила короткий, но ёмкий ответ без лишних уточнений.

– Красивая, – немного помолчав, будто бы обнадёжила она даже с нотой досады в голосе.

– Наверное.

Машина остановилась. Виктория с нежностью и сожалением взглянула на меня. Оставлять её наедине с такими грустными мыслями не годилось – мы ещё долго целовались на прощание, крепко обнялись, и без слов, аккуратным движением она положила в карман потёртых джинсов визитку с новым номером, которую я заметил только через пару часов, почти случайно. Жаркие, адские дни становятся длинными, веки тяжелеют и закрываются от жары, путаюсь запомнить, чем отличны Ассонанс и Аллитерация**, английские глаголы. Мой новый репетитор по английскому – молодая, скромная, замужняя женщина лет, наверное, 25-ти с маленьким мальчиком. На стене портрет мужа в образе Наполеона, передо мной большой Оксфордский словарь, несколько хороших учебников, полтора часа

__

Ассонанс*— это прием поэтической речи, который создается повтором отдельных гласных звуков, а также неточная рифма, основанная на совпадении ударных слогов.

Аллитерация** – стилистический приём повтора согласных звуков, усиливающий образность речи эмоционально или за счёт звукоподражания какому-л. явлению

в день и всего две недели до экзамена, о котором лучше не думать. Около года назад я ездил в лицей неподалёку. Каждый день к семи уже стоял на пороге класса и также проникся математикой, как и английским теперь. Строгий класс, пустые утренние лестничные марши, пропитанные солнцем, и Елизавета Николаевна Багаева, – дисциплинирована, строга, и, для своих, иронична, дай бог ей всего самого лучшего. А ещё молодые охранники на входе, удивлённые тем, что до сих пор слушаю Prodigy*. Теперь, когда сидел в квартире своего нового репетитора, не хватало той лицейской сопричастности к чему-то особенному, но тогда бы я в этом вряд ли признался. Эх, удача, почему ты так далеко, ведь я тебя люблю… Удача улыбается сильным.

В облаках пыли сдаются экзамены, Анна Афанасьевна по старой традиции трогательно провожает до порога 64 школы, и, о чудо, мне попадается «На дне», то, что перечитывал всего неделю назад. Филология, встречай!

3

В холле второго этажа вереницей стояли стулья, железные и жесткие, как на Курском вокзале. Здесь в перерывах между парами решается судьба российской филологической науки, собираются студенты: кто-то угрюмо до дыр смотрит в конспект, кто-то вспоминает о вчерашних студенческих посиделках или делает художественный перевод с какого-нибудь, ну, скажем итальянского языка, где правят тридцать три тигра ( к этой аллегории мы ещё вернёмся), а пока мы видим симпатичную рыжую девчулю по имени Ксе и по совместительству – старосту группы ФГ – 21 (они же филологические гопники и Филологи грустные два к одному). Ксе держит в руках старый том из собрания сочинений Лермонтова и отважно приговаривает: «Всё, теперь я… меня не поймать, я точно знаю всё, что можно спросить». В доказательство старый том испещрён разного рода закладками. Синие, фиолетовые, жёлтые пестрят из-под белого козырька, прилепившись к пожелтевшим от времени страницам. Система их расположения ведома лишь хозяйке и ещё больше намекает на незыблемость утверждений. Рядом, чуть раньше по очереди, стою я и тоже вспоминаю Лермонтова, который, как и любой русский классик, просто так не сдаётся, иными словами, сдаётся сложно, а мной конкретно в третий раз.

Мы сдаём Историю Русской Литературы у самой Завьяловой – это Вам не это, как сказал бы Черномырдин Виктор Степаныч. Елена Евгеньевна была (и остаётся) крепким орешком в этом плане. Если большинство других преподавателей напирают, как правило, на смысловую нагрузку текста, спрашивая те структурные элементы, которые нельзя упустить, если читал текст

___

The Prodigy* – британский музыкальный коллектив — исполнители тяжёлой электронной музыки и песен, экспериментировавший смешением рок, поп и техно жанров. Пик популярности с 1991 по 2001г.г., к моменту повествования малоактуальна.

в полном объёме, то Е.Е запросто может спросить, в каком углу была паутина в комнате у помещицы Коробочки «Мёртвых душ» Гоголя, а ты, в общем, сиди, гадай, была ли она там или нет. Правда, иногда может астрономически повезти… Например, когда она спросит, что попросил Чацкий накануне отъезда, и ты, ткнув пальцем в небо, произнесёшь: «карету». Поздравляю, ты победил, потому что нашёл цветущий папоротник в ночь на Ивана Купала*. Ты больше чем победил. А что же наша Ксе? Наше рыжее, кудрявое чудо, похожее на Николь Кидман, заходит на кафедру и минут через пятнадцать покидает её совершенно грустная, потому что Елена Евгеньевна изволила спросить, что делал барс до встречи с Мцыри, а он, как оказалось, просто грыз кость – ну кто бы мог подумать.

Елена Евгеньевна казалась нам несколько эксцентричным и чудаковатым преподавателем. Позже, во времена магистратуры, мы встретились вновь, она вела один из спецкурсов и в минуты бодрого расположения духа весело спрашивала: «Хотите, расскажу вам интимные подробности из моей жизни? Вчера у нас отключили отопление, и я прятала замёрзшие ступни под одеялом. Вот, в общем-то, и всё, а вы что подумали…» А пока мы просто сдавали тексты, и автор вспоминал, на кого охотился Печорин в минуты перемены настроений. А Ксю… Ксю была старостой и работала на двух работах ещё во времена первого курса, пока многие различали особенности Питерской и Московской фонологических школ. Теперь она трудится журналистом. Пожелаем ей удачи.

В тех же коридорах встречаю бывшего главврача нашего родного и доблестного девятого интерната, Симонову Татьяну Николаевну. Настроение отличное, только что сдал зачёт, правда за Ксю досадно, но, по теории вероятности, она тоже обязательно сдаст. Татьяна Николаевна тем временем удивлённо смотрит, а потом окончательно признаёт, окликая по фамилии:

– Павел, ты! – всё ещё удивлённо восклицает она, не поверив, молчит, наверное, секунд тридцать.

– Ну да, – отвечаю я, по-дурацки переминаясь на ступенях, и вспоминаю, что, в сущности, передо мной стоит хороший врач-невролог, несколько раз проходивший практику во Франции, а теперь, наверное, и кандидат наук.

– Может быть, помощь нужна?

– Да чем тут поможешь, Татьяна Николаевна…

– Ты вот что… Подойди в три к начальнику студенческого отдела, скажешь, что от меня. Завтра соберёшь вещи и в студенческий профилакторий, а с документами потом решим – звони, – она протянула визитку. Я поблагодарил и хотел было идти.

– Может, ещё чем-нибудь могу помочь?

Тут я крепко задумался, невежливо отказывать, так показалось почти интуитивно.

__

Народное предание*: если найти мифический цветущий папоротник в ночь на Ивана Купала, будет сопутствовать удача в поиске кладов.

– Не знаю, перила на входе в корпус поставить, а то зимой с этой своей палкой танцую на скользких ступенях, как Майкл Джексон, а народ здесь впечатлительный, всё больше волнуется…

– Хорошо, — улыбнулась она, и мы простились.

Теперь я каждый год на две недели был свободен от повседневных тридцатикилометровых пригородных поездок и мог позволить себе запросить почти любую книгу из архива. Впрочем, из стандартных городских заведений мне и была доступна лишь библиотека, а со второго курса времени на неё стало ещё меньше. Однако в том же году семья вдруг разглядела во мне будущего политического деятеля и отправила на курсы переподготовки по госуправлению. Ну что же: Партия сказала – надо, народ ответил – есть. Мои приятели не раз трунили над безденежьем и тем, что некогда было голову поднять от парты, но зато я теперь никогда не возьму кредит, знаю, чем отличается геополитика от мировой экономики, и уже несколько лет не включаю телевизор. В дальнейшем удалось отбить с прибылью те маленькие по общим меркам деньги на обучение, с помощью полученных знаний, но больше к этой теме никогда не возвращался, а ещё раз и навсегда передумал быть кандидатом наук, в том числе и филологических.

Многие из однокурсниц считали меня странным, а я был до крайности уставшим и старомодным человеком, считающим, что знания решают всё. В профилактории, бывшем по сути вторым студенческим общежитием, я как обычно, брился каждый день, читал «лекции о вреде бардака», помнил Низами наизусть. Ездил в «Крупу» после обеда, читал по памяти Есенина и ставил Сталкач на ноут Андрея, своего нового товарища, который терзал факультет психологии, а потом, вечером, я же шёл в тапочках на лекции по зарубежке… Иногда на нижнем этаже кто-нибудь играл на гитаре, тогда откладывал в сторону жёлтый магнитовский пакет с книгами и опаздывал минут на десять. Так было почти всегда, а ещё сильно хотелось есть, особенно с трёх до пяти, во время посещения городской библиотеки, но письменная работа заменяла мне всё.

Зал большой, лишь работающий ксерокс изредка поскрипывает. Сижу, в очередной раз пересматриваю какую-то книгу по культурологии, где в одном из мифов наступит конец света, когда придёт темнота, и боги споткнутся и упадут. Где-то на другом конце города товарищ, Искандер Аглеев, уже написал новый роман, а я всё ещё здесь… На столе много всего, тетради, книги в старых обложках…, попадается фраза: «две девушки поцеловались». Зажмурился, перечитал, а потом только вспомнил, что это всего лишь детектив Леонова 70-х годов, а значит, всё хорошо: целомудренно и безоблачно. Да, отличный тогда получился манифест Социалистического ужаса … Жизнь, бывает, и похлеще крутит, правда, посмеялись мы знатно.

Став магистрантом, часто заходил на кафедру современного Русского языка, где Искандер поил меня чаем, в сущности, человека постороннего, не имеющего отношения к преподавательскому составу, за что отдельная человеческая благодарность. Однажды вместе помогли написать красивой, милой и чуткой китаянке тест на знание русского, а потом долго объясняли значение слова уйма – отличное было время.

4

Иногда бывает, что человека давно нет, а он будто бы с нами, просто вышел покурить, как Виктор Цой, ну, или уехал в долгий отпуск, как это делают некоторые, и вот-вот вернётся на родную кафедру, где его знают и ценят. Именно так я всегда ощущал присутствие наших легендарных преподавателей. Старшие товарищи по опасному филологическому ремеслу часто спрашивали что-то вроде: «А ты Аламдарову застал?» или «Ты знал Глинина?» и всегда отзывались о них добрым словом. Нет, к сожалению, ни Геннадия Григорьевича, ни Элеоноры Никитичны не довелось повстречать на кафедре, но иногда в свободную минуту я спускался на второй этаж к стендам нашего импровизированного музея и внутренне салютовал им на фотографиях или спрашивал совета. С ныне живущими представителями той школы тоже советовался, благо люди отзывчивые и всегда готовые прийти на помощь. Такими я знаю и Колесову Ирину Викторовну, и Целовальникова Игоря Юрьевича, и Леон Людмилу Алексеевну. Бабушка-сказительница, как она себя иногда в шутку именует, ещё, бывает, говорит о себе в третьем лице, мол, посмотрим, что там эта Леон нам скажет сегодня. Интересно, кто-нибудь разобрал её «чаеразвесочный» по составу с первого раза без посещения пар? Покажите мне этого человека, хочу пожать ему руку. Правда, говорят другие, что такая отзывчивость — мера сугубо индивидуальная, но, думается, это всё происки некоторых малосознательных граждан, пропускающих лекции и забывающих мат. часть, в общем, таких, как Ваш покорный слуга.
На улице март, а в коридорах синего общежития свирепствуют филологические патрули, ловят опоздавших студентов, поэтому тогда, волею случая, оказался на занятии Ирины Викторовны. Группа угрюмых журналистов лихорадочно искала в инете хоть какие-то сведения о романе «Жерминаль» Золя под цепким взглядом преподавателя. Находили там и знаменитую работу Травушкина «Жерминаль – месяц всходов». Скажу, что даже наспех добытые в течение секунд сведения из неё оказывались нужными и весьма существенными, но сама работа скроена по образцу хорошей театральной рецензии: дано множество дополнительных фактов и ссылок на более ранние исследования, грамотно разложен на составляющие метод автора, но о главном, о содержании романа, ничегошеньки (Видимо, так Николай Сергеевич передавал привет нерадивым студентам). Да, это вам не работа Колесовой, скажем, по немецкому фольклору, где всё по полочкам, с примерами, читай только. Удивительно: Ирина Викторовна — литературовед любит лентяев несравнимо больше, чем Ирина Викторовна — лектор.
Пришлось выручать товарищей, собратьев по перу, тем более, что делал это с удовольствием. «Жерминаль» ведь любимая книга Ленина, как тут мимо пройдёшь, и герой в самом начале, шагающий по полям через мартовский вечер – душа родственная. Наше занятие отстояло от группы журналистов на неделю, а читать я начал сразу, еще позавчера:
– Только до забастовки дошёл, Ирина Викторовна, – проговорил извинительным тоном.
– Хорошо, Павел, давайте до забастовки, – произнесла она тёплым голосом. Так мы и спасли друг друга. А вот позже, на занятии нашей группы, уже и не вспомню, отвечал я или нет. Вообще поразительная вещь, я совершенно забыл, как сдавал Ирине Викторовне тексты, кроме одного случая, после контрольной по упомянутому уже немецкому фольклору.
Тогда стоял в первой пятёрке. Там были: Я – последняя буква алфавита, Анюта Загвоскина (сейчас работает в родном университете), Вета Кузнецова (трудится учителем в одной из астраханских школ), Оля Жилякова (кажется, работник одного из музеев в Москве), и Катя Князева (работает программистом в США – считаю это огромной потерей для Российской филологической науки). Ирина Викторовна тогда спрашивала на предмет всё тех же шванков и фаблё, а потом возьми и перескочи на Дон Кихота:
— Павел, вы читали Сервантеса?
— Нет, — говорю я, ожидая отповеди и последствий.
— А, ну чёрт с ним, — вдруг неожиданно изрекает самый строгий преподаватель на курсе. Поистине говорят, бог любит дураков, детей и пьяниц. Отскочил. Потом, правда, прочёл, ибо «Совесть – лучший контролёр», да и в магистратуре мы вернулись к приключениям незадачливого рыцаря – пригодился, в общем.
Игорь Юрьевич – наш франт и тоже весьма требовательный преподаватель, когда кто-то из студентов не мог ответить на вопрос по тексту и откровенно плавал, он обыкновенно шутил, называя это «повестью о горе-злочастии». Вспоминается один из его «приёмов текстов» уже на старших курсах, когда у половины курса «стоял автомат», а другая просто- напросто не явилась. Пришёл на пустую кафедру, Игорь Юрьевич, как всегда, в голубой рубашке, неизменный серый пиджак, правда, отсутствовал – жарко.
— Сколько текстов из сорока пяти читали?
— Двадцать пять, Игорь Юрич.
— Хорошо, — озадаченно произносит он, а я-то понимаю, ничего хорошего. Начинается «Морской бой».
— Сказание о Петре и Февронии Муромских есть?
— Да.
— Переписка Андрея Курбского и Ивана Грозного есть?
— Есть.
— Моление Даниила Заточника есть?
— Угу, – угрюмо киваю я.
После пятнадцати точных попаданий подряд Игорь Юрьевич смягчается, задаёт несколько беглых вопросов, пять текстов спрашивает подробно и, с учётом «прошлых боевых заслуг» и пустой кафедры, отпускает. Позже мы ещё встретимся, и его курс по теории интертекстуальности окажет на меня большое влияние.

В магистратуру же я попал почти случайно. Сразу после защиты бакалавра был настолько измотан, что готовился больше по привычке, водрузив левую ногу на стул и взяв чашку чая в правую руку. Читал то, что было пропущено в прошлом, либо не освоено в силу специфики, скажем так. Например, основы детективного жанра в рассказе «Голубой карбункул». Всё это впереди, да и сомневался, случится ли, планов строить не приходилось.

5

Порой подкупала атмосфера тех первых беспечных лекций. Помню, некто из преподавателей возьми и прочти нам вводную по языкознанию, лихорадочно листая учебник и комментируя в духе: «Вот ещё какие учёные занимались этим вопросом! Вот теперь будете знать, какие учёные этим занимались! Вот, будете знать, какие фамилии есть». Кто-то резонно недоумевал, кто-то посмеивался в кулак, а я же слушал, как девчата за партой тихо и весело обсуждают парня по кличке Коля Saxobeat. Вот кличка – подумалось тогда… Наши-то были сплошь простые: Лось, Батя… Ну ещё, Янеза, из тех, что посложнее.

Казалось, всё было вчера, за окном снова сырой и туманный апрель, и я еду на английский. Старый переезд в районе целлюлозо-картонного комбината закрыли. Огромный был завод, теперь там только цех по переработке полиэтилена, а пути эти, видимо, используются как запасные. Они перекрывались на моей памяти очень редко, можно пересчитать по пальцам одной руки. Сонные деревья у обочин уступили место старым заводским корпусам. На главном красуется цифра 1974. Рабочие, из разных теперь цехов и производств, возвращаются домой со смены. А меня ждёт Чалов Сергей Владимирович, родившийся, наверное, года на четыре позже, чем построили этот завод:

– Был у меня один ученик, он глаголы запоминал по принципу «врите-вряте-врёте». Ты тоже так будешь делать? – Спрашивает преподаватель.

– Буду, – отвечаю я, и Сергей Владимирович улыбается сильнее. Лень сейчас говорить длинно, и не к чему. Английский мне давался лучше, чем могло казаться. Однако любая шутка, либо фраза, произнесённая не к месту, сбивала совершенно. Бывало, преподаватели языков просто переоценивали возможности из-за почти идеального слуха и способности к произношению. Этот слух сыграет скорее странную, нежели важную роль Вот сейчас придёт Аня Пикалова и будет сбивчиво рассказывать, как потеряла словарь… Сергей Владимирович едва слышно скажет, мол, проблемы негра шерифа не волнуют, и я один из всех начну хохотать очень долго, выставившись полным идиотом.

«У кого не будет Бонка или словаря, отправлю в библиотеку на АЦКК», – спокойно и строго скажет Сергей Владимирович, когда Анна сядет за парту. Городским не хочется лишний раз ездить в район того комбината, который проезжаю каждое утро. Далеко. Там стоит большое приметное оранжевое здание, «Мир-труд-май» долго оставались бетонными барельефами на его стенах, потом «май» скололи. Наш май ещё впереди, Чалов сидит и что-то диктует за партой. Вполне обычные очки ему идут. Наверное, лет через двадцать мы будем похожи. Потом будет отвечать Рома Хусаинов. Переводит и говорит он виртуозно, а ещё Английский – единственный из предметов, где он не читает что-нибудь из-под парты. На следующей неделе, подойдя ко входу в аудиторию, увижу огромную очередь страждущих, – многие пришли без учебников. Роман подойдёт к Чалову и на резонный вопрос добродушно ответит, что он «Безбонковец». Сергей Владимирович улыбнётся, оценит находчивость и пропустит. Первая пара кончается. Выхожу из холодного корпуса на улице Софии Перовской. Хорошие, новые окна, но запенили не так чтобы очень – эта глупая мысль сидит в опустошённой голове. Впереди ещё несколько лекций, а пока есть время, нужно сбегать в «Александрию», в буфет ведь и не прорвёшься. Так вот, пока отличники «боевой и политической» заинтересовались выпуском «Таймс», который преподаватель позаимствовал с кафедры факультета иностранных языков, я ушёл есть и упустил шанс подержать в руках почти свежую зарубежную газету. Грустно.

Перил в конце площадки перед корпусом тогда не было. Приходилось подниматься на бетонное возвышение, придерживаясь о ствол старого вяза, В очередной раз дошёл до серого знакомого парапета и ощутил уверенный обхват под правую руку. Горячая кровь сразу прилила к сердцу, этот голос, наверное, узнаю и теперь:

– Ты сегодня очень грустный, – обиженно сказала Вика.

– Ноги промокли.

Уже привык к таким разговорам, начатым будто с середины, любил и понимал их, но, что сложнее, мне казалось, их понимает каждый. Иногда это становилось странностью в общении с новыми немногочисленными друзьями.

– Поехали?..

– Не могу. Мистер Чалов не одобрит…

– I will be waiting for you.*

На второй паре нас ждёт незатейливый юмор от Анны о том, как правильно переводить Communist party – партия или вечеринка. Мы долго будем пытаться «актуализировать данную тему» методом подбора, пока Сергей Владимирович это не прекратит. Особо отличившихся ждёт пристальное внимание на неожиданной и внеплановой проверочной работе, которую он через мгновение постановит провести. Английский закончился. Мы стайкой воробьёв расположились возле окна в коридоре. Благо, что группа по студенческим меркам маленькая, – всего восемнадцать человек. Пасмурный и тёплый день сменил сырое утро. Вода будто бы капает отовсюду. Сижу и смотрю в окна жёлтого общежития напротив и понимаю, никуда ни с кем сегодня не поеду. Вернусь домой один. Следом, чуть опоздав, придёт Лидия Глебовна Золотых. Многое из новых терминов мне было не очень понятно: выпадение оглушения, озвончение. Здесь все термины частично дублировались. Часто приходилось тянуть руку и переспрашивать под всеобщие улыбки: «Извините, пожалуйста, объясните по рабоче-крестьянски, с чем это едят».

Через два года, когда нам поменяют учителя, я совсем перестану любить английский, буду чаще сидеть на подоконнике, а ещё возьму в привычку делать любой стихотворный анализ обломком карандаша, как последний двоечник. Однажды рядом будет стоять Катя Князева, внимательно и с увлечением изучая итальянскую грамматику.

___

Я буду ждать тебя* (англ.)

После пар на улице Софии Перовской всем какое-то время нужно будет ездить ещё и в центр.

– Катя, знаешь, чем отличается анализ стихотворения студента- отличника и двоечника?

– Любопытно! Чем же?

– Исключительно малым объёмом строк в количестве одна штука.

За эти два года я узнаю, что англичане принимают только ванну, после которой, не вытираясь, надевают халат; всегда ходят подстриженные, невзирая даже на старую одежду, и сделаю определённые выводы о людях в целом. Ещё однажды переведу название одного известного фильма как «Милашка», сделав это правильно, однако эти изумлённые странные взгляды запомню навсегда, потому что не видел этого известного фильма с Джулией Робертс и, может быть, пропустил тем самым целую эпоху.

Екатерина снова окликает. Очень удивлён, меня редко просят помочь. Итальянскую грамматику знаю, мягко сказать, совсем не… Лишь читаю с видом истинного знатока, при этом иногда помогают остаточные знания латыни, ну ещё не хочется расстраивать нашу молодую учительницу, которая носит милый жёлтый шарф и заставляет двоечников учить скороговорку. Tre tigri contro tre tigri contro trentatre tigri Катя изящно подошла, переложила подстрочный перевод на другую сторону учебника и попросила расставить ударения. Хороший учебник, новый, аккуратный и чистый, какой бывает только у отличниц. Расставляю ударения и рассказываю, почему. Когда-нибудь я буду гордиться тем, что учился с ней на одном курсе, а пока Екатерина считает, что это сомнительный повод для гордости. Время идёт, и скоро снова придётся спрягать итальянские глаголы. Эпоха трёх тигров против трёх тигров и тридцати трёх тигров продолжается.

Наш город иногда называют вторым Питером, врут, конечно, – в Питере ливнёвки работают превосходно, хотя во время дождя там не видишь пальцев на вытянутой руке. Только густая серая пелена воды. Когда такое случается у нас, то городской вокзал, расположенный в низине, тонет, а центр города превращается в одну большую реку. Иногда так приходят апрельские дожди, единственное интересное во время которых – выливать воду из обуви. Это если ты надел туфли, и если они не развалились от пережитого. Главное — не перепутать знаки судьбы с контекстной рекламой, думаю я, когда вижу из окна огромный щит с красной чашкой кофе и понимаю, что сегодня пропущу итальянский. Выхожу на другой остановке, отправляюсь к старому товарищу. Несколько метров вдоль дороги, а после – общий двор на два частных дома. Внутрь можно зайти, просто толкнув калитку, и подождать хозяина на крыльце. Серый и пушистый кот уверенно сел у ног. Сухая, чистая ступень – его обычное место. Что же, рядом теплее. Хорошо, что дождь кончился. Луж здесь меньше, чем в центре.

Совсем скоро пришёл хозяин с двумя большими пластиковыми ёмкостями. Воды в доме нет, газ только. Лет пятнадцать назад можно было бы набрать в девятиэтажке по соседству. Уже представляю эту патриархальную картину: стоишь, набираешь, и какая-нибудь глубоко старая пенсионерка пытается тебя прогнать, а мужчина чуть помоложе, как потом вполне может оказаться, отставной полковник, уговаривает её: «Ладно, мать, жалко тебе, что ли»… Но тогда не было девятиэтажки, общих счётчиков на воду, было больше отставных полковников. Теперь приходится ходить через улицу к старой колонке, которая иногда замерзает зимой.

  1. – Павлентий, ты чего сидишь тут задумчивый!?

– Да как Вам сказать, товарищ Романовский, недавний зачёт у Юнусова на Госуправлении вспоминаю, Итальянский прогуливаю, к тому же промок.

– О как! Я, кстати, и не думал, что кто-нибудь помнит эту, так сказать, фамилию. Ну ладно, пойдём сушиться, заодно всё и расскажешь.

И я рассказал ему всё с самого начала.

В огромной светлой и новой аудитории низкие подоконники. Можно было бы без труда выйти через них во двор и так хотелось обернуться, увидев красную табличку «Факультет дополнительного образования». Однако этого не может быть просто потому, что не может быть. Строгий мужчина чуть за пятьдесят читает лекцию. Манера держаться и дорогие туфли выдают в нём работника высшего звена областной администрации: «Ключевыми факторами Геополитики также являются – климатический и географический. Важнейшую роль играют торгово-транспортные пути. Сегодня в этом ключе мы рассмотрим Суэцкий канал, Северный морской путь и частично затронем Красное и Чёрное море». Затем он почему-то прервался и спросил, есть ли филологи в зале, но никто ему не ответил, заставив тем самым несколько смешаться. Полный тёзка моего учителя английского языка добавил, что уточнит по спискам. Помогать ему я не собирался. Наш новый преподаватель на мгновение прервался, будто потерял основную мысль, задумался, сел, повесив пиджак на спинку стула. Дальше он говорил уже более дружелюбно, и вопросы у всех возникали сами собой. Когда кончилась та первая лекция, вспомнил, что дома в шкафу висит новый серый пиджак брата. Он очень давно купил его и надел только однажды, побывав гостем на свадьбе. Пиджак этот и тёмно-синие джинсы с белой рубашкой скорее работали на образ крепкого штатного журналиста, нежели филолога или госслужащего, что позже и заметил Сергей Владимирович Юнусов. Думаю, он долго не мог простить то смущенное молчание, заставив одним непреклонным и жёстким взглядом забыть ответ на второй экзаменационный вопрос. После тяжёлого экзамена зазвонил телефон, в голове нелепо пронеслось название старого фильма «Удар, ещё удар». Буквы всплывали и накладывались на страницы учебника, чёткие и такие ясные, что без труда можно было бы цитировать целые абзацы. Послышался знакомый голос:

  • Привет, прости… Я скоро выхожу замуж
  • Вика…Это ведь неважно, наверное…
  • А что важно!? Есть хоть что-то?..
  • Важно лишь то, кто владеет Хартлендом*.

Я некоторое время почти ощущаю её тревожное вопросительное молчание и кладу трубку. Дальше только три коротких гудка, которые

__

Хартленд* – в американской политологии обозначение Евразии. Кто владеет Хартлендом, тот владеет миром – лозунг американской политической мысли с начала прошлого века и до наших дней.

тремя частыми ударами отозвались в груди. До крайности устал, и от неожиданной острой боли хочется медленно прикрыть глаза. Вспомнил… Мы виделись перед экзаменом. Тогда она с нежностью, очень ласково несколько раз потёрла мой уголок губ и заставила немного смутиться, потом мы обнялись, по её телу впервые за всё время пробежала дрожь, теперь я понял всё.

Романовский убрал руку от подбородка. Этот жест говорил, что слушал он до сих пор внимательно. Чайник на плите медленно потрескивал.

– Тебе не кажется, что загадал девочке очень трудную вещь?

– Возможно, – рассеянно ответил я, только теперь поняв, что имелось в виду.

Мы сидели и ждали чайник, потом Романовский предложил как-нибудь на днях поехать в цирк. Так бывало в старые добрые времена работы в ВОИ. Рассказал ему, что ещё раньше, году в 1998-ом, стал свидетелем несчастного случая на арене и на представления с тех пор ходил без удовольствия: «Музыка смолкла, ассистент с аккуратной косичкой и спокойным, непроницаемым лицом выстрелил с 6 ряда и попал оба раза», – закончил я. Он помолчал и добавил, что иногда чувствует себя ассистентом. Да, человек человеку медведь, ассистент, а иногда даже работник администрации. Сергей Владимирович не даст соврать, может поэтому и ставит четвёрки нерадивым студентам на Госуправлении… Он-то знает, что там впереди ждёт.

Шли дни. Редкие свободные вечера я лежал на лоджии и читал что-нибудь простое и понятное, чаще это были старые воспоминания фронтовиков Великой Отечественной. Для всего остального были выходные – в те дни на третьем курсе вновь открывал Проппа* для погружения – впереди практика с преподавателем, знавшим нас ещё с первых дней в университете. Ускоренный шаг по знакомому коридору, из-под ворота торчат наушники. Лидия Леонидовна смотрит строго, сажусь на вторую парту. Когда-то удавалось удержать всё в памяти: от типов и подтипов сказок, до отличительных особенностей ранних и поздних былин. Почти год был влюблён в Устное народное творчество так, что элементы мифологического сознания проникли в быт и завладели повседневностью. Скрытые смыслы находились там, где их, казалось, и быть не могло. Новый мост я в шутку называл границей миров, как это и водится часто в Волшебных сказках. К тому же почти с самого детства знал множество примет и объяснений к ним. Лидия Леонидовна интересовалась приметами всегда. Ко времени нашей первой встречи жил с этим багажом давно и прочно, и лишь на первых занятиях с удивлением узнал, что толкование примет у фольклористов – это очень ценные сведения. Порой рассказывал что-нибудь. Ивашнёва Лидия Леонидовна была из тех людей, что обладают обширными знаниями, чутким сердцем и умением видеть суть явления. Одним из преподавателей, которому сказать «нет» не мог никто из нас. Даже теперь, на третьем курсе, я виновато убрал наушники, быстро сложив их в карман.

– Надеюсь, вы ещё помните, что такое контаминация? – Обратилась ко всем Лидия Леонидовна.

– Последовательное соединение сюжетов или жанровых черт, –

ответил сразу Рома Хусаинов.

– Правильно, – утвердительно кивнула она, пристально пригляделась к Роману, заметила два тоннеля в его ушах и дальше продолжила читать лекцию с оттенком глубокого сожаления. Как любой профессионал старой школы, она не любила подобные выкрутасы, но за хорошую память и отличное знание материала прощала всё.

При слове «контаминация» смог вспомнить только то, как мы половиной группы рисовали вагоны поезда и передавали их друг другу под столом до тех пор, пока не дошли обратно к первой парте.

– Павел, я вижу, вы о чём-то думаете? – В интонации преподавателя причудливым образом сочетались строгость и любопытство.

__

Пропп Владимир Яковлевич* (16 [28] апреля 1895, Санкт-Петербург — 22 августа 1970, Ленинград) — советский филолог, фольклорист, профессор Ленинградского университета.

– Есть одна подходящая история, как раз по теме нашей лекции… Один совсем молодой парень отправился в ночь на Ивана Купала поплавать в реке, и его утащили русалки, а следователя, которому поручили дело об исчезновении, через три дня нашли стоящим в телефонной будке без головы, с трубкой в руке.

– Обязательно запишите этот пример, со всеми уточняющими подробностями, если такие есть, но без добавлений от себя и с указанием, где, когда и от кого Вы это услышали.

Пообещал, что так и сделаю. Без записи осталось ещё несколько историй о правилах общения с разной нечистью низшего порядка – домовыми, лешими, гопниками, старостами других групп; но обо всём этом захотелось умолчать. Принцип сакральности полученного знания, как черту жанра, никто не отменял. Можно посчитать на пальцах одной руки тех преподавателей, чьи номера остались в мобильном после окончания университета, был и номер Лидии Леонидовны. Пройдут годы, и я могу забыть всё, кроме одной её гениальной и простой фразы: «Подход не должен быть формальным». Моя учительница в вечерней школе, Анна Афанасьевна, всегда спрашивала, кто из состава АГПИ тех «старых времён» остался, и когда я назвал ей фамилию Лидии Леонидовны в числе прочих, улыбалась, вспоминала что-то с особенным уважением, которое ласковым живым огоньком теплилось во взгляде. Вышел из аудитории, телефон зазвонил и выдал – заиграла мелодия Свиридова «Время вперёд». Лидия Леонидовна глянула неодобрительно, я только глаза потупил, это был молчаливый диалог, поговорить бы, но, как всегда, не то место и время.

Нужно снова ехать на Итальянский, который множество раз переносили. Через 20 минут в центре, повезло – без пробок. В тот день левая нога хромала сильнее обычного, поднялся на третий этаж, кабинет закрыт, никого, потом на кафедре узнал – все занятия после шести вечера отменили, решил посидеть на подоконнике. Сел и загрустил. Знаете, есть старое кино, его вряд ли видел ещё кто-то из моих ровесников, «Незабываемый 1918». Для меня таким годом стал 96-ой. Мать молча варит макароны с сахаром, а на дворе самая лютая первая в памяти зима. Дома нет больше ничего. На улице февраль, а я мечтаю, что через два месяца буду есть пирожное с заварным кремом. Недели тянутся вечность, апрель кажется невообразимо далёким, как бывает только в детстве, а теперь… Теперь я студент, а рядом лежит надкусанное и брошенное пирожное, заберу его себе, пусть думают, что хотят. Погода портится, на улице опять начинает мелко и гадко моросить, спешить надо, ещё очень долго возвращаться домой, а всё остальное… Да пошло оно к чёрту в таком случае…

6

Через год я был магистрантом первого курса и приезжал в то время, когда многие уже торопились попасть домой: студентки-первокурсницы бегут по коридору легко и непринуждённо, почти вприпрыжку; строгие преподаватели сдают ключи, перекидываются друг с другом парой фраз и прощаются – всё, они другие, и теперь вы никогда не узнаете, что где-то рядом идёт человек незаурядного ума, открывший новое в своей области или написавший с десяток хороших, крепких работ и, может быть, даже доступным языком. Оранжевые стены ещё через час пустеют совсем, а в десять минут девятого корпус покидают последние студенты. В часы этого глубокого почти ночного затишья всегда шёл только парадной лестницей. Так я избегал больших зеркал на первом этаже, которые напоминали кабинет лечебной физкультуры и прошедшие до поступления десять лет жизни спартанского минимализма, постной еды и запланированных прогулок. Единственное, чем здесь нельзя было пренебречь, занятия высшей математикой, хотя, в общем-то, и шёл на этот факультет, чтобы забыть о них навсегда. Иногда мне снились совершенно жуткие кошмары о том, как сижу и решаю квадратное уравнение, черчу простейшие функции. Хотя здесь начало анализа давалось легче, и в магистратуре тоже начались всякие околоэкономические дисциплины. Цифры, и всё, что с ними связанно, воспринималось исключительно как нетварное, экзистенциальное, злодейство – пришествие математических Монголов в заповедные гуманитарные земли. Хотя наш университетский преподаватель математики выглядела довольно мило и удивляла – всякий раз приходила вести занятия с новой подвязкой для волос. Их было много, и за всё время курса почти не помню повторения цвета. Эта загадка лишила покоя надолго. Какое-то время пытался даже вывести закономерность цвета материи по теории вероятности, но Катя Князева, услышав такие вещи, только мило улыбнулась и сказала, что подвязку подбирают под платье. Так я потерял всякий интерес к теории вероятности, и теперь тоже вспоминал об этом, если проходил от начала этажа, спустившись по боковой лестнице. В кабинете охраны работает телевизор. Охранник в новом чёрном кителе расслабленно поглядывает в монитор. Он останется здесь.

Сегодня Евдокимова Людмила Викторовна читала очередной семинар о связи литературы и живописи, но в голове ничего не помещалось, лишь отдельными строками мерцали обрывки старых стихов, которые обещал переписать Анне Загвоскиной… Что? Какой Имажинизм? Какой Сомов? Или это были Импрессионисты? Посмотрите на небо в его работах, там так не пишут… Мы же говорили об этом только что… Я вижу это небо без надежды на всякую размытость линий – и вдруг, искра, буря, безумие, это если узреть, что твориться на всём остальном полотне – так сказала бы моя безответная любовь, художница-авантюристка Света, а теперь уже, между прочим, Светлана Олеговна и не очень Лосева… Долгая лекция и не думает заканчиваться, а я смотрю на Аню Загвоскину. Аня взяла первое место в Европе по художественной гимнастике, так, наверное, могут только Боги. Когда-то очень давно она две недели ходила на пары со сломанной рукой, и в это время я всем сердцем желал ей скорого выздоровления. Эта изящная рука, державшая международный кубок, просто обязана быть здоровой. Иногда я засыпал с этой мыслью – у богов только целые и красивые руки… всегда. Сейчас это так, и я пишу Анне что-то более-менее приличное из раннего на память…

За окном уж не видно заката,

И холодные звёзды остры

Лунный свет всем поёт серенады

Про спокойные, мирные сны

Лунный свет серебром заискрился

На тропинках и крышах домов,

Заглянул в полусонные окна,

Дверь входную закрыл на засов.

Людмила Викторовна замечает слишком короткие строки в тетради и спрашивает, что пишу, видит стихи и с участливой отрешенностью спрашивает – Скучно?

Жаль, педпрактику мы будем сдавать уже другому человеку, но тогда ещё об этом не знал никто, а я даже не набрасывал нечто под названием «Традиции Чехова в мировой литературе».

Через неделю чёрную, мокрую от вечерних рос и туманов ночь снова разрезают редкие уличные фонари. Бары, как всегда, работают до двух, и, если задержаться в городе чуть подольше, они кажутся отдельными уютными мирами. Хочется остаться где-нибудь и просто уснуть без лишних вопросов. Подошла бы даже аудитория, где Евдокимова Людмила Викторовна только что рассказывала нам о творчестве Бориса Зайцева… Вот и она, строгая и подчёркнуто вежливая, проходит мимо и теперь обращается, думая вслух о том, как будет добираться до Третьего Юго-Востока сегодня… В крайнем случае, можно дойти пешком, её бодрым пружинистым шагом, наверное, за час. Так мне молча думается… Любая случайная машина в такое время – космический корабль, и я с благодарностью рассказываю водителю всё, что слышал на последней лекции, только проще, легче, веселее. Сегодня улыбнулась удача, водитель 80 маршрута – земляк. Он только что сдался и едет домой, в Стрелецкое.

Дома также работал телевизор, в просторной белой прихожей ярко горел свет. Оказалось, сегодня оставил мобильный, который сразу научился звонить:

– Привет, как доехал? Там тебе сегодня звонили. Какая-то журналистка с труднопроизносимой польской фамилией, потом Татьяна Николаевна и наш этот… – Тут мама произнесла непечатное слово.

–А, Саня… – обрадовался я.

Этой осенью Саня поступил в университет и, как бы обязательно сказал товарищ Романовский, ощутил всю глубину глубин. Звонил он по поводу консультации. Я мало что понимал в специальных корабельных терминах на английском, но помочь вызвался. Может быть, после мы поиграем в деревянные шахматы, и вспомним старые времена. Через пять минут перезваниваю Вике, чтобы встретиться завтра…

Мы встречаемся на следующий день почти случайно. Студенческая столовая напоминает кафе-мороженое, только вешалок для одежды меньше и посуда другая. Перестаю ждать после первых пяти минут. Заказываю обед и самое вкусное на вид пирожное, которое смог найти. Очень скоро чувствую рядом знакомое аккуратное присутствие.

– Тебе никогда не говорили, что ешь очень вкусно? – спрашивает Вика, держа в руках два больших пластиковых стаканчика кофе.

– Говорили. – Киваю я и жестом указываю на пирожное.

Мы долго разговариваем, но большая часть вопросов, которые она задаёт, никогда не попадут в интервью. Дальше она личным, сниженным, знакомым до биения в сердце, тоном спрашивает, о чём я думаю. С интересом смотрю на плечи в чёрном обворожительном вечернем платье и прошу уточнить – думаю, как студент или как мужчина… Она скромно молчит, а я уточняю, что в последнее время на факультете модно сдавать стихи с жаром начинающего трагического актёра, и, если Ахматову так ещё можно слушать, то Маяковского или Фета уже очень трудно. Дальше к нам неожиданно подсаживается совсем ещё зелёный на вид студент, и начинается прелестная пикировка, которую трудно передать на письме. Тот самый момент, где интонация может уничтожить или возвысить человеческое достоинство собеседника. Виктории всё это надоедает, она всё тем же, так волнующим тоном, просит меня сказать первокурснику, чтобы тот замолчал:

– Заткнись, – проговариваю я устало, буднично и просто, несколько сам удивляясь, как может подействовать это слово.

– Извините, – совершенно потерявшись, произносит он, встаёт и почтительно покидает нас.

Мы вышли рука об руку: я в серой куртке и новой спортивного вида шапке, похожий на рабочего, и она – в эффектных красивых звонких полусапожках, в ярко-красном пальто. Знакомые студентки часто оборачивались на нас, некоторые с удивлением здоровались первые. Она каждым невольным движением, как всегда, успокаивала, будто говоря: «Мелочи, ведь они совсем ничего не знают…». Мы шли, наслаждаясь теплом друг друга, мы могли говорить даже сквозь ветер, но могли и не говорить ровным счётом, просто идти до машины медленней, чтобы продлить этот миг. В машине она вдруг спросила:

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю, для начала напишу диплом по Вампилову, а потом буду править миром…

– И владеть Хартлендом, я всё разгадала! А если серьёзно?

– Пойду в школу, тут без вариантов…

– Очень жаль… Знаешь, я бы, наверное, не смогла…

– Жаль, конечно… Ту школу, где мне предстоит работать или проходить практику… А насчёт всего остального – тебе просто кажется, – Так я заканчиваю мысль и с удивлением обнаруживаю, что с каждым новой встречей её поцелуи становятся крепче.

7.

Идёт снег. За окном белый глянец броско отражает солнечные лучи, и от этого холоднее, чем должно быть в такой погожий зимний день. В классе пока никого, жду руководителя практики, перелистываю Фурманова в добротном красном переплёте, ещё раз перечитываю отлично скроенные, опередившие время лет на тридцать, первые две главы, когда в класс входит Татьяна Викторовна Лиджиева, очень редкий теперь в наших школах, особый тип преподавателя-трудогололика, которому начальство доверяет исправление некоторых профессиональных упущений коллег по цеху. С сентября она ответственно шлифует новый, хотя уже и старший класс. Старательно отсекает всё лишнее и добавляет нужное там, где это необходимо для хорошей сдачи экзамена по Русскому языку. Её же собственные, взлелеянные со средней школы классы всегда выполняют задачи слаженно и чётко, как единый механизм. Вот и народ уже в сборе, мальчик несёт мою флешку с отчётом. Ребята из восьмого с искренним любопытством поворачивают голову. На прошлой неделе он поразил трепетным отношением к Пушкину и таким вниманием к деталям, которому бы, наверное, позавидовала даже Завьялова Елена Евгеньевна. Пока мы обсуждали, из чего и какая была шапка у пушкинского Сильвио, переходя от мелких деталей к характеру героя, с радостью думалось – вот кто бы сдал экзамен по Истории Русской Литературы сразу…

Наша практика всё больше походила на определение революционной ситуации в крайней её фазе: когда верхи не могут жить по старому, а низы не хотят. До последнего было неясно, могут ли её принять, и хотим ли мы её сдать. В моём конкретном случае позже она обрела, так скажем, классический характер (самое время написать, что отчёт съела собака) – отчёта на руках у меня уже нет, а руководителям он нужен дополненный и с новой «шапкой». Так почти через полгода Татьяна Викторовна ещё раз выручила, потому что по старой отличной учительской привычке хранила всё, что хоть как-то отдалённо напоминало документ. Урок Русского языка в восьмом классе начался. Татьяна Викторовна уверенно и легко рассказывает ребятам о «полицейских вопросах» придаточных обстоятельственных предложений, я просматриваю её годовой план и жду, когда хоть немного утихнет снег, чтобы отправиться в город. На большой перемене часть класса засыпает меня вопросами по «Пиковой даме». Скоро сочинение, и хотелось узнать, любил Герман Лизу или нет. Задаю невзначай несколько специальных вопросов – хочу понять, все ли читали, чтобы не рассказывать лишнего… Мы обсуждаем всё, минут десять, раскладываю известные мне подробности в поддержку любой версии, и внутренне прихожу к выводу, что сегодня тоже ещё раз перечитаю эту короткую повесть Александра Сергеевича, только для удовольствия.

Начался урок, и живой глубокомысленный класс теперь замер в тревожном ожидании и взаимной надежде друг на друга. Сегодня им предстояло пройти гоголевскую «Шинель», понимаю: многие просто считали её скучнейшей вещью на свете, и поэтому читали единицы…

– Ну, хоть кто-нибудь читал? Честно? Поднимите руки… – наставительно просит всех учитель. Видно только две руки.

– Соврали бы хоть, что ли… – говорю я, чтобы нарушить неловкую и тревожную тишину.

– А зачем? Смысла нет, я ведь всё равно узнаю.

– Да, жаль, конечно, так ведь никто и не узнает, из чего был сделан воротник шинели.

– Да и вообще, чем дело кончилось: кто там потом ходил под мостом и что говорил, – заключает Татьяна Викторовна.

Через несколько секунд класс начинает лихорадочно суетиться, по двое читать одну книгу – так быстрее, и через десять минут кто-то из учеников возбуждённо проговаривает, что никакого воротника там в помине и не было. Классный руководитель парирует – у старой, да, не было, а вот у новой был ещё какой… Роскошный… Потом отряжается один из учеников, чтобы проводить меня до остановки в город. В пути, конечно, проговариваюсь на счёт воротника, потому что шли мы долго, почти весь остаток урока, а за это время класс уже вполне мог дочитать до заключительной сцены под мостом и даже кое-что обсудить.

Через час я приехал в университет и всё возился с бумагами, искал кого-то, а потом очень многое поменялось. В тот день я интуитивно понял, а после и правда узнал, что Людмила Викторовна Евдокимова дорабатывает на кафедре последние дни перед увольнением, и почему-то стало досадно, как не было почти никогда. Хотя поначалу даже удивился силе душевного отклика, отправной точкой которого послужила именно та случайная, мимолётная встреча в ночном осеннем парке, где мы оба были заняты мыслью о доме, пусть и каждый по-своему.

Вечером с бутылкой коньяка я приехал к ученику школы радио – Романовскому и обнаружил, что начинаю курить, когда много выпью, хотя совершенно не переношу дым на трезвую голову. Когда мне было 15, начал курить на спор. Потом бросил. Позже с таким увлечением отдавался только зарубежной литературе, хотя это было чувство несколько другого порядка… Я стоял и курил в только что опустошенную консервную банку, пепельницы в общем коридоре не было. Хозяин спрашивал, не жалею ли я о прошлом. Пьяный я всегда растягиваю слова, отвечая вопросом на вопрос. Хорошо, что в эту секунду некому было спросить, в чём разница Катарсиса по Бертольду Брехту и Аристотелю, и можно ответить односложно. Эту разницу, а также несколько томов зарубежной литературы я изучил под началом Арефьевой Натальи Генриевны, жалею лишь о том, что многое забылось. Считаю её одной из филологических львиц университетского преподавательского состава. На защите бакалаврской она с уверенностью, лёгкостью и грацией слова отстаивала нашего Романа.

Давно ушедшие авторы на её лекциях оживали, становились эксцентричными и понятными… Например, Тирсо де Молина* однажды гулял по городу, извалявшись в меду и птичьих перьях. Прохожие поначалу приняли это за всего лишь любопытный меховой наряд. Удивительно, что ходил он так довольно долго, но, видимо, мёд не лучшая субстанция для фиксации чего-либо на обнаженном теле – пришлось прыгать в холодную осеннюю реку, спасаясь от гнева прохожих…

Наталья Генриевна всегда читала лекции стоя, в свободной манере, будь то лекции об Оскаре Уайльде или отрывки из писем Эвелины Ганской – жены Бальзака. Чувствовалось в этом что-то лёгкое, в лучших традициях журналистики. Хотя могу ошибаться, потому что в тот день я перебрал, потом пошёл перечитывать Пушкина и заснул только под утро. Свою вторую практику начну с иллюстрации того, что у неё всегда получается отлично, хотя конечно мой список литературы будет куда скромнее…

Тирсо де Молина* – ( настоящие имя и фамилия Габриэ́ль Те́льес исп. Gabriel Téllez; 1579—1648) — испанский драматург, доктор богословия

«Нам часто приходится говорить и слышать о писателях, как о людях огромной величины. За многие годы после смерти личность писателя покрывается »позолотой» или »серебром», и в результате не остаётся почти ничего, кроме автобиографической сводки, о которой многие знают и, в конечном счёте, пренебрегают этим, ведь сами по себе факты биографии мало что означают, интересуют людей опосредованно». Именно с этих слов начнётся первая лекция, короткой, словно молния, практики чтения материала. Я буду сидеть в маленькой аудитории, где и сам второкурсником слушал лекции по «зарубежке». Буду говорить много и долго, часто заглядывая в конспект, а больше 20 пар глаз будут разглядывать стол и меня с интересом. Напротив девушка-блондинка, иногда о чём-то задумывается, поджимает ярко-красные, сочные, напомаженные губы. Интересно, холодные ли у неё глаза в обычной жизни? А может, смотря для кого? Ну вот, опять отвлёкся, нельзя же вот так останавливаться на середине мысли… всё-таки как же она похожа на Юлю, эх-х… «Извините, волнуюсь очень», – говорю студенткам и продолжаю дальше уже твёрже. Читаю несколько отрывков зарубежных авторов, сравниваю их с чеховским наследием, пытаясь показать влияние, вроде стройно… Чёрт, а ведь другие это годами делают… «Обратим внимание на динамику действия в тексте авторов. Характерным является и то, что в рамках творчества писателей внутреннее состояние человека играет важную роль, оно неотделимо от внешней картины мира и служит её дополнением», – заканчиваю я и понимаю, что самостоятельную уже не дам, затянул, учту в следующий раз…

– Вы нам проставите сегодня? – спросил чей-то совсем юный голос.

– Вот руководитель, все вопросы к нему, – Киваю Елене Евгеньевне Завьяловой, она всё это время внимательно слушала и наблюдала.

На улице пристаёт какой-то нагловатый худощавый тип с надменным, острым лицом. Узнаю, что мы вместе учились в лицее и понимаю, что никого оттуда не помню. Помню только ежедневные пешие прогулки после занятий мимо бывшего музея бабочек, который стал теперь сетевым продуктовым магазином. Жаль было этот красивый, хрупкий павильон из стекла, куда в детстве пару раз удавалось выбраться на экскурсии. Потом в юности его перестроили, будто первую любовь растоптали. Глупый разговор затягивается, я долго не могу застегнуть предпоследнюю пуговицу и хочу послать собеседника по известному адресу, но тут вмешивается его величество случай:

– А вы к нам ещё читать придёте? – Спрашивает та девочка-блондинка, обращаясь по имени-отчеству. Оборачиваюсь, и её взгляд мгновенно теплеет, такие перемены всегда трогают до глубины души.

– Ну, ещё раз мы встретимся – это точно.

Она пытается выведать, о чём будет следующая лекция, я тактично уклоняюсь от ответов, и мы все расходимся, включая удивлённого хама. Хмурый, сырой, ветреный день снова заставил вспомнить то, что почти забылось. Машины едут аккуратно из уважения к прохожим на обочине дороги – вода вчерашних луж очень холодная. Всем хочется остаться сухими и сохранить тепло. Бедные девчата, через неделю их ждёт лекция по Альберу Камю. Ветер продолжался, но я вспоминал другой, далёкий, что бывает летом в Лазаревском. Мягкий и ненавязчивый, словно прикосновение… Тогда я ушёл купаться в шторм, нас было много, но хотелось видеть только похожее серое небо, и в этом обычном морском ветре чудился знакомый запах волос…Морские волны прощают ошибки плохим пловцам, и я был почти уверен, что долго останусь над поверхностью, даже если устану… Да и какая разница, на берегу всегда была бесконечная толпа юношей с великолепным загаром, смирных Игорей, и все они принадлежали ей, а я был всего лишь один из их числа… Когда-нибудь приучу себя забывать людей, которых нет рядом, но, наверное, не сегодня… Сегодня только редкий косой дождь, и под ним хочется танцевать. В знакомом корпусе нахожу один из студенческих отделов, тех особенно вычурных, где чувствую себя всегда не очень удобно. Там коротко согласовывают моё временное двухнедельное поселение в синем общежитии, как когда-то, во времена больших волн и малых объёмов водки. Звонит телефон, и это Саня.

Дома на окраине гуляет совсем безудержный ветер, провода придорожных столбов рвутся под его натиском, но свет всё ещё есть, а мы в маленькой, заставленной шкафами комнате мирно передвигаем деревянные шахматные фигуры, которые старше нас. Наш общий товарищ Миха пишет короткие сообщения из армии, его жизнь теперь на два года лишена гражданской хаотичности и наполнена высшим смыслом. Михаил всегда гордился одной старой детской фотографией, где стоял в краповом берете и форме разведчика. Провидение срабатывает и вот так: сначала тебя учат строить мосты, а потом разрушать их, спать сутками на снегу и есть почти всё, что пригодно. Михаил тоже был частью того старого мира вне моей закрытой школы. Мира, где понятия о добре и зле были другими, и поверженный неприятель становился лучшим другом, потому что ты с душой прощаешь все его заблуждения. Только Миха был ближе, он друг детства, без клички, со звучной фамилией. Странное время, где работает только одно право – право сильных, и литературными, безобидными могут быть лишь клички: Киса, Бурый, Крот и Шопен.

Обычный двор, старые, крепкие снаряды для гимнастики, трое хмурых держат одного беззащитного. Рядом на лавке по обе стороны Саня и Миха, Первым слово берёт Бурый, он, как старший, крепко держит последнего из названных:

– Ну, бей его, Павлон! Мы все видели, как он тогда… – Саня и Миха молча кивают…

– Не буду…

– Если нет, мы сами… – Все понимают, чем это кончится, и тогда я вкладываю силу в первый и последний удар по беззащитному человеку, за который мне долго будет стыдно.

– Ещё. – просит Бурый, а когда отказываюсь, смотрит с удивлением.

– Лишнего не дам…

Все расходятся. Мне грустно, жду нападения от мальчишки, приговорённого по товарищескому суду, завтра наверняка быть битым, но мне уже всё равно.

Отдаваясь воспоминаниям, в очередной раз проигрываю партию и ухожу. Дома ждёт подготовка к семинару по литературе русского зарубежья. «Белые начинают и выигрывают» – эта знакомая шахматная фраза пристаёт с самого порога и крутится до тех пор, пока не закрою Тэффи окончательно. А ещё: «Никогда в литературном тексте не начинайте предложение с союзов, Бунин бы это не одобрил». Это даже смешно – искать то, что он бы одобрил во всех нас.

Захожу такой на кухню. В раковине лежат две большие кастрюли… Нет, ну как же это оставить их грязными-то!? Мою… Потом смотрю на чайник, он оплёванный, как чувство собственного достоинства в первый рабочий день. Соды нет, мою зубным порошком… В процессе отваливается ручка… Иду в кладовку за отвёрткой. Выясняю, что заводским способом обратно прикрутить не могу. Как великий Александр Друзь, беру полминуты на размышление и решаю, что болт будет с обратной стороны, а гайку лучше затянуть пассатижами. Отношу отвёртку, беру их и, о, свершилось, чайник исправен и чист, а я сижу и думаю о бренности бытия. Потом пью чай, не зажигая свет; фигурные пепельные облака нависают над старыми палисадниками, жёлтая солнечная нить видится далеко за бывшими приземистыми складами и заканчивается где-то в степи, отсюда не разглядеть. Ночь наступает медленней, а значит, весна пришла окончательно, и завтра будет совсем тепло. Хорошо в такие вечера включить старый ночник и почитывать что-нибудь, чем я чуть позже и занимаюсь – готовлюсь ко второй и последней лекции в университетских стенах:

«… Любовь и свобода в экзистенциализме также являются синонимичными понятиями, причём любовь близка в их интерпретации к «идеалу вечной женственности», воспетому Александром Блоком. Таким идеалом в романе Газданова является Клэр, в романе Юкио Мисимы »Золотой храм» – девушка в красном. (Уико). Если говорить об экзистенциализме в японском варианте, проблема смерти отходит на второй план. Смерть здесь понимается как избавление от страданий, а трагичность жизни заключается в невозможности преобразить мир в лучшую сторону и найти гармонию в себе. Главный герой романа Мисимы сжигает Золотой храм, потому что тот оказывается слишком красив для окружающей его действительности. До поворотного момента он хотел уничтожить храм только потому, что слишком идеализировал его и разочаровался».

8

Ноутбук воспроизводил один из концертов группы Рамштайн: «Левой-левой, два-три-четыре» – пел суровый мужской голос на немецком. С улицы в окно проникал настойчивый запах палёной резины, он заполнил всё пространство комнаты. Скоро придётся закрыть окно, а пока можно услышать, как студенты играют в футбол, то и дело выкрикивая что-нибудь. Тима Линдемана тем временем несли сквозь зрительный зал на резиновой чёрной лодке. Он уже перестал петь, играли только басы. Мой сосед по общежитию незаметно подошёл к тумбочке и пролистал книгу:

– Чхартишвили, смешная фамилия.

– И не говори, только вступительная статья грустная.

– Скажем ему «будь здоров», пусть повеселеет. А чего этот там за окном проорал так истошно?

– Так вратарь же – наверное, мощный мяч без перчаток…

Здесь по вечерам я научился пить крепкий, очень горячий чай вприкуску с сахаром и прочитывать по двести пятьдесят страниц в день от прописного безделья. Впрочем, в комнате был хороший большой стол, и иногда удавалось написать миниатюру-другую, но все они были ещё тягостные, отбирали столько же сил, как и хорошие физические упражнения. Лекций не перечитывал – память обострилась, служила верой и правдой, а всю письменную часть делал по выходным, приезжая домой или в главную университетскую библиотеку. Однажды наш учитель философии пригласил на открытую лекцию, где пытался научить народ писать синквейны*. Игорь Владимирович долго и подробно разъяснял нам, как это делается и почти преуспел…

__

Синквейн* – пятистрочная стихотворная форма, возникшая в США в нач.ХХ в. под влиянием японской поэзии.

Примерно в эти дни мне приглянулась одна бойкая, рыжеволосая, голубоглазая ученица профессионального колледжа, закончившая школу ДОСААФ, но на сближение не пошёл… Видел в ней ту, другую, на всё это накладывалась моя старорежимность и наша с ней разница в возрасте, как сострил бы Илья Куламов… Вечером увидел в банкетной части нашей студенческой столовой всю философскую кафедру, Игорь Владимирович жестом подзывал, а я не шёл, отмахивался… Что я там забыл среди старшего преподавательского состава чужой кафедры?.. К тому же, эта история с девушкой всё ещё никак не выходила из головы, и я долго спрашивал себя, правильно ли всё получилось. То был мой синквейн грусти или истинности, который в тот вечер проверялся на верифицируемость, фальсифицируемость, логическую непротиворечивость, как нам и не раз говорилось на лекциях по философии.

Тот вечер был не очень удачен, я сильно упал на лестнице и разбил губу, она никак не хотела заживать, теперь я ел в совершенном одиночестве, несколько стесняясь кровоточащих губ и своего помятого вида. Позже, поднимаясь по той же лестнице, заметил парочку у стены. Парень смотрел на девушку похотливо и вещественно, как вор, которому удалось украсть особо ценный предмет, алчность его ликовала, влюблённая до беспамятства девочка принимала этот отблеск в глазах, как знак восхищения её красотой. Для неё более не существовало ничего.Поздним вечером вернулся после пар и опять обжог едва поджившие губы горячим чаем. Сел за рабочий стол – написать пару страниц, больше для того, чтобы отвлечься, читать уже устали глаза. Андрей невпопад спросил, не пишу ли стихов… Нет, уже давно, и в очередной раз рассказал, почему так получилось.

Было это давно, лет девять назад. Вечер. Слабый мокрый снег. Половина четвёртого. Я спешу на Советскую, восемь. Тишина. Водосточные трубы звенят редкой капелью, и ещё почему-то думается о Рождестве. Стёкла домов блестят умытые, чистые, словно ёлочные игрушки, а заморозков так и не было. Стемнело, по бокам от дороги, в тротуарах, будто дышат островки тёплой земли. Город полон загадочной торжественности. Дурашливо перешагиваю полный водосточный желоб. Захожу внутрь здания на Советской. Налево то ли ЖЭК, то ли БТИ, не помню, но там сегодня пусто. Суббота, и во всём здании царит строгая женщина-вахтёр. Жутковато, хорошо хоть светло, и справки можно навести. Поворачиваю налево до конца, замечаю дверь с неприметной кованой табличкой – «Союз писателей». Прохожу ещё один коридор, в маленькой каморке собрались люди разновозрастные, в основном, за пятьдесят или около. Идёт дискуссия, оживлённая, бурная. Кто-то читает осенние стихи, видимо чужие, говоря, что нельзя сравнивать осень с падшей женщиной… Я перестаю скучать. Ноги напоминают о себе, с ними и чувство неопределённости.

В комнате всё очень скромно: стол, стулья, тумба, на ней – старый сейф. За столом сидит человек, на вид не больше шестидесяти, но по голосу старше. Сверлит присутствующих строгим, проницательным взглядом, который несколько смягчён средней величины очками. Лицо изрезано сеткой морщин, спокойное, уверенное, только голос чуть подрагивает от волнения – это Николай Васильевич Ваганов.

Я дождался паузы и, скромно попросив разрешения, прочёл что-то из своего… В каких эпитетах он критиковал строки… Рядом сидел мужчина, лет сорока пяти с белой от седины копной волос и такими же седыми, роскошными, аккуратно подстриженными усами. Услышав критику, он обратился к Николаю Васильевичу:

– Вы говорите «версификация»*, но ведь он слышит! – Было с убеждением сказано, затем мужчина чётко постучал пальцами по столу.

Спор продолжался долго. Когда, наконец, воцарилось молчание, Николай Васильевич ответил:

– Категорического запрета нет, но нужны годы и годы…

За время вечернего заседания снег уже успел пройти и теперь медленно таял, здание соседней кофейни мягко освещено фонарями. Половина из нас непонятно как поместилась в чьи-то белые «Жигули», в тесноте мы долго шутили. Кто-то вспомнил старую студийную байку о том, как однажды принесли один из малоизвестных переводов Роберта Бёрнса, сказав, что это стихи начинающего поэта, и надо бы их посмотреть. Хорошо, что Николай Васильевич этого не узнал тогда же после. Такие шутки обычно прощались им далеко не сразу.

__

Версификация* – Халтура, либо бездумное подражание.

Уже давно стемнело, а наш вахтёр в общежитии всё никак не выключал свет на этаже – странная женщина, ранее детство её прошло в Калининграде, вечерами можно было подолгу слушать рассказы о старинных крепостях, которыми уставлен этот очаровательный город, теперь же я не мог уснуть – свет от холодных синеватых ламп бил в глаза и воскрешал совсем другие картины, из моего прошлого.

«Ить-ни, ить-ни»* — скандировала группа детей и подростков. Почти все стояли на коленях, но, в общем, кто как мог. Отрабатывали удар. «Ровнее дышим» – повышенным тоном просил Александр Петрович Рудаков.

– Артур, не закидывай руку и дыхание держи!

– Хорошо.

Артур — угрюмый подросток татарин, одна рука у него работает хуже другой, правильный удар даётся ему намного труднее, чем остальным, но он, как и все, с безграничным уважением смотрит на учителя ушу и решает выложиться на сто десять. После замечания его темп возрастает вдвое за несколько секунд, а дыхание остаётся всё так же ровным. Мы все даже замедляемся, немного удивившись. Учитель тоже перестаёт считать и, выдержав паузу, прерывает Артура:

– Ну-у, это уже не отработка удара, это паровоз на станцию прибывает.

Все останавливаются под нарастающий общий хохот. Через минуту все выстроились в шеренгу, тренер взял на треть спущенный резиновый мяч, все знали, что произойдёт дальше, горящими глазами следили за рукой. «Выбери меня, выбери меня – птица счастья завтрашнего дня». Два ложных замаха, на третьем наш Игорь Крайников резким движением кисти ловит мяч, пусть пока и не очень уверенно, а всё-таки удержал в руке, красавец… Я тоже скоро научусь так, обязательно научусь…

— Так, закончили. Надежда, Ринат, два шага вперёд, покажите мне стойку Кибадачи*, только помним, вы не на горшок сели, а стойку сделали. Приступаем.

. У многих из нас после той особой школы жизни и мышления взгляд не раз в минуты опасности становился холодным и решительным –это выручало, «полного контакта» мало кто ожидал, но готовность оставалась всегда. В темноте ещё почему-то виделся самоуверенный взгляд того наглого парня, обнимавшего девушку на лестничной площадке, и я заснул злой, с мыслями, которые бы наш Александр Петрович вряд ли одобрил.

Завтра отличное весеннее утро, у нас на правом берегу Волги уже зацвела сирень, а в центре как всегда только мокрые парапеты, мокрые и холодные. Сижу утром на бортике из дикого камня, поодаль стоит Ксю, курит, поздоровались, каждый думает о своём, вокруг больше ни души, ещё слишком рано. Хорошо, что она всё-таки заметила…

_

Ить*- Ни – Один, Два. (Китайск.)

Кибадачи** – стойка всадника

Нет, никогда я не буду человеком их круга, останусь тем, кто ходит в дешёвые столовые, ничего не смыслит в сортах кофе и по выходным для похода в магазин носит старые калоши. Ксюша курит, к ней подходит решительного вида паренёк, с ним у нас похоже многое, даже причёски одинаковые, ёжиком:

– Э, слышь, закурить дай! – проговаривает он, имея в виду, конечно же, нечто другое.

– Н-нет у меня… – беспомощно лопочет Ксю и бросает тревожные взгляды по сторонам.

– Братка, подойди, – прошу его и достаю из своей, как всегда, пыльной сумки пачку дешёвых сигарет. Закурить у меня частенько спрашивают – внушающая внешность, наверное. Парень подходит, долго смотрит изучающе, потом более дружелюбно спрашивает, взяв сигарету:

– Сам откуда?

– Не местный, со Стрелецкого.

– Кого там знаешь?

– Скорее, меня знают… Бурый, слышал?..

– Ну, есть такой…

– Мой старший товарищ.

– А чего, учишься здесь? А эта?

– Вроде как, – отвечаю я, и мы понимаем друг друга.

– Ну бывай, братишка, всех благ, – почти с восторгом прощается он, пожимая руку.

Парень уходит. Смотрю ему вслед. Вспоминаю, в сумке лежит очень желчное письмо одному бывшему товарищу-филологу: «Намечается отличный день, и, думаю, самое время обратиться к Вам на ты, хотя, это, наверное формальность или излишняя искренность. Последней в моём мире достойны немногие. Так что любой ответ будет верным – знаю, ты тоже так считаешь. Удивительно, что когда-то мы обнимались, а теперь можем только поздороваться. Сердечно прости, что не даю номеров других своих старых друзей бывшим и действующим кандидатам наук и другим мастерам ножа и вилки, дистанция увеличивается. Хотя должен признать, что твоё умение действовать через старые связи и проверенных людей – верх мастерства, как мы понимали его раньше. Раньше… Хорошее было время, я жевал зелёные листы с первыми стихами, запивая их сырой водой, и наивно пытался всех убедить в своей правоте. Может, мы просто идеализируем это время? Именно то время оформило человека перед Вами, того самого, который теперь ест в простых столовых и здоровается за руку с алкоголиками, как бы для Вас это было бы ни прискорбно». Письмо так и не отправил, но вспышку эту долго не мог себе простить – просто устал быть свадебным генералом на чужом празднике жизни, хотелось своего, пусть и меньшего.

Вика бы поддержала, она тоже не любила такие вещи, хотя в среде журналистов они были почти обыденностью. Викторию мне не удавалось забыть никогда, только лишь надолго запрятать её образ глубоко в памяти, перестав думать о ней. Образ этот всегда проявлялся мистически, в обычные и непримечательные дни, и причиной тому были маловажные, на первый взгляд, или трудноуловимые детали. Иногда, что сбивало меня с толку, тому предшествовала долгая работа мысли совсем по другому поводу…

Солнца не было почти весь день, но сырой воздух после дождя здорово потяжелел от воды, соли и жара, их с избытком отдавала быстро сохнувшая земля; потяжелевший, солёный, он быстро мешался с бензиновыми парами. В открытые окна аудитории, где шёл английский, проникал только гул машин. Мы читали и переводили весьма неплохую статью об Астраханском Кремле. Сам же он стоял всего в нескольких кварталах от корпуса ФИЯ, окутанный грозовыми тучами. К вечеру заново начнётся дождь. Умытая утром потемневшая трава таинственно зеленеет в тени деревьев у подножия белых, почти праздничных, омытых дождём кремлёвских стен.

Практику ведёт Гужвинская Елена Ромисовна, женственно-аккуратная, стройная, похожая на очень знакомую зарубежную певицу, которую тогда никак не мог вспомнить, а ещё она очень стесняется, если случайно в городе встретит кого-то из учеников во внеурочное время. Перевожу кусок текста и ещё раз смотрю на преподавателя, напрягая память, но тщетно, вместо этого только невпопад спрашиваю:

– Скажите, а в Союзе преподаватели много получали?

– Много… Пятьсот рублей.

– Это очень хорошие деньги! – серьёзно восклицаю я, и половина группы с удивлением поворачивает головы.

– Хорошие, – с одобрительным вздохом некоторого удивления вздыхает преподаватель. – Можно было дважды в месяц на выходных слетать в Ленинку* и там поработать с материалом, но иногда мы просто ходили в оперу, на балет или в Большой.

Ленинка*– Библиотека имени Ленина – ныне Российская Государственная Библиотека

Лекция прошла легко. На практике слушали отрывок американского радиоэфира, заполняли пропуски в распечатанных карточках… К магистратуре почти все знали язык на хорошем уровне, и только я оставался учеником, способным, переменив одно слово, превратить безобидный текст равным образом чёрт знает во что. Достаточно при переводе с русского на английский заменить вежливое и приемлемое take of your clothes* на бескомпромиссное undress**. Смех в ушах звучал до самого возвращения в общежитие. Я возвратился в номер и хотел позвонить одному своему старому другу, который теперь занимается спортивной журналистикой, но забыл. Андрей читал одну из своих специальных книг по психологии:

– Там к тебе приходили

– Это всё-таки была Эдит Пиаф… – Ответил я невпопад, вспомнив наконец, когда это уже было не так важно.

– Нет, не она, – Ответил Андрей, он всегда угадывал глубокую работу мысли по одному ему известным признакам…

__

take of your clothes* – снимайте одежду (вежливая форма, имеющая ввиду верхнюю)

undress** – снимай одежду (безапелляционное требование раздеться до гола, применяется грабителями)

Тоже решил немного почитать, перед тем, как собираться ехать, и заснул…Заснул и увидел один из прекрасных, безмятежных дней прошлого, когда мог долго загорать на морском берегу, видя перед собой лишь мутную, позолоченную солнечную полоску. Закрытые глаза подчинялись расслабленному телу и видели день так. Вика возникла будто из ниоткуда, подошла, как всегда, лёгким, почти неслышным шагом, и, присев, почти касаясь губами уха, с жалостливой игривостью сказала: «Не спи здесь, дурачок, сгоришь». Проснулся сильно взволнованным, в один миг открыл глаза, будто разбуженный посторонним резким толчком. Комната опустела, лишь несколько книг лежали на тумбочке. Вечерело. Недавние тучи, видимо, разошлись, всё-таки полив землю. Плотный ночной сумрак надвигался, как всегда, медленно. Кровь пульсировала в висках – зря заснул в верхней одежде. Усилием воли заставил себя разоблачиться и встать под холодный душ. Холодные струи коснулись шеи, к сердцу прилила горячая кровь, остыла и успокоилась в одно мгновение – так проходит тепловой удар.

9

Прошло два года, первый из них выпал совершенно, утонул в череде бесконечных мытарств и поисков работы. Теперь же сижу в старом кресле в углу маленькой комнаты и читаю Куприна. Журналы сданы, планы тоже. Солнце играет на искусственном листе Монстеры справа от меня, лучи сливаются с белыми пятнами на её листьях. Хотел взять книгу домой, но потом вспомнил, что некоторым образом теперь всё же работник культуры, и нести Куприна с помидорами было бы не комильфо. Недавно вызвала завуч, спросила, сколько часов в годовом плане по Русскому. Сперва ответил в стиле старого анекдота об опытном бухгалтере, мол, а сколько потребуется… Однако был остановлен суровым начальственным взглядом и серьёзно изрёк – от 140 до 144.

Пока читал, увлекшись, зашла моя коллега, Марина Викторовна.

– Павел Викторович, только не задерживайте журнал на неделю, пожалуйста…– В прошлом Марина Викторовна была моим учителем и теперь вела себя подчёркнуто вежливо.

– А что? Так можно было? – ответил я. Она взглянула растерянно, так и не поняв, шучу или нет.

Первые три месяца преподавания мне отчаянно хотелось выкинуть диплом в окно, получив от этого плохо скрываемое изощрённое удовольствие, но без него, говорят, учитель не может работать. В целом же, он всё ещё может многое. Может получать маленькие деньги, если пересчитать их на часы работы, задерживать заполнение журналов или пачкать их коржиками, аккуратно стирая следы лезвием, если ты молод, конечно. Однако мы ведь всегда равняемся на лучших и жертвуем главным ради основного, как учил нас Игорь Юрьевич. Часто вспоминал одну из его фраз: «К сожалению, у Вас в памяти останется лишь 20 процентов того, что мы изучаем». Со мной ли это было? Марина Викторовна ушла, машинально огляделся. Маленькая проходная комната напоминала студенческую аудиторию лишь цветом стен. Уютная и пустая, со старым диваном, креслами и низкой партой у стены. Дети убыли, оставив атмосферу прошедших последних звонков. Две совсем молоденькие учительницы, скорее всего, после колледжа, теперь снимают занавески в соседнем классе. Переговариваются и смеются, но каждый раз, когда проходят мимо, надуваются страшно, это даже забавно…

Из проходного кабинета виден коридор, точнее, общий зал, где стоят старые деревянные шкафчики для одежды, и куда выходят почти все двери на этаже. Ещё некоторое время назад здесь ругались старшеклассники. Два подростка в мрачной решительности смотрят друг на друга. Когда-то мы с другом, теперь спортивным журналистом, Саней Барышевым, стояли так же. Рассудила нас его бабушка Мила, Ветеран Великой Отечественной. Помнил об этом и тогда, когда вникал в суть:

– Видишь, у него рука болит, а ты насыпать ему хочешь, ещё и с походом, как обычно…

– Не, ну а как ещё?! – восклицал старший. – А ты видишь, что старшие чудеса выдержки проявляют, зачем донимаешь? Договариваться надо уметь… – Последнюю фразу добавил тише, больше для себя.

– Скажите, а зачем учить литературу? – неожиданно спросил младший.

– Обмануть вас будет сложнее, а ещё можно цитировать монолог пушкинского «Скупого рыцаря», когда бросаешь пельмени в кастрюлю:

Ступайте, полно вам по свету рыскать,

Служа страстям и нуждам человека.

Усните здесь сном силы и покоя,

Как боги спят в глубоких небесах.

Прочёл старательно, немного картинно и с жаром, как это сделала бы наша Ксю, ребята посмеялись и разошлись по своим делам.

За дверью, что с другой стороны кабинета, иногда шли уроки химии. Когда ученики смолкали, и было ясно, что никто из них не ответит, шутки ради выкрикивал правильный ответ, если помнил его, конечно. К удивлению, через несколько уроков ребята подтянулись. Даже досадно, не хватало потом тишины во время заполнения документов. Вот уж чему здесь точно научишься – соблюдать или, по возможности, обходить формальности. Зато, если по бумагам всё сходится, только я решаю, будем мы проходить Солженицына или нет. Вчерашние идолы падают, что поделать, бывает и такое.

Позвонил Саня Барышев, отвлёк от скорбных мыслей и художественного давления Куприна.

– Привет, как ты? Как там мой казахский тёзка?

– Да тяжко ему, ушёл из универа, работает запиловщиком на заводе. Недавно для него письмо с требованиями к начальству редактировали вместе с Романовским, начальник не оценил.

– Ясное дело, отправил акт в корзину, но вы ему сей документ заказным письмом отправьте, а корешок сохраните до суда…

– Саня, ты всё-таки гений…

– А то, «Не тормози – сникерс ни»… Лучше скажи, когда на гандбол пойдём, женский, между прочим…

– Скоро, Сань, очень скоро, с делами разберусь вот только.

Нужно уладить кое-какие формальности. Поехал в старый корпус интерната, где мы когда-то учились. Здесь почти всё было прежним, только в кабинетах был сплошь административный персонал, а наши маленькие классы стали спальнями. Странно было возвращаться сюда. Даже по привычке искал телефон возле парадной лестницы, хотя его там давно не было, да и дисковых телефонов теперь никто не держит даже в квартирах. В летние дни ещё оставался здесь первые две недели каникул, и мы с охраной играли в шахматы. Хотя Саня больше любил отжиматься и мог это делать очень долго и много. Отец его в советское время был милиционером и мастером спорта по Самбо. Однажды Саня на спор погнул и выпрямил прутья забора. Сочетание решительности и силы со знаниями простых и надёжных юридических истин в будущем сделали из него хорошего внештатного журналиста. При входе в группу по старой, вдруг ожившей привычке, снял обувь, сел за знакомый обеденный стол, только на этот раз написать заявление на отпуск, и только в отделе кадров понял, что стою в носках. Вернулся за обувью, набрал Александру и сказал, что сегодня обязательно едем.

Через несколько часов сидим на трибуне. Наступил перерыв. Саня всё ещё что-то пишет. Из нескольких незначительных фраз завтра получится репортаж. Когда-то он начинал как футбольный обозреватель, с тех пор оброс массой знакомств в спортивной среде. Ещё в те времена мы вместе пришли на матч «Ротора» и «Волгаря», мы, как и все, здорово промокли тогда, но встреча была жаркой. «Ротор» проиграл – трибуны ликовали. Теперь до самого перерыва игра тоже была напряженной, и никто не уступал. Это стало ясно ещё с предматчевой тренировки: девчата-гандболистки перемигивались, передавая тогда ещё немногочисленной публике свой спортивный азарт. Перерыв был полон напряжённого затишья, а мне казалось, всё вокруг сверкает, и предметы искрятся белой, почти магической пылью, наверное, так действуют софиты… Всегда боялся всплесков такого беспричинного восторга, боялся встреч, которые за ними следуют, потому что они меняют что-то неуловимое раз и навсегда. Так я вновь встретил Викторию. Она неожиданно быстро, почти бегом спустилась к нам с верхних рядов арены и поочерёдно крепко обняла нас, как старых знакомых. Меня бросило в жар.

– Как же я рада тебя видеть! Что ты здесь делаешь?!

– Гандбол смотрю. Знакомься, это Саня, он внещкор.

– Очень приятно. У Вас отличный друг, Александр, – живо и приподнято, со скороговоркой произнесла Вика. Фразу она будто оборвала.

Потом долго и невпопад говорила о муже, о том, где они недавно были и куда ездили. Обернулся и почти ощутил взгляд Игоря, человека, которого неведомый внутренний слом подточил окончательно, и эта перемена напугала меня. В его лице уже не было черт человека наглого и волевого. Сила взгляда ушла, уступив чувству вины настолько глубоко, что я даже с тревогой посмотрел на Вику, но она почти не угадала, в чём дело. Она тоже была другая.

Я сказал, что работаю в школе, после чего был удостоен взгляда глубокого сожаления:

– Пойдёшь со мной… В журналисты…

– Ты же знаешь, что нет.

Она улыбнулась, может быть, чему-то своему, сокровенному, а может быть, собственной надежде, что отвечу именно так. Это было радостно и досадно в одно время, и от избытка чувств она как-то странно потрепала меня по голове, смутив окончательно.

Матч кончился. Наши победили. Мы с Саней шли немного усталые и измотанные встречей, трибунами, игрой… Тёплый ветер приятно шумел, он прикатил к ногам Александра пустую банку из-под энергетика. Саня аккуратно принял её ногой, потом костылём ударил с лёта в направлении урны. Банка прозвенела о край и, кое-как закрутившись, попала внутрь.

– Павел, вот скажи мне, почему Есенин бросал на сцену надкушенные яблоки, растолкуй?

– О! Это очень долгая история, и у меня есть целых три версии, почему это могло происходить… Правда, все они могут быть ошибочны, но если у тебя есть время…

Время было, и, хотя солнце катилось к закату, летние дни никогда не заканчиваются так скоро, как от них ожидаешь.

2020 – 2021.

Поделиться:


Павел Дёмин. «Юность». Повесть.: 5 комментариев

  1. Серьёзные вдумчивые описания, интересные образы, диалоги. Читается легко, на одном дыхании. Чувствуется новизна, свойственная молодым одарённым авторам, свой неподражаемый стиль. Подправить бы в тексте сущие мелочи, и я уверен – достойно издания.

  2. Павел, большое спасибо! Прочитав повесть, ещё долго предавался дорогим воспоминаниям. С первых строк окунулся в атмосферу героя, почувствовал приятную лёгкую грусть, не вызванную чем-то особенным, конкретным, что так свойственно юности. Тронули душу упоминания о дорогих мне людях — Г.Г. Глинине, Н.С. Травушкине, Э.Н. Аламдаровой, Л.А. Леон, И.В. Колесовой, Л.Л. Ивашнёвой. Вспомнились и другие прекрасные преподаватели — Э.В. Копылова, В.М. Пьянова, Г.А. Мамаев, Р.Х. Ажалиев, П.А. Карезин. На первом курсе особенно яркие впечатления оставляли лекции по древнегреческой литературе Владимира Ивановича Попова. Я слушал, раскрыв рот, забывая конспектировать. Практически все относились ко мне по-матерински и по-отечески тепло. Особенно Геннадий Григорьевич, Людмила Алексеевна, Эмма Владимировна. Не любила меня разве только Лидия Леонидовна. Что, впрочем, вполне заслуженно. Так как я очень плохо разбирался в УНТ и особенного рвения в его изучении не проявлял. А Георгий Александрович Мамаев ставил мне зачёты автоматом, что в то время было практически невероятным. Ещё очень глупая история у меня приключилась с Дорой Ефимовной Лойфман. Конфликт на ровном месте стоил мне дорого, но и научил многому. Взаимоотношения с каждым из этих замечательных людей можно излагать в отдельных очерках. Или рассказах.
    Так что, Павел, разбередил ты мне душу, не дал своевременно подготовить пару служебных документов.
    Не хочу подробно анализировать само произведение, просто отмечу, что мне особенно понравилось. Про атмосферу я уже написал, а ещё лёгкий «читабельный» стиль, отсутствие навязывания своего мнения, нравоучительности, выставления себя эталоном, деликатность при упоминаниях конкретных лиц. Обрывистые, на первый взгляд, воспоминания соединяются одной сквозной линией (взаимоотношения с Викторией), начинаются и заканчиваются ею, придавая повести закольцеванность. Восхищает, как герой бережно, с любовью относится к литературе, искусству, и в то же время достойно встречает суровые проявления реальной жизни.
    Ещё раз большое спасибо, Павел! От всей души желаю дальнейших успехов!

    • Спасибо Вам за глубокий и очень точный отзыв, Анатолий Николаевич. Слышал от старших, что у Георгия Александровича получить «автомат» — это что-то из разряда: «Я знаю того человека, который знал того, кто когда-то получил так зачёт автоматом» — это стало одной из легенд ФФЖ) Жму руку. Эмма Владимировна у нас тоже заменяла Старослав. достаточно долго, жалею, что не включил её в повествование. В остальном, когда писал, то всё время вспоминал одну табличку в московском метро: «Закрывайте дверь, берегите тепло».

  3. Павел, молодчина! Читала и всё вспоминала — и годы учёбы, и годы работы на литфаке АГУ, бывшего АГПИ. Язык, стиль, смысл — всё радует, всё на месте.

Добавить комментарий для Павел Потлов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *