Максим Жуков. «Чёрная лампа». Рассказ.

Чёрная лампа с незакрашенным пятном на макушке раскачивалась под потолком, полосуя темноту бледно-жёлтым лучом. Электрический шнур, приодетый в пыльный мундир, подчиняясь страшному грохоту, относил её к сдавленно-узкому смотровому окну, за которым азартно и зло строчил пулемёт, рвались мины-ловушки, и слышны были простуженные голоса бойцов.

«Хотя нет, для бойцов они не годились – слишком слабые, сирые и убогие. Дунет ветер – и они упадут. А всё от того, что здоровых солдат забрали на фронт, а поставить на ноги новых не получалось. Да и как их поставить, когда медперсонала катастрофически не хватало, а из лекарств − только йод, чистый спирт и бинты?» – с этими и другими нелёгкими мыслями к источнику света подбиралась хрупкая, как соломинка женщина с котелком. Её руки дрожали, спички − ноги не слушались, и если бы не крайняя сосредоточенность, содержимое котелка расплескалось бы по сахарной пудре побелки, что обильно сыпалась с потолка. Эльза – так звали эту утончённую, милую женщину с немного печальным лицом, – не боялась бомбардировок, а вот криков и стонов спокойно, как некоторые медработники, переносить не могла. И потому, несмотря на усталость, порывалась перетаскивать раненых в подвал общежития. Даже сейчас – после резких, категорических слов.

Эльза оглянулась на дверь, захлопнутую перед самым её носом начальником медчасти – средних лет офицером с редкой проседью на висках. В сорок первом он потерял сына и теперь спасал каждого солдата, точно он для него был родным.

«Ты нужна нам, нужна, но с новыми силами, живая, здоровая…» Он хотел добавить «красивая», но промолчал, завидев седые волосы на макушке у Эльзы. Всё-таки и она хлебнула тут лиха, едва не превратившись в старуху. Или это случилось с ней ранее? «Поговорим рано утром». «А я….» − ей хотелось спросить, а уснёт ли она во время ночных авианалётов, но не успела. Эх, Эльзочка, Эльза, почему ты такая слабохарактерная? Ведь могла не словам, так делом доказать, что способна на очередной героический подвиг. А теперь что… Как что… Стоять до одури с котелком, баюкая его, как ребёнка. А если отдать его Сидорову? Он всё-таки заслужил, активно участвуя в подпольной и партизанской борьбе на оккупированной территории. Не раз был в плену, в концлагере гнил. И ничего – вон только ноги подпортил, но Сан Саныч его мигом подправит. Возможно, сейчас с ним как раз и занимается. Уговорила, пойду…

Раненые уже умоляли: «Девчонки, не таскайте, надсадитесь». «У нас же приказ, какой не таскайте?!». «К чёрту приказ! Подумайте о себе – вам же рожать». В ответ на «рожать» основательно тряхануло. Пол выбило из-под ног. Эльза вцепилась в ящик от артиллерийских снарядов, служивший столом. Бросила полный отчаяния взгляд на окно и мысленно попросила: «Берегите, мальчишки, себя. Дома ждут вас…» А ждут ли? Чёрная лампа остановилась, будто давая понять, что никто никого дома не ждёт, да и дома, скорей всего, больше нет. Да какой… Есть! Конечно же, есть! На чужбине о нём только и разговоров, сытно-тёплых, до боли родных, как топлёное молоко или, скажем, краюшка румяного хлеба. И то и другое Эльза обожала с пелёнок. Бывало, рано проснётся, а мать уже стряпает. Только отвернётся или выйдет во двор – Эльза – к печи. Полусырые поленья потрескивали и плевались, не подпуская её к свежеиспечённому хлебу. И приходилось им любоваться на расстоянии вместе с котом, который, кроме хлеба и молока, чуял припрятанную в погребе сметану. Но её доставали только по праздникам, так что родственная душонка в общипанном полушубке, сторожила её днями и ночами, иногда облизывая сальную ручку погреба, точно задеревеневшую колбасу.

– Гони его в шею! − кричала развязно мамка, возвращаясь к хозяйским делам.

– Да он же хороший».

– Вечно у тебя все хорошие….»

А вот действительно все её друзья детства: Иван Родионов, Зинка Портнова, Петька Шалыгин, Марат – как его там по фамилии? Все стали Героями Советского Союза. С первых дней оккупации они шли поджигать немецкие склады с продовольствием, техникой, обмундированием, взрывали железнодорожные вагоны и паровозы. Всей дружной ватагой спасали раненных красноармейцев, помогали устраивать подпольщикам побеги наших военнопленных из немецких концлагерей. В общем, назвать их плохими язык не поворачивался. Рискованными – да, но риск, как известно, дело благородное.

Вот и Эльза с оглядкой на них закончила курсы на санитарку и, прибавив к шестнадцати годам недостающие, попросилась «туда, где стреляют». Но родители отговорили её от столь рискованной затеи. «Вот не станет нас, тогда и езжай хоть к чёрту на рога» − бросил как то, не подумав, отец. Его убили в самом начале войны – это послужило горьким уроком для Эльзы, рисовавшей в сознании патриотически − геройские картины. «Его все считали образцовым солдатом, примерным мужем, хорошим семянином, а сегодня молча хоронят в закрытом гробу, точно и вспомнить о нём совсем нечего. А ведь он был хорошим. Так вроде ты говорила?» − поддела Эльзу убитая горем мать. Она быстро сбавила в весе, стала путаться в воспоминаниях и вскоре умерла от малярии, хотя врач уверял «от тоски». На её похоронах Эльза познакомилась с молодым человеком, к тому времени оплакивавшего свою супругу, от которой остался семилетний ребёнок. Таня – так звали девочку необычайной красоты, привязалась к своей новой матери. Эльза влюбилась в неё с первого взгляда, а потом и в Валерку. Они поженились прямо перед его отправкой на фронт. «Смотри, не дождёшься своего ненаглядного, убьют ведь – предупреждали соседки, лузгая семечки на завалинке и с тревогой шаря глазами по приторно красному горизонту, под которым, по их же словам, и шла борьба не на жизнь, а на смерть. Деревеньку «Осиновка» по божьей милости немецкие войска до середины 1943 – го обходили стороной. Но Эльза чувствовала – всё это временно.

Когда после первой и, увы, роковой бомбардировки она лишилась приёмной дочери, то от горя лезла на стены. О, как она горевала! Как скулила ночами в подушку, глядя на звёздное небо из развороченной крыши… А потом живой мумией бродила вокруг перекрученной детской кроватки и вздыхала, грозя кулаком равнодушному небу. От сумасшествия Эльзу спасла весточка от Валеры – муж угодил с лёгким недомоганием в госпиталь под Смоленском. «Всё бросай и приезжай» − писал он размашисто и неровно, видимо из машины, на которой его и доставили в госпиталь. «Какой ты чудной, − удивлялась она на клочке серой бумаги, − как поеду с ребёнком то?» − и тут же одёргивала себя: «От твоей кровинки остался тулупчик с тремя слипшимися конфетами в кармашке, да деревянный выщербленный петушок – твой подарок». Осиновку сравняли с землёй. Относительно целым остался их дом – но и то, из-за того, что он лепился к остальным далеко на окраине, рядом с болотом. Признаться в том, что она осталась одна, Эльза больному мужу не решилась, а потому засобиралась в дорогу.

В поезде она впервые увидела советских солдат. Среди них было много грязных, больных и тщедушных. «И в чём только душа у них держится?» − подумала она мимоходом, брезгливо отворачиваясь к окну.

Мужа забрали на фронт незадолго до её прибытия в госпиталь. «Как же так? Он после контузии». На все её вопросы мягкий и обходительный начальник санчасти Сан Саныч отвечал по порядку:

− Понимаешь, сейчас недобор….

− Но как он будет нести службу, когда глух на одно ухо?

− Ну, значит, пристроят его где-нибудь в штабе. Ты, главное, успокойся и иди разбирать свои вещи.

Все остальное пролетело мимо ушей. Да и как по-другому? Она не готова была принять тех, от кого ещё недавно отворачивалась, близко к сердцу. Чужие они, неродные… Но время всё изменило. Каждый день она рвалась к мужу. Ей, как маленькой объясняли, что свободных рук не хватает, к тому же, без элементарной подготовки она не продержится и минуты. «А здесь, продержусь ли я здесь?» − то и дело спрашивала она себя, ухаживая за больными.

Эльза никак не могла привыкнуть к бомбардировкам, к обветшалому общежитию, где приходилось коротать неспокойные ночи, но ещё больше − к сумрачным коридорам госпиталя, до отказа забитым, как и палаты, юными красноармейцами. Они лежали вповалку на носилках, матрасах, а то и на голом полу и совсем не походили на защитников родины с броских листовок, носимых неистовым ветром по перерытой траншеями госпитальной территории. Запах крови, бинтов и лекарств витал даже на улице, где теснились барачного типа сооружения. Эльза в поисках мужа исходила их все. Иногда тормошила кого-то или долго сверлила глазами, с замиранием сердца гадая: «Мой – не мой… Похоже, не мой…» Но если ей – медсестре тяжело в стенах госпиталя, то каково им там, бесстрашным живым щитам под градом осколков?

Эльза обернулась на чьи-то шаги. В дверях стоял Сидоров в непривычно чистой и отутюженной форме. Выглядел он молодцом. Даже загар, несмотря на холодную осень, у него появился. Ровняя сапогом побелку, он то и дело бросал вопросительные взгляды на медсестру.

− Будешь? – предложила она ему кашу.

− Спасибо, не голоден.

− Тогда… − на грустном лице забрезжило что-то вроде улыбки. – Неужели пришёл меня навестить? Как видишь, цела и даже почти не напугана.

Сидоров покачал головой.

− Знаю. Привезли новых раненых.

− …и среди них пять или шесть санитарок. Я только что разговаривал с главным. Он готов удовлетворить твою просьбу − забирать людей с поля практически некому. Слушай, останься, а? Не губи себя, Эльзочка…

***

По израненной горбатой земле приходилось ползать, извиваясь точно змея. Стоило чуть поднять голову – раздавалась автоматная очередь. Свинцовые отродья рикошетили от останков танков, машин и самолётов – все они напоминали ту самую прогорклую кашу, которую давясь, кое-как запихала в себя медсестра перед отправкой на фронт. Неужели это всё – к чему она когда то стремилась? Где Родионов, Шалыгин, Марат и девчонка с фамилией, как у портного? Неужели, все они бесследно исчезли или она, их уже не замечая, двигалась мимоходом, думая об одном – Валерка, где мой Валерка? «Да сдался он тебе!» − не выдержала совесть. «Оглянись…» Оглянулась, но с трудом поняла, что к чему. Опять эта каша, о каша… Сейчас бы она всё отдала за одну единственную ложечку, и хлебца ещё и сметанки, которая так и не досталась её любимому котику. Боже… Я устала хоронить своих близких. Дай хоть один малюсенький шанс найти своего мужа – это всё, о чём я прошу у тебя.

Валерку она откопала под брезентовой спёкшейся грудой человеческих тел, огороженных недобитыми танками. Узнала, хотя и с трудом, по именным наручным часам – у мужа вместо лица была кровавая каша. Он мычал и тянул к ней изрешечённые осколками руки – те самые, которыми он неё нежно, как ни один другой мужчина, обнимал; говорил приятные слова и всё хвастался, какие ему от отца достались часы. Валера ими очень гордился. Говорил: «Я тебя, как и их, никому не отдам». Так и есть – не отдал – хотя они и сами были готовы свалиться с руки. Эльза спрятала их в нагрудный карман. Затем наскоро перебинтовала мужа и на плащ-палатке потащила к своим. «Да скользи же, скользи!.. Вот так, вот так…» − говорила она сквозь крепко стиснутые зубы. «Господи, до чего же тяжёлый…Так и родить можно!» В животе в подтверждение её слов предательски ныло – то ли от голода, то ли от страха, что она не успеет дотащить его до прифронтовой территории. Уж там ей помогут. А если и нет, она и сама справится. Зря, что ли, твердили, что у неё золотые руки? Ну, пусть не золотые, а так – две худющие кочерги, но знания, полученные незадолго до начала войны, её здорово выручали. С ними эти неуклюжие с виду отростки могли творить чудеса. Сейчас от них требовалось только одно – цепко держать плащ-палатку.

− Как там…

− Ты хотел спросить – дома? Знаешь…. Дома у нас, считай, нет. Родова опустела, и с ней что-то умерло там. – Эльза легонько постучала по командирским часам.

− А дочу…ра…

− Я не…

− Не знаешь? – с трудом выдал Валера, нежно гладя жену и как будто не узнавая. – Что-то с голосом у тебя.

− Это слёзы, наверно.

«Бедный, бедный Валерчик, как же тебя угораздило так…Наверняка, нарвался на засаду или маячил в прицеле врага. Ну, ничего, я тебя здесь не оставлю. Обязательно вытащу. Вот только хватило бы сил. На все вопросы я отвечу потом, когда ты поправишься, и мы уединимся в той самой комнате с лампой. Но до неё метров триста. Или больше? Не видно не зги. Черти безрогие, опять начали поливать всё свинцом! Потрошить матушку-землю, косить нашего брата. Впрочем, и косить то уже некого. Чего они тогда не угомоняться? Боеприпасы что ли девать некуда?! Так отсыпьте их нам, мы в долгу не останемся!»

− Валера, ты как там? Не потерял ещё автомат? Береги его, он нам обязательно пригодится. Мы им знаешь, как этого немца погоним?

− Не ва…

− Не важно? Или что там на «ва»? Я тебя не пойму. Чёрт! Опять стрелять начали, паразиты! Скорей же, скорей!.. Вон видишь пригорок? За ним и передышимся.

− Я не могу.

− Всё ты можешь. Главное – верить. Держаться, ты понял, Валерка?

− Не ва…

− Да что ты заладил – не ва, да не ва…

Эльза переползла за пригорок и только потянула руки к плащ-палатке, как в воздухе появился брюхатый стальной шмель с закопченной свастикой на борту. Он с противным жужжанием снизился над той самой братской могилой, из которой Эльза вытащила Валеру, и сбросил на неё бомбу.

− Добивают нашу технику, гады. Слышь, Валера…

Но ответного «ва» не последовало.

− Ты решил меня бросить? А как же я, как наша Танюша… Ах, я так и не сказала тебе – она скончалась от потери крови у меня на руках. Я разорвала все твои вещи, перевязывая её, стараясь спасти, но кровотечение оказалось неудержимым, как и твоё желание оказаться за пределами разумного. Скажи, зачем ты рвался туда, где смерть ходит практически по пятам?

Валера по-прежнему не подавал признаков жизни. Молчал, крепко стиснув зубы – видимо, ему было очень больно, но он не мог так просто раскрыться, как походная сумка перед дальней дорогой.

− Гады! Ненавижу вас, сукины дети! Фашисты, вашу же мать! – прокричала она с такой злобой, какой, казалось бы, никогда не владела. Она поднялась на колени – их обожгло сырыми гильзами, а руки – она ими оперлась на пригорок – дымящимся древком с остатками красной материи. Вот то, что нужно – пройтись с ним перед своими, и пусть за это её снимет снайпер или брюхатый, жирный артиллерист, обожравшийся сала. Где вы, подонки с позорным крестом? Глядите, я уже стою на ногах. Ищу гранату, автомат или что-то там у Валеры имелось – вот именно, что имелось, – сейчас этого нет. Только древко, разгорячённое тлением. На плечо его и вперёд, грозя слабеньким кулачком тому гаду, что потревожил мёртвых.

Медсестра, качаясь из стороны в сторону, направилась к заградительным сооружениям – большим чёрным ежам, увенчанным обезглавленным сооружением из досок и кирпичей. Ей на встречу бежали наши бойцы.

− Ложись, да ложись же, убьют! – кричали они. Двое? Трое? Неважно, да и не видно из-за тех же предательских слёз и тряпичного лоскутка. Из него бы пошить рубаху Валерке – вместо той, что она разорвала, врачуя дочурку, но… Вот именно – «но»… Эльза не успела опомниться, как снайперская пуля пробила ей плечо, и она с открытым ртом стала падать, понимая, что это – конец. Кто-то вовремя – почти у самой земли − её подхватил. Именные часы выскользнули из кармана и непременно упали бы, если бы не юркий красноармеец с чертовски знакомым лицом.

− Ну что же ты, милая… Дурочка ты моя. Думала, что меня уже нет? Или что я отдал часы первому встречному?

Эльза удивлённо захлопала глазами. Перед ней высился муж – совершенно здоровый и привлекательный.

− Я вручил их Марату – тому чернявому, что за тобой ещё в детстве ухлёстывал. Это был мой подарок на его день рождения. Мы вчера праздновали небольшую победу, выпили по глоточку, а потом нас накрыло шквальным огнём. Я всю ночь полз к своим, но, оказалось, перепутал направления и оказался у немцев.

− Ты бежал?

− Полз, дурочка, прямо как ты. Сначала – к врагу, а потом уж – к своим. Как тебе удалось откопать среди мёртвых полуживого Марата?

− Я не знаю. Судьба – мы ведь в детстве любили друг друга. Но потом пришёл ты…

− Скорее, ушёл. После свадьбы и дня не прошло, как меня увезли первым поездом в сущий ад – это была, поистине, мясорубка. Но я выжил….

− Потому что любил.

Эльза зарылась лицом в объятия мужа. У неё невыносимо кружилась голова, но Валерка не мог так просто оставить супругу – всё обнимал и обнимал, и она была рада объятиям.

Мимо них на носилках протащили Марата.

− Так значит, он пытался сказать «не Ва…леера я, не Валера», − проговорила, теряя сознание Эльза, и с ужасом понимая, что понесут её непременно к Сан Санычу. У него в операционной тоже есть чёрные лампы, и когда земля стонет от полученных ран, они непременно раскачиваются, словно решая, жить тебе или нет.

Поделиться:


Максим Жуков. «Чёрная лампа». Рассказ.: 8 комментариев

  1. Максим, рассказ, конечно, интересный, но только он о чём угодно, только не о Великой Отечественной.

      • Нет, не в рамках. Такой войны и таких людей, как в твоём рассказе, никогда не было. Не заставляй меня разбирать каждый абзац.

        • Значит, всё плохо? Или же есть свет в конце тоннеля — я имею в виду, поправить то можно?

      • Ой, ошибся! Надеюсь, за это к стенке не поставят? А то я боюсь автоматных очередей — сразу с прозы перехожу на разнузданную публицистику ))))

  2. «А вот действительно все её друзья детства: Иван Родионов, Зинка Портнова, Петька Шалыгин, Марат – как его там по фамилии? Все стали Героями Советского Союза. С первых дней оккупации они шли поджигать немецкие склады с продовольствием, техникой, обмундированием, взрывали железнодорожные вагоны и паровозы. Всей дружной ватагой спасали раненных красноармейцев, помогали устраивать подпольщикам побеги наших военнопленных из немецких концлагерей. В общем, назвать их плохими язык не поворачивался. Рискованными – да, но риск, как известно, дело благородное.» Просто нет слов.

Добавить комментарий для Максим Жуков Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *