17 декабря 2018 года могло бы исполниться 80 лет изумительной женщине, необыкновенно светлому человеку Любови Розенфельд. До юбилея Люба, как все её звали в Ашкелоне, не дожила чуть больше месяца…
Любовь Михайловна Розенфельд родилась в Киеве 17 декабря 1938 г.
1941-1944 годы провела в эвакуации на Урале, в Пермской области, благодаря чему, мама, бабушка, брат и маленькая Люба, остались живы.
В 1944 семья вернулась домой, в освобождённый Киев.
Папа будущей писательницы погиб на фронте в сорок четвёртом, а его близкие – мама, сёстры, племянники были расстреляны в Бабьем Яру.
1946-1956 — годы учёбы в школе.
1961-1963 – музыкальная школа для взрослых и учёба на заочном отделении Ярославского педагогического института. Работала музыкальным работником в детском саду. А затем в течение 24 лет была педагогом-воспитателем в Киевской железнодорожной больнице, в детском отделении.
Первая книга Любови Розенфельд была издана в Херсоне. Называется эта книга прозы «Полифония памяти».
Вторая книга писательницы была издана с помощью комиссии творческих работников в Иерусалиме — «Без тормозов». Всего издано 18 книг Л. Розенфельд. Среди них — «Письма с фронта моего отца», позже вошедшая в трёхтомник Московского издательства «Сохрани свои письма».
Любовь Розенфельд — номинант 2012-2013 г. на премию «Писатель года» в Москве.
ДИНА НЕМИРОВСКАЯ
Любовь Розенфельд
Благовещение
Рассказ
В первые дни после отъезда Виктора Лёля жила «просто так», ни о чём не думала, что-то ела, пила, работала в кассе. Потом, спустя какое-то время, она почувствовала, что с ней что-то не то. По утрам она должна была, ну, просто срочно, что-нибудь съесть. Раньше такого не бывало. А теперь нужно было хоть кусочек хлеба намазать повидлом, и становилось легче. Аппетит какой-то зверский разгулялся. Как ни странно, она почти не вспоминала Виктора, просто сразу же запретила себе это – табу. Нельзя – и всё. Она совсем перестала встречаться с мужчинами, не ходила на пляж, как раньше. Даже, если кто-нибудь по старой памяти предлагал ей сходить в палатку, выпить пива, она отказывалась с досадой.
Тревожил её аппетит этот и ещё кое-что. «А не климакс ли у меня? – подумала как-то она, – нет, рановато вроде». Между тем соседи по посёлку стали относиться к ней внимательней, никто больше не шипел ей вслед, не норовил оскорбить. А один раз зашла ближняя соседка Рая, она принесла Лёле блинчики – налистники с творогом. Вот уж раньше такого никогда не бывало!
– Рай, честно, чего это ты вдруг?
– Дура ты, Лёлька! Думаешь, люди не видят. Да ты не тушуйся. Гордись! Понимаешь, ничего плохого в этом нет. Новую жизнь даёшь новому человеку. Я даже завидую тебе, мы-то тут все так старыми девами и сдохнем!
Лёля от неожиданности просто онемела, она даже побледнела, а Рая вскочила и бросилась к ней:
– Тебе плохо?
– Райка! Откуда ты взяла, что я в положении? – пролепетала Лёля.
– Ну, ты даёшь. Да видно же по тебе!
– Раечка! Ты серьёзно? Этого не может быть! Да меня же здесь сожрут живьём! – расплакалась Лёля.
А Рая стала её так ласково утешать, уговаривать, убеждать, что все ей завидуют, что всё хорошо. Наконец-то Лёля поверила, немного успокоилась.
– Как же я на улицу выйду? Как справлюсь, если на самом деле рожу… как?
– Да, мало ли без отцов ребятишек ростят, смотри, та же Нинка. А поднять, накормить всем миром поможем. Чего уж тут! Родить в твоём возрасте, тебе ж сороковник – да это же подвиг, без мужа, да-да, не возражай мне. Просто подвиг! Готовься, ешь, чтоб ребёнок знал с самого начала, что его ждут, любят. Поняла? Эх, мне бы… я бы павой ходила по улице, летала бы просто. А ты…
– Умоляю тебя, Раечка, только не говори никому, вот съезжу в Феодосию на консультацию, потом видно будет. А ты не поедешь со мной, а, Рая?
– Поеду, чего там. Общий у нас будет пацан, один на двоих. Идёт?
– Идёт, – глаза Лёли посветлели.
Всю беременность она чувствовала заботу Раи да и других соседей. Приносили ей поесть, доставали апельсины («тебе витаминчики нужны!»). Время было нелёгким, кто молока принесёт, кто орехов, кто-то картошечки с огорода, а кто-то и курочку притащит приготовленную. «Ешь, Лёлька, поправляйся, корми своё чадо! Лёля вообще-то худенькая, теперь располнела, помолодела. Лет 10 с плеч сбросила. Предстоящего она не боялась, почему-то была уверена, что всё будет хорошо, чувствовала, что будет у неё мальчик.
Рожала Лёля на Благовещение. В Крыму цвели лилии, и все, кто её проведывал, приносили эти пахучие цветы. А врач был недоволен, лилии велел вынести в коридор. Ворчал: «Ещё позже рожать бы вздумала. Сорок лет – это не шутки! Что я буду с тобой делать, если что пойдёт не так?» А сам готовился к кесареву сечению.
Но роды прошли на удивление хорошо, смотреть на малыша сбежались все медсёстры. Не красный, чистенький, с волосиками. Подруги из посёлка ездили проведывать Лёлю, принесли гору пелёнок, подгузников, марли. Назвала Лёля мальчика Михаилом. Сначала хотела дать знать Виктору, а потом передумала. «У него вся жизнь впереди. Молодой! Что ж я ему жизнь сломаю. За что?»
Жизнь Лёли наполнилась новым смыслом. Заботы… купание, кормление, одежда. Молока у мамочки было много. С грустью подмечала Лёля сходство мальчика с отцом. Детского садика в посёлке не было, сидели с Раей по очереди с ребёнком. Так и вышел «пацан на двоих», пока одна работает, другая дежурит.
Недалеко от Лёли жил старый холостяк Йося. Собственно старым он не был, ему было 47 лет, на макушке виднелась проплешина, сам рыжеватый. Просто не сложилась у него семья, жил одиноко. Называли его в посёлке в шутку Иосифом Прекрасным. А он и не обижался, отшучивался. Иногда из его ветхого домика можно было услышать звуки скрипки, сынок Лёли Миша так и рвался «в гости» к дяде Иосифу, когда слышал звуки доносившейся музыки. Наконец зашла Лёля с сыном к соседу послушать скрипку. Сели, смотрели, как Иосиф достаёт из футляра скрипку, как напирает смычок канифолью. Вот заиграл он, а у мальчика глаза стали большими, в них просвечивались слёзы. Лёля качнула головой в сторону Миши, показывая Иосифу, как мальчик реагирует на музыку. Музыкант отложил скрипку, а Миша тихо так попросил: «Ещё». Тогда Иосиф заиграл весёлую мелодию молдавского «Жаворонка».
В тот вечер он превзошёл себя, так зажигательно играл, выдавал такие трели, переливы, музыка взлетала высоко, потом неожиданно падала вниз, замирая на одной вибрирующей ноте…
Мальчик был бледным, потерянным, а потом вдруг расплакался. Иосиф отложил скрипку, обнял Мишу, прижал к себе и сказал только: «Да ты музыкант, мальчик!»
С тех пор Лёля искала своего пацанёнка только у «Иосифа Прекрасного». Он забывал обо всём, перестал рисовать, не пытался бегать к морю. Его приходилось буквально вытягивать из Йоськиной халупы, чтобы покормить.
– Не злись, – говорил Иосиф, – всё от Бога, он поднимал палец вверх. – А скрипку тебе придётся покупать, мать, пока четвертушку…
– Вот ещё не хватало! – отмахивалась Лёля. Ему только шесть лет недавно исполнилось. Скрипку?! Да я её и не понимаю, вашу музыку!
Тем временем Мишка учился играть на пустых струнах, держа большую скрипку прямо за корпус, до грифа рука не дотягивалась. Хоть и нелегко было, но что-то уже начало получаться. Тогда Иосиф сам поехал в город и привёз таки скрипку-четвертушку.
Через два месяца ошеломлённые Лёля и Рая были приглашены «на концерт» в домик Иосифа. Миша с Иосифом играли на двух скрипках, то вместе, то по очереди. Играли они что-то жалостное, Лёля не удержалась и расплакалась, а Рая не могла прийти в себя от восторга: «Гордись! Уже музыкант, такой маленький!» Вскоре пришлось ехать в город на экзамен в музыкальную школу-интернат. Экзамен был сдан с блеском. Но как не хотелось Лёле оставлять сына в интернате! Но возить его в город каждый день возможности не было.
Мишка же расстался с ней довольно легко. Для него всё было в новинку. «Мам! Приедешь за мной в субботу! Не скучай!» И всё.
Вскоре четвертушку пришлось менять на бОльшую скрипку. Звук стал сильнее, глубже, мальчик не выпускал её из рук. В этом теперь была вся его жизнь. Он приезжал иногда с кем-нибудь на выходные, наскоро окунался в море и спешил к Иосифу с отчётом. Успехи его были разительными. Казалось, что его больше ничего на свете не интересует. Лёля же думала, что он даже не видит и не чувствует, что ест. Он крутил ручки приёмника и выискивал ту самую музыку, которую Лёля никогда не понимала. Он переживал каждую ноту вместе с невидимыми музыкантами. Когда приезжал домой, играл дома упражнения. Гаммы – туда и обратно, через ноту, скачками.
– А нужна ли я ему? – спрашивала Лёля, увидевшись с Раей. – Я уже сейчас не понимаю того, что он любит. Что же дальше-то будет?
Рая успокаивала:
– Гордись. Он талант. Правильно Йоська говорит, что всё от Бога. А ведь мы его вырастили, выкормили!
– А Йоська отнял, – жалобно добавляла Лёля.
Но как-то её пригласили на академический концерт в школу, в город. Лёля надела свой самый лучший наряд, её Миша играл с пианисткой. Зал притих. А он? Он ничего не боялся, играл, и глаза у него блестели. «Может, в самом деле «от Бога»? – удивлялась Лёля, слушая оглушительные аплодисменты в маленьком зале городской школы. Потом какая-то женщина поднялась на сцену и вручила её Мишке шикарный букет. Надо же! А Мишка вдруг улыбнулся, спрыгнул в зал, подбежал к Лёле и положил ей букет на колени. Все захлопали ещё громче. «Это мать, его мама», – шептали люди.
***
Так Мишка и жил в интернате. Время шло. Школа-семилетка вот-вот должна была остаться позади. Мишке 13 лет, но подростковый возраст не сделал его агрессивным. Лёля скучала, когда его не было дома неделями, иногда бывали местные «гастроли», куда Мишку обязательно приглашали.
И как-то Мишка спросил у Лёли:
– Мама! Не обижайся, я хотел спросить у тебя…
– Вот оно и пришло, – подумала Лёля, угадав, о чём будет разговор.
– Нет, я не обижусь, сынок, спрашивай. Я давно уже ожидаю твоих вопросов.
– Понимаешь, мама, ребята удивляются, когда на гастролях слышат моё отчество «Викентьевич», вот я и решил спросить про отца. Понимаешь?
– Понимаю, конечно, ты уже достаточно взрослый, чтобы знать всё. Первое, что хочу тебе сказать: твой папа очень хороший парень, просто так получилось, что он намного моложе меня. Вот я и решила отпустить его и не напоминать о себе. У него вся жизнь впереди, что же я буду держать его при себе! Но не знала я, что у меня в сорок лет появится ребёнок – ты. Хоть и нелегко одной, но ты же знаешь, все помогали особенно Рая, которую ты и называешь «мама Рая». Я ни о чём не жалею, сынок.
– Постой, постой, мама. А он-то знает, что я у него есть?
– Нет. Наверное, перед тобой я виновата, но не перед ним. Не знаю даже, где он сейчас, как сложилась его жизнь. Знаю только, что он сибиряк из Иркутска, что у него есть мама, а может быть, была. Да что уж об этом сейчас говорить! Прошлое не вернуть. Теперь мы уже чужие люди, у него, наверное, своя семья, дети. Забыл уже об отдыхе в Крыму…
– Ладно, мам, как вышло, так вышло, я всё понял. Только интересно, он умел играть?
– Он-то. Не думаю. Он музыки не понимал, как и я в то время. Я лишь теперь немного прозрела благодаря тебе. Привыкла, видно.
Разговор промелькнул и забылся, но Миша иногда думал об отце и как-то смутно надеялся на встречу.
Миновало полгода, приурочив к какому-то празднику, повезли одарённых детей на гастроли по Союзу. Мишку тоже в их числе. Успех был колоссальным. Маша устал, конечно, но из каждого города не забывал звонить маме. Правда у Лёли не было дома телефона, но у Иосифа был, он мигом бежал к Лёле и звал её к телефону. Они с мамой и Иосифом выхватывали друг у друга трубку. Лёля кричала, чтобы он не забывал вовремя есть, а Иосиф кричал своё: «Помни о звуке».
Об этом турне писали в газетах. Мысль о том, что они и в Иркутске будут, тревожила Мишу. Он понимал, сколько должно произойти совпадений или случайностей, чтобы он вдруг нашёл отца…
Но случайность произошла. Как? Тут нужен отступ об отце Миши, о Викентии, которого называли просто Виктором.
На концерт заманил дружка Саша, скрипач, как-то Виктор, который увлекался резьбой по дереву, попросил у него скрипку, глядя на неё, он сделал скрипку-малышку, сделал и футляр, обтянув его дерматином, а изнутри футляр обклеил красным бархатом. Получилось просто загляденье. Виктор сначала отнекивался: «Ну, куда мне на такой концерт?! Зачем?»
– Так детей провезли к нам. Редко такое бывает. Пошли! Возьмёшь свою модельку, маленькую скрипочку, а вдруг кому-то подаришь?! Удивишь какого-нибудь маленького скрипача!
В конце концов, Виктор согласился. Потом беспокоился о билете, но Саша сказал, что берёт это на себя. Но не получилось, записка у кассы извещала, что билетов нет, но могут появиться входные (стоячие места). Тут Виктор вспомнил кассиршу Лёлю. «Ну-ка, Саша, пусти меня к окошку, у меня с кассиршами получается». И чудо в виде двух «стоячих» билетов случилось. В зале полно народа. «Неужели так и будем тут стоять, за колонной» – ворчал Виктор. Но вот концерт начался, и друзья заразились возбуждением зала. А когда паренёк стал играть знакомый концерт на скрипке, Виктор заволновался и сразу же подумал: «Хорошо, что мою маленькую скрипочку взяли. Вот кто оценит эту работу!»
Мальчика со скрипкой вызывали два раза, он кланялся, подкладывал на свою острую ключицу платок и играл на бис что-то быстрое, короткое. Зал замирал, а потом взрывался аплодисментами.
Когда концерт закончился, многие ринулись за кулисы. Ребята-исполнители подписывали красивые программки со своими фотографиями. И когда почти никого не осталось, Виктор с другом подошли к мальчику-скрипачу. Виктор молча протянул ему маленький футлярчик.
– Ой, – просиял мальчик, – это скрипочка?
– Конечно, – подтвердил Виктор, счастливый его неподдельным восторгом, – открывайте смелее!
Миша (а это был именно он) достал из футляра инструментик, маленький смычок, улыбаясь, спросил:
– Неужели она играет? Можно я попробую?
– Конечно, – басил Виктор, – она твоя, вернее, ваша, – поправил он себя.
Мальчик двумя пальцами взял смычок, достал из своего футляра канифоль, чуть-чуть потёр волос смычка, произвёл тонкий звук.
– Это невозможно, – восхищался он, – кто же её смастерил?
– Это я увлекаюсь резьбой по дереву, а ваша игра меня просто восхитила. Вот вам подарок по заслугам.
– Можно мне узнать ваше имя, чтобы расписаться на программке? – Виктор протянул программку Мише, а у того вдруг вытянулось лицо.
– Что-то не так? – спросил Виктор.
– Простите, видите ли, тут написано Михаил без отчества, но я – Михаил Викентьевич, а вы, оказывается, Викентий…
Виктор внимательно смотрел на озадаченного мальчика и вдруг увидел свой жест – он точно так же потирал подбородок в затруднительной ситуации.
– Заканчивайте, мы закрываемся, – раздался чей-то голос.
Уже в проходе Виктор спросил:
– А кто твой отец, мальчик?
– Я его никогда не видел, – пробормотал Миша, – но точно знаю, что он из этих краёв…
– А кто мама?
– Мама Колесова Ольга, мы из Планерского, раньше посёлок Коктебель назывался…
Виктор остановился, когда вышли на улицу.
– Господи! Сколько ж тебе лет, сынок?
– Тринадцать. Неужели я нашёл вас?
– Да как она могла скрывать тебя от меня? Сашка! – Виктор вдруг вспомнил о своём товарище. – Боже! Если бы не ты… Это же мой сын!
– Ну и дела! – только вырвалось у Саши.
– Мы едем в гостиницу, – сказал Миша. Вы с нами? – обратился он к Саше.
– Нет, я домой.
– Саша! Прошу тебя, заскочи к моей маме, скажи, что я встретил друга, пока больше ничего не говори. Скажи маме, что я не приду ночевать сегодня…
Виктор с Мишей направились к автобусу, руководитель гастролей сначала преградил дорогу Виктор, спросив, куда он идёт.
– Это со мной, это мой отец, – сказал Миша с улыбкой счастья на лице.
И вот Виктор и Миша остались одни в номере. О сне не было и речи. Говорили всю ночь. Виктор спрашивал, Миша отвечал. Он говорил о маме, о соседке Рае, об учителе скрипаче Иосифе Прекрасном, как его называли, о музыке, о своих планах.
Витя слушал и хотел понять, почему же Лёля скрыла от него сына. Миша объяснил, как мог, запомнил мамины резоны.
– Понимаете («Понимаешь», – перебил Виктор) маме на пенсию, а ты такой молодой.
Она не хотела связывать тебя ребёнком, да и не знала сначала, что я у неё буду в 40 лет.
– Понятно. Ты теперь привыкай, что у тебя есть отец, и не самый плохой. А ещё у тебя есть бабушка. Она на пенсии, старой себя не считает.
– У меня никогда не было бабушки, только соседи, – мечтательно произнёс Миша, – как бы я хотел её увидеть! Но мне уже завтра нужно ехать с группой дальше.
– Ну, как это? Нашёл отца, и ехать нужно?
– Не могу я подвести людей, понимаешь.
– Знал бы ты, как у нас хорошо, отдохнул бы…
– А жена у тебя есть? – немного лукаво спросил Миша. – А дети?
– Жены нет, а сын есть, хороший маленький скрипач, и я его уже очень люблю.
– Я обязательно приеду на каникулах. И никаких гастролей. Потом ты – к нам.
– Какой же ты всё-таки взрослый, ответственный. Я нашёл тебя чудом. Сашке всю жизнь буду ноги мыть и воду пить! А ты ложись поспать немного.
«До свидания, мой дорогой сын», – прочитал Миша, когда проснулся. Виктор написал сыну записку на обложке чистой программки, в ней было много ласковых слов. Виктор даже не подозревал, что он их знает, никогда не приходилось употреблять…
Он крупно написал свой адрес и тихонько вышел.
Миша стоял над запиской. Он был счастлив и мысленно стал учиться говорить слово, которого никогда не произносил раньше. «ПАПА, папа. У меня ЕСТЬ ПАПА!»
Я знала Любу Розенфельд только по переписке в электронной почте и читала всего несколько её рассказов. Но и этого хватило, чтобы понять, какой она была обаятельный и добросердечный человек и яркий писатель. Спасибо, что опубликовали материал о ней и этот прекрасный рассказ в её память.
Сегодня, в годовщину со дня ухода из жизни земной Любови Розенфельд, хочется разместить на портале ещё один из её рассказов.
КРУГ ЗАМКНУЛСЯ
Самолёт подрулил к концу взлётной полосы. Вскоре туристы спускались по трапу, переговариваясь на немецком языке. Один немолодой мужчина, остановившись зачем-то внизу, какое-то время стоял на месте, приложив ладонь ко лбу. Глаза его были закрыты. Ещё миг, и к нему обернулась переводчица группы.
− Вам плохо? – спросила она почему-то по-русски.
− Нет, мне не плохо, − ответил на русском языке немец, − простите, − добавил он.
Переводчица не знала, что он владеет русским, она чуть было улыбнулась ему дружески, но вдруг нахмурилась, ей стало неловко, она заторопилась за остальными туристами, которые уже стояли в автобусе-перевозке аэропорта. Кто-то окликнул её недавнего собеседника: «Фриц!», отставший немец тоже поспешил сесть в автобус.
Переводчица, а её звали Лиля, теперь думала только об одном: «Если этот немец знает русский, притом, он уже очень пожилой человек, может быть, он воевал тут в Великую Отечественную? Возможно это один из тех фрицев, которые уцелели на радость своей муттер… А мой отец погиб по его вине…» Но Лиля тут же возразила сама себе: «Кто знает? И сами немцы пострадали от фашистов, от своих же. Сколько же лет должно пройти, чтобы мы перестали подозревать один другого, ненавидеть, обвинять?!» Но на эти вопросы ответа не было. Группа тем временем пересаживалась в гостиничный автобус, где был свой экскурсовод, ведь предстояла поездка по незнакомому городу. «Мой отец уже давно моложе меня», − думала Лиля, механически переводя знакомые фразы экскурсовода.
В это время автобус прибыл к гостинице, и Фриц отметил, что сервис тут на высоте, вещи прибывших сразу же поместили на тележки работники гостиницы, чтобы потом развезти их по номерам. Фриц устроился в небольшой приличной комнатке, он хотел остаться в одиночестве. За окном – незнакомая площадь. В свете неоновых ламп зелень деревьев показалась ему неестественно яркой, изумрудной. Что-то строят слева, на холме. Он хорошо помнил, что этот город был холмистым, зелёным. Но тот ли это город теперь? Тогда в 44 году тут дымились развалины, под ногами – битый кирпич, выворочены рельсы трамвая. Темно. Дымят трубы на горизонте. Люди возвращаются в город, недавно освобождённый от фашистов, от таких как он, Фриц… В руках у женщин были грязные узлы, они держали за руки детей… Их, пленных немцев, вели по главной улице. Это была длинная колонна серых измученных, обносившихся людей. Они смотрели вниз под ноги или вперёд невидящими глазами. Куда их ведут, не знал никто. Если расстрелять, то зачем собрали и ведут так долго? Вдоль улицы стояли люди, в основном женщины в платках и дети. Мальчишки бежали рядом с колонной и кричали: «Гитлер капут!», «Фрицы, фрицев ведут!» Фриц шёл, стараясь не смотреть по сторонам. «Ну и что, что я не успел ни разу выстрелить, мне только 19 лет. Что я вообще успел? Научился работать с 14 лет, помогая отцу в маленькой столярной мастерской. И это всё. А теперь… капут. Точно».
В двери номера, где разместился Фриц, постучали, пригласив постояльца на ужин. Он любезно отказался. Болело сердце, одолевала усталость. Спал он неожиданно хорошо. Утром он собирался спросить у переводчицы, которая была прикреплена к группе на весь период вояжа, как ему попасть в «немецкую слободу» на окраине города, но что-то остановило его, он задал свой вопрос дежурной в коридоре отеля. Пожилая женщина объяснила ему, что теперь «немецкая слобода» называется соцгородом, что дома немецкие, построенные пленными, стоят, только окна в них маловаты. Она охотно рассказала Фрицу, что у неё там живёт дочь и объяснила, каким транспортом туда добраться.
К удивлению Фрица его отпустили одного, хотя перед отъездом ему говорили на родине, что их будут водить стадом с представителями спецслужб. А тут – ничего подобного. Все поехали на экскурсию, а Фриц – в свою слободу. Выйдя из гостиницы, он вдохнул приятный майский воздух. Проехала поливочная машина, и свежая зелень на газонах заблестела от воды. Прекрасный утренний город раскинулся перед ним. Фриц помнил эту улицу, это главная магистраль города. Когда-то он видел, как тут ставили на рельсы, уже восстановленные, опрокинутый трамвай, без стёкол. Теперь не было ни трамвая, ни булыжной отмостки, которая, помнится, была тут раньше. Ехал чистый автобус с большими окнами. Стояли новые кирпичные дома. Та улица и не та… Но вот знакомый фонтан – уцелел всё-таки. Там, немного левее, стояла виселица. Их привозили в грузовике и быстро вешали при молчаливых зрителях. Так было не один раз, а несколько, и Фриц готовился разделить участь таких же, как он, грязных, голодных, двадцатилетних мальчишек. Но его не расстреляли, не повесили. Каждый раз его оставляли в машине. Потом пришёл «покупатель», человек в военной форме, без руки, он всех, кто мог строить, столярничать, класть кладку, мостить дороги, увёз в специальные бараки в том самом соцгороде, который тогда назывался «немецкой слободой».
Фриц вышел из автобуса, он сжал в кармане плаща несколько фасолин, которые там перекатывались. Это для неё. Может быть, она узнает его. Должна узнать, хотя бы благодаря этим пёстрым фасолинам. Узнать его, конечно, будет нелегко. Сколько лет прошло! Но Фриц всегда помнил эту женщину, всегда. Он часто говорил с ней мысленно. Часто видел её во сне… Тогда он строил вместе с другими людям жильё. Начальник, тот самый «покупатель», русский, в военной одежде, без руки, торопил их: «Не надо ничего украшать, людям жить негде. Не до завитушек!» Построенные ими аккурат двух-трёхэтажные домики заполнялись таким количеством семей, что просто страшно становилось, как же они там смогут разместиться. В одной комнатке жили 2 – 3 семьи. Женщины, старухи, дети…
Строили на совесть. Надеялись, что их отпустят, может быть, обменяют на своих пленных или ещё как-нибудь. Так оно потом и вышло. Домики были красивыми, с арками, колонками, крыши с крутым скатом, только без черепицы. Были почти везде галереи, к которым вели лестницы с округлыми перилами (их-то и выводил Фриц), делали даже фальшивые балкончики, хотя начальник и сердился немного. Иногда пленных отпускали к жильцам, помочь устроить печь, сделать топчан, чтобы было на чём спать, кушетку, стол. Вокруг этого возникшего квартала росли сосны, почва была песчаной. Немцы старались сохранять большие старые деревья, но и вырубать приходилось много. Пока дома строились, люди жили в землянках, в каких-то сараях, сложенных из досок и веток. Из сожжённых полусгнивших вагонов сооружали времянки, бараки. Стлался дым из самодельных печурок, которые тут называли буржуйками, трубы от этих печек выводились в малюсенькие оконца.
Фриц видел детей, бледных и изнурённых с глазами в синих провалах, они не бросали в немцев камнями, только смотрели исподлобья, крепко держась за материнскую руку или юбку. Мужчин почти не было.
Немного пройдя, Фриц вдруг увидел слободу, застучало сердце, как ему показалось, где-то под горлом. Тут ничего, совсем ничего не изменилось, только деревья вытянулись, разрослись кусты. Он узнавал дома на этой улице, ему хотелось с каждым из них поздороваться как с близким другом. Все деревянные части, которые он пригонял, стояли, как и раньше, гладко отполированные руками людей. Фриц растрогался, заспешил, сам себя уговаривая: «Ну, нельзя же быть таким сентиментальным. Может быть, они уже тут не живут. Она может не узнать меня, в конце концов. И всё же он упрямо верил – узнает. Он перекатывал фасолинки в кармане и всё больше, и больше волновался, приближаясь к заветному дому. Ну, вот и он. Как часто он попадал сюда во сне! Сны не были страшными, но он просыпался в такие ночи, и сердце бешено стучало, казалось, слышит этот стук весь дом. Он принимал свои капли, потом долго не мог заснуть. И всё же он стремился сюда всей душой. Увидеть этот дом хоть ещё один раз, последний раз в жизни. И её… Непонятны движения души человеческой!
Вдруг он отчётливо представил себе Фриду. Вот сейчас, через несколько минут он увидит её. Она вскинет вверх свои чёрные глаза, всплеснёт руками и скажет тихо: «Фриц? Не может быть». Она узнает его. Не может не узнать. Он уже поднимался по деревянным ступенькам, гладил рукой перила. Увидев кнопку звонка, он поднял, потом опустил руку, разглядывая незнакомую фамилию возле кнопки… «А почему, собственно, она должна по-прежнему жить здесь?» − успел подумать он и тут же позвонил неуверенно и коротко. Ему открыла двери женщина лет 30, она смотрела на него вопросительно.
− Вам кого?
Он назвал фамилию Фриды, женщина замялась и позвала кого-то из глубины квартиры, не пригласив Фрица войти. Подошла пожилая дама, впустила в прихожую и сказала:
− Вы ищете наших бывших соседей. кого именно?
− Фрида, − сказал он тихо.
Пожилая женщина посмотрела на него удивлённо и всплеснув руками сказала:
− Бедная Фрида уже 20 лет как на кладбище. Моей Леночке было 7 лет, она кивнула в сторону молодой женщины, которая открыла Фрицу дверь. И тут только Фриц понял окончательно, о чём она говорит.
− О, майн Готт! − вырвалось у него.
Пожилая дама нахмурилась и, не сказав больше ни слова, ушла в комнату. Фриц остался в передней. Перед ним в смущении стояла молодая женщина.
− Дети? – спросил он. – Ася, Миша, Алик, дети…
− Они уехали. Получили квартиры или построили себе кооперативы. Недавно Ася уехала, у неё два мальчика. Может быть, дать Вам адрес?
− Нет, не надо, − Фриц как-то сник, направился к выходу, а потом возвратился, спросил:
− Где кладбище? Какое? Как найти?
Молодая женщина пошла в комнату, долго не возвращалась, потом принесла Фрицу листок бумаги с адресом. Там было написано, как проехать, потом могила, ряд… «Могила», − думал Фриц, спускаясь по лестнице. Но, почему? Почему? Он же не мог приехать раньше. Когда, раньше? 20 лет тому назад? Тогда это было совсем невозможно. Боже мой, точила его мысль, я думал о ней, говорил с ней, как с живой столько лет… Непоправимо. Неестественно. Дико.
Сколько раз он видел смерть, сколько раз он стоял рядом с ней, и она дышала ему в лицо. Даже тут, в этом городе, на той самой площади, где их вешали, а потом некоторых оставили жить… Так ведь было. И даже тогда надежда не оставляла его. Слабенькая, беспомощная надежда, как росточек из-под снега… А сейчас нет даже этого слабенького побега надежды. Она в могиле! Уже 20 лет. И это нельзя изменить. Он уже не узнает, помнила ли она его, узнала ли бы теперь… Что сказала бы, как посмотрела. Её просто нет. «Куда я еду? Или я схожу с ума?» Между тем, он почти приехал, люди охотно помогали ему, объясняли, куда пересесть, как пройти. И вот он уже ходит между рядами, всматривается в фотографии и надписи на памятниках, он видел памятники, где в овальной рамке сразу же 5 человек, двое взрослых − женщина, старик и трое детей. А снизу надпись: «жертвы фашизма». Он видел и портреты молодых мальчиков на памятниках, они были в военной форме, в пилотках на голове, они улыбались, но их праха под этими плитами не было… Только надписи: «Погиб в 1941, в 1942 или 1943 году».
И он был таким, молоденьким, красивым. Это его как хорошего столяра привели в дом Фриды, ему объяснили, что у этой женщины с тремя детьми муж погиб на фронте, им не на чем сидеть, нет ни стола, ни стульев, ни кроватей. Спят на тряпье на земляном полу. Их прежние дома разрушены. Фриц приходил сюда после работы, усталый, голодный, но он старательно и быстро мастерил одно за другим – стол, табуретки, лежанку возле печи, лавки, сундук для вещей. Он хорошо помнит маленькое серое байковое одеяльце, оно было тонким, протёртым. Фрида застилала им сундук, там спала младшая девочка, Ася. Для шестилетнего Алика две лавки сдвигали к ночи, накрывали их какими-то ватниками, там мальчик спал. Фриц хорошо помнил этих детей. Алик смотрел на него недружелюбно, он маленькую четырёхлетнюю Асю часто обижал, средний мальчик Миша был очень спокойным, он всегда умел занять себя чем-то. Ася часто плакала, может быть, болело что-то или брат обижал, она была бледной, руки покрыты голубоватыми жилками, глаза её смотрели понимающе и проницательно…
Фрида долго упорно не замечала немца, хотя принимала вещи, которые он материл для семьи, а Фриц всё больше и больше понимал русских слов. Он старался ни с кем из местных не разговаривать, только по необходимости. Чувство вины, нет, скорее страх, что всё равно расстреляют. Голод, безнадёжность. Он работал у Фриды дома, когда его товарища шли в барак отдыхать, они играли в самодельные карты, пиликали на губной гармошке, и эти звуки разрывали сердца. Никто не смеялся. Много спать не приходилось, но уставали все, отлынивать от работы было невозможно.
Однажды Фриц смастерил маленькой Асе дудочку. Но ничего хорошего из этого не вышло. Старший, Алик, глаза которого почти всегда были наполнены злыми слезами, эту дудочку сломал, да ещё влепил малышке подзатыльник. Девочка опять горько плакала. В тот же день, когда в комнате никого не осталось, Ася незаметно подошла к Фрицу и сказала:
− Алик дудочку сломал, он сказал, что ты – немец.
− Немец… это правда, − подтвердил Фриц.
− А немцы убили нашего папу.
− Это не я, − заторопился Фриц, − я не стрелял. Меня взяли в плен. Понимаешь?
И вдруг девочка погладила его по руке.
− А мама сказала, что у тебя золотые руки. А ещё, нашу маму тоже зовут как тебя. Фрида. Она − Фрида, а ты – Фриц. Я знаю, − и девочка засмеялась.
Фриц погладил светлую головку, но тут скрипнула дверь, и Ася проворно отпрянула от него. А Фриц складывал инструмент и думал: «Золотые руки». Когда-то, давно, давно, в прежней жизни, до нацистов, отец сказал ему: «Тебе бы родиться в богатой семье, с такими руками надо на скрипке играть, а не рубанком… А пока учись строгать, надо зарабатывать на хлеб. Наследства не предвидится».
И вот случился тот день, который Фриц запомнил на всю жизнь. Фрида открыв ему дверь, впервые заговорила с ним.
− Приходи, когда стемнеет, вчера к нам из деревни приехали родственники, по пути завезли нам кое-что. Обязательно приходи вечером. Понимаешь? Да?
− Да, − ответил он.
И пришёл, когда стемнело. С инструментами, как привык. А тут супом пахнет, даже голова закружилась. Он нагнулся к инструментам, но вдруг почувствовал, что его кто-то тихонько тянет за рукав.
− Пойдём, − звала его девочка, − мама разрешила. Иди.
Он увидел их всех, сидящих за столом. Дети ждали, женщина поставила на край стола миску для него и коротко сказала: «Ешь! Садись же, ешь!»
с тех пор он помнит вкус фасолевого супа из далёкого 44 года. Слёзы падали в мисочку, он ел, не поднимая глаз. Дети на него не смотрели, они старательно вылизывали свои посудинки, только Ася подсела вдруг поближе к нему и стала уговаривать, как взрослая.
− Не плачь, Фриц. Тебя скоро отпустят домой. Мама сказала.
Фасолевый суп со слезами он не забыл. Эта женщина кормила врага, она пожалела его. А когда он уезжал, она смело вышла из группы женщин и детей и протянула ему кусок хлеба и ломтик сала, завёрнутый в полотно…
«Но почему она умерла?» Ныло сердце. Темнело. Фриц всё ещё не нашёл нужного ему ряда. Он разнервничался и стал мысленно ругать себя: «Это просто безумие. Один в чужой стране, в чужом городе. И где? На кладбище. Чёрт знает что! Я схожу с ума».
И тут он увидел её фотографию. Увидел и замер перед ней, забыв свой страх и недоумение. Она смотрела прямо на него из керамического овала, была она в белом и улыбалась. Нет, такой он её никогда не видел. «Ну, Здравствуй, Фрида», − и слёзы сделали её изображение подвижным, а улыбку живой. Он с ожесточением принялся за работу, обломал сухие прошлогодние стебли, разровнял землю в цементном дешёвом цветнике, нашёл совочек и стал копать ямки возле прутьев оградки, он опускал в эти ямки привезенную из Германии фасоль. «Скоро пойдут дожди, она примется, семя пойдёт в рост, стебли будут виться по прутьям ограды, фасоль зацветёт. Тебе понравится, Фрида». «Вот и свиделись», − сказал он вслух, стирая большим носовым платком пыль с фотографии.
Он устал, так быстро стемнело. Стало прохладно. Но теперь совсем не страшно было одному спускаться в город. Он взял такси, назвал гостиницу. Карманы его плаща были пустыми, и чувство исполненного долга немного успокоило его. Но всё же смятение и обида не утихали. Захотелось домой. Прочь отсюда. «Мне тут больше нечего делать», − с какой-то обидой подумал он. – «Люди живут неплохо, кажется. Квартиры получают. Он вспомнил яблоко, которое валялось на асфальте – и это в мае месяце. Голодных тут нет!»
В гостинице Фриц сказал руководителю группы, что неважно чувствует себя и хочет уехать домой досрочно. Волокиты особой не было. Деньги, конечно, не возвратили, а билет на самолёт поменяли. И за это – спасибо. В самолёте Фриц моментально заснул. Стюардесса на разных языках говорила о том, что нельзя курить, что следует пристегнуть ремни…
Фриц спал. Его руки лежали на подлокотниках кресла, было тепло, он снял плащ, и видно было, что кисти его рук длинные и тонкие, их обвивали побеги переплетающихся вен. Он спал и видел какой-то мгновенный короткий сон. Там была большая картина, которую нарисовал его друг по плену, Ганс, для русского начальника. На картине – облако, Ганс делал копию с репродукции картины Куинджи. Облако, похожее на льва, белое, огромное, плыло над залитым солнцем полем. Ганс говорил, что лев – это Германия: «Мы уходим, но мы ещё вернёмся», − угрожал лев. Фриц не соглашался с ним. Солнце проглянуло именно там, где облако уже проплыло. И вдруг в этом сне картина Ганса ожила и стала реальной. Фрида в белом платье бежала по полю к нему, к Фрицу.
− Фрида, − успел он крикнуть во сне, − ты жива? Я так мечтал увидеть тебя!
− Ну, вот и увидел, − ответила она.
− Ты такая красивая…
− А ты стал совсем другим…
И всё. Мгновенье пролетело, голос стюардессы послышался очень чётко, можно было отстегнуть ремни на креслах… А у Фрица замерло сердце, он закрыл лицо руками, всё ещё переживая сон и сдерживая слёзы.
− Вам плохо? – наклонилась над ним женщина.
Именно эти слова, только на русском языке, он услыхал, когда прилетел в Россию. Фриц отрицательно покачал головой, перед его глазами всё ещё стояла ожившая картина и живая Фрида. «Мне плохо, ещё как плохо», − подумал он.
Так замкнулся круг несбывшейся любви.
Приглашаю всех гостей и авторов нашего сайта прочесть ещё один рассказ Любови Розенфельд, размещённый на портале ИСРАГЕО:
http://www.isrageo.com/2019/11/13/lift067/?fbclid=IwAR0egv0x0u0a728ShoNRcNFknW40m00RErQJvb9ZW0lakefFY17-N3seH4E