Елена Шишкина закончила Астраханский медицинский институт, 12 лет работала врачом. Закончила юридический факультет АГТУ, защитила кандидатскую и докторскую диссертации. В настоящее время является доктором социологических наук, профессором Международного юридического института, а также главным редактором международного научного журнала «Право и глобальный социум». Стихи пишет с детства, много лет пишет песни, а прозой увлеклась недавно. Представленные здесь рассказы – это первые работы в области прозаического жанра.

КАЗАХ
Егор открыл тяжелые двери госпиталя. Холодный ноябрьский ветер ворвался внутрь, прихватив с собой несколько серых промокших листьев. Обернувшись назад и помахав на прощанье вышедшим проводить товарищам, Егор шагнул в промозглую осень.
— Эй, служивый, подбросить куда? – спросил рыжеволосый парень через открытое окошко старого грузовика.
— Спасибо, дружище. Полгода в госпитале провалялся. Лучше пройдусь.
Железнодорожный вокзал находился совсем близко. Пешком по грязной дороге часа за полтора можно дойти. Егор вышел на мокрую скользкую колею, местами перемежающуюся серыми лужами да комьями грязи, и медленно побрел по направлению к вокзалу. Порывистый ветер то и дело пытался сорвать с головы шапку, грозя надолго оставить ее хозяина с непокрытой головой, и пока ему это не удавалось, больно хлестал по лицу завязками опущенных книзу «ушей» незамысловатого головного убора.
Прежде, чем завязать эти самые «уши» у подбородка, навсегда лишив ветер возможности завладеть шапкой-ушанкой, Егор еще раз провел ладонью по голове. Там, справа от макушки, он вновь нащупал участок, где не было кости. Мозг был защищен лишь кожей, покрывающей сверху череп. Это новое ощущение доступности собственного мозга вызывало у Егора удивление и любопытство. Как все, оказывается, просто: приложил руку к голове, и твой мозг у тебя как на ладони! Но к этому удивлению примешивалась тревога: ранение в голову оставило ему, кроме почти открытого доступа к мозгу, тяжелые приступы судорог иногда с потерей сознания. И тогда радость скорой встречи с родными сменялась гнетущим беспокойством о том, как он сможет работать в тылу. Война хоть и повернулась «лицом» на Запад, приоткрыв еле заметный «свет в конце тоннеля», но до победы было еще далеко. А тыл готовил для него много трудностей, о которых он пока не имел представления.
С этими беспокойными мыслями Егор не заметил, как влился в вокзальную толчею и сквозь бесчисленные узлы, мешки, котомки и прочие разномасштабные емкости для скарба инстинктивно начал пробираться в направлении перрона. Людская волна то несла его вперед к непонятной цели, то отбрасывала в другую сторону, не давая разобраться, что за состав стоит на пути и каков его маршрут. Чтобы попасть в вагон, люди расталкивали друг друга локтями, туловищами, всеми движущимися частями тела. Ощутив это на себе в полной мере, Егор понял сразу: проникнуть в вагон он не сможет. Голова начала кружиться, к горлу подступила тошнота, и он, опасаясь судорог, стал выбираться из толпы.
В зале ожидания тоже было тесно. Свободных мест на скамьях не было. «И куда людей носит в такое время? Не сидится им в домашнем тепле», — подумал Егор и начал осматриваться вокруг в поисках удобного места на полу. Там можно будет немного отдохнуть после непривычного пешего пути и обдумать, как ему теперь добраться до своего города.
– Егор Ляксеич! Ты что ли?! – услышал он веселый молодой голос.
Ему навстречу, улыбаясь, шел черноволосый парень в железнодорожной форме.
– Я-то, конечно, я. А вот тебя, брат, не признаю, – сказал Егор, вглядываясь в лицо незнакомца.
– Аль не узнал огородного воришку, которого ты за штаны на гвоздь повесил, когда он в твоем огороде сливу тырил?
– Серега! – воскликнул Егор. – Да как же тебя узнать! Тогда ты пацаном был. Даже гвоздь тебя выдержал. А сейчас вон какой мужичище вымахал! Смотрю, и к железной дороге пристроился.
– Да, помощником машиниста третий месяц хожу. На фронт не взяли, болезню какую-то нашли. Вот батя меня суды пристроил. А ты откуда здесь, Егор Ляксеич?
– В госпитале здешнем лечился. Ранение в голову. Теперь вот комиссовали. Домой еду. Только никак не соображу, как ехать, как в вагон попасть? То ли голова теперь дырявая, то ли война все с ног на голову поставила. На фронте все как-то было понятнее.
– Не дрейфь, Егор Ляксеич. Я тебя на тепловозе прям до твоего огорода довезу.

***
Кабина машиниста не была просторной. Но втроем на сиденье уместились, почти не притесняя друг друга. Машинист был добродушный, говорливый и очень любознательный мужичок лет пятидесяти. Его интересовало все сразу: как бьют врага наши мужики, каковы фрицы на внешность, хороши ли они лицом, много ли девиц да баб воюет на передовой, и как они справляются на войне со своими бабьими тонкостями, есть ли среди бойцов верующие, и молятся ли они перед боем, как кормят в госпитале и хорошенькие ли там медицинские сестрички. Егор в знак благодарности подробно отвечал на все вопросы машиниста. Но в душе своей очень ждал, когда эти вопросы иссякнут и он сможет поговорить с Сергеем о доме, жене и детях.
Наконец, машинист потянулся и выдохнул:
– Э-эх! Не пора ли косточки размять!
Как только он покинул кабину, Егор спросил Серегу:
– Ну, расскажи, как там мои? В письмах-то пишут, что жизнь нормальная. А на деле-то как?
– Да, как у всех, — философски ответил Серега. – Голодно сейчас везде. Хлеба совсем мало привозят. В прошлом годе клёцки кажный день ели. Ими и спасались. А теперь и их не стало. Муки-то нет. Рыбы и то немного запасли: бабы цельный день в поле на работах. Какие из них рыбаки! Едва сил хватает хворосту набрать, чтоб землянку протопить.
– А козочка наша дает молоко?
– Какая там козочка! – усмехнулся Серега. – Уже, почитай, год, как они ее зарезали…

***
Тыл встретил Егора суровостью военного времени. Встреча с родными, скромный уют землянки, в которой ютились жена, дочка и сын, радовали душу Егора. Но все больше нарастало беспокойство о завтрашнем дне. Муки́, из которой готовили клёцки, оставалось на день-два. И на этом все съестные запасы заканчивались. Пурга и снежные заносы еще больше навевали чувство безысходности и уныния.
– Пойду-ка я на реку, — решил Егор, — лунку прорублю, ведром воды зачерпну. Что-нибудь да попадется.
– Какую лунку ты прорубишь?! – всплеснула руками Софья. – Ты видел, какой там лед толстый! Где силы-то взять?!
– Попробую, — сказал Егор и вышел на улицу.
Ледяной ветер дул в лицо и раскачивал в руке пустое ведро. Идти против ветра становилось все труднее. Пройдя метров пятьдесят, Егор почувствовал знакомую тошноту, дрожь в ногах и судорожные сокращения мышц. Он повернулся спиной к ветру, присел в сугроб, сделал несколько больших вдохов и потерял сознание. Пальцы его разжались, и ведро, кувыркаясь от порывистого ветра, полетело в обратную сторону.
Софья стояла на улице, пытаясь разглядеть предмет, который, то подпрыгивая, то перекатываясь, приближался к ней. Наконец, она узнала в нем свое ведро и, поняв, в чем дело, стала стучать во дворы и звать соседок на помощь. Семь худых бабенок в фуфайках и наскоро замотанных платках кинулись навстречу пурге. Егора обнаружили быстро, благо, что не успел далеко уйти. Судорог уже не было, но сознание еще не вернулось к нему. Женщины, как могли, схватили его за руки и поволокли по снегу домой.
В землянке было тепло. Стащив с него верхнюю одежду, соседки стали дружно растирать ему лицо, руки, тело. У кого-то нашелся спирт, которого хватило не только на растирание, но и на несколько глотков для внутреннего согревания, которые Егор сделал, когда пришел в сознание. На этом надежда, возлагаемая на рыбную ловлю, угасла. А голод и безысходность остались.

***
С каждым днем положение становилось все хуже. Восемнадцатилетняя Оля и четырнадцатилетний Саша уже не жаловались на голод. Их плаксивое настроение сменилось полным безразличием ко всему, что происходило вокруг. Они почти не отвечали на вопросы, безучастно лежали, свернувшись в клубок и глядя в никуда. Их депрессивное состояние говорило о том, что голодная смерть подбирается все ближе.
В один из воскресных дней Софья разбудила Егора пораньше.
– Вот, — сказала она, подавая ему мешок. – Здесь все самое хорошее, что есть: два пуховых платка, новая шерстяная юбка, две шелковые наволочки и совсем новые калоши. Сходи на рынок, может, сможешь обменять на еду. А вот немного денег, которые я копила. Думала, может, к лету сможем козочку купить.
Хлебнув горячего кипятка вместо завтрака, Егор вышел на улицу. Светило белое зимнее солнышко, со всей силы сверкал снег, как бы желая поднять настроение и вселить надежду, которой впереди не было.
До рынка добрался к середине дня. Здесь было людно, хотя и не так, как это бывало в мирное время. Кто-то выкрикивал отдельные слова, пытаясь обратить внимание на вещи, которые хотел продать или обменять, кто-то молча держал в руках предметы продажи, скромно ожидая покупателя. Ноги гудели от долгого пути, требуя отдыха. Егор достал из кармана самокрутку. Мешок с вещами и деньгами положил на скамейку, а потом сел на него, чтобы никто не смог украсть. Так все делали, считая этот способ самым надежным. Закурил. Усталость постепенно покидала ноги.
– Закурить не найдется? – обратился к нему подошедший мужичок.
– Найдется, — ответил Егор, вставая со скамейки. Достал из кармана курево и протянул мужичку. Раскурили.
– Ой, спасибо тебе, друг! – сказал мужичок и совсем некстати захохотал. – Народ-то ведь какой пошел: ни у кого не допросишься. А тебе спасибо!
Мужичок снова не по делу захохотал и исчез в толпе.
Егор надел старенькие варежки из козьей шерсти и обернулся назад. Мешка на скамейке не было…

***
Как он добрался до дома, не помнил. Разговаривать не мог. Глядя сквозь маленькое окошко на вечерние сумерки, он ощущал полное опустошение и не пытался найти никакого решения. В голове крутились фрагменты прошедшего дня: искристый снег, хохочущий мужичок, шелковые наволочки, юбка, еще какие-то предметы, попавшие в память неизвестно откуда. Отчаяние новой волной накрыло его разум. Он оделся и вышел на улицу.
В густых сумерках дрожали редкие огоньки домиков и землянок. Дойдя до дороги, Егор остановился. Что привело его сюда в этот час, он не знал. Просто стоял у дороги и смотрел в пустоту. Из темноты, как из какой-то нереальности, послышался голос:
– Эй, товарищ, закурить не найдется?
Егор молчал, воспринимая голос как призрачный звук.
– Эй, мужик, ты что, уснуль али замерз? – снова послышался голос.
Егор медленно обернулся туда, откуда долетал этот звук, и увидел невысокого пожилого мужичка-казаха. Его узкие глаза обеспокоенно смотрели на Егора. Рядом стояла лошаденка с большой груженой телегой.
– Чего хотел? — еле слышно спросил Егор.
– Закурить хотель. Я тебе шумель, ты стояль, я шумель, ты стояль.
Егор сунул руку в карман, достал оставшееся курево, протянул казаху. Тот раскурил самокрутку и философски произнес:
– Да! Хороший звезда сегодня! Яркий. Туча нет.
Егор молчал. Говорить о звездах не хотелось, и ни о чем другом тоже.
– Да ты, смотрю, снова застыль, как ледяной фигура, — начал трепать его за рукав казах. — Беда что ли у тебя какой?!
– Беда у меня, брат, беда, — глядя в никуда, ответил Егор. – Дети у меня с голоду умирают. И нет у меня больше ничего, чтобы их накормить…
Казах затянул самокрутку. Задумался. Потом выпрямил плечи и подмигнул своим узким глазом.
– Вот эта телега видель?
– Вижу, — ответил Егор.
– А груз на телега видель?
– Да.
– Там коробка. Много коробка. В них масло. Скоро на вокзаль приду. Начальник масло заберет, на поезд поставит. А поезд на фронт повезет.
– Хорошо, — бессмысленно ответил Егор.
– Доставай оттуда один коробка. Масло забери. А в коробка лёд положим. Правильный вес надо сберечь. Где здесь лёд искать?
– Да ты что?! – прошептал в ужасе Егор. – Это же на фронт! Нет! Ни за что! Там люди погибают!
– А здесь они не погибать?! Дети твои не погибать?
– Нет, так нельзя! Там мужики наших детей защищают!
– А если защищат будет некого! Мужики рад будут?! Мужики на фронте живых детей защищат. Мертвый дети не нужна зашита! Пошли лёд искат!
Казах достал из телеги топор и уверенно пошел в сторону от дороги. Егор медленно двинулся за ним.
На обочине дороги по осени всегда оставались глубокие лужи, которые теперь превратились в толстый слой льда. Под ударами топора лед разлетался в стороны большими бесформенными кусками, скоро заполнившими коробку, в которой только что лежало масло. В телеге у казаха нашелся мешок очень рваный и с большими дырами. Но это уже было неважно. В него сложили масло.
Постояв немного молча, казах снова подморгнул узким глазом и пошел к лошади.
– Опять всталь, как ледяной фигура! – крикнул он Егору, громоздясь на облучке. – Домой надо ходить, детей есть давать.
Когда телега тронулась, Егор как будто очнулся и кинулся вслед за ней.
– Нет! – закричал он. – Я так не могу! Я ничего не возьму! Тебя за это расстреляют!
– Авось пронесет, — совсем по-русски крикнул казах, обернувшись, и глубокомысленно добавил – Расстреляйт, не расстреляйт… Это как кому жизнь назначайт…
И телега исчезла в темноте.
…Масла, которое Егор понемногу обменивал на продукты, хватило до самой середины весны. А там и вовсе стало полегче с пропитанием.

***
Давно уже нет в живых моего дедушки Егора. Не стало и его дочки, моей мамы, которую чудом спас тот далекий и незнакомый казах. Но перед моими глазами часто встает его образ, который согревает мою душу своим светом. Я мысленно благодарю его. Вот только помолиться за него не могу, он ведь, наверное, не был православным. Но, надеюсь, Господь знает, как решить этот вопрос…

НАРКОЗ
Война – это не только горе утраты и радость побед. Это время настоящих испытаний для всех. Здесь самоотверженность, героизм и подвиги граничат с предательством, трусостью, дезертирством. Здесь каждый становится самим собой. Кто-то геройски отдает свою жизнь за отечество, а кто-то идет в полицаи; кто-то приписывает себе призывной возраст, чтобы пойти на фронт, а кто-то находит самые невероятные способы, чтобы отсидеться в тылу.
Эту удивительную историю нам, студентам медицинского института, рассказал преподаватель, работавший хирургом во время Великой Отечественной.

***
Мне не пришлось воевать на фронте, спасать раненых на поле боя и в передвижных госпиталях, хотя так же, как и многие мои ровесники, я рвался на передовую, чтобы быть пригодным там, где я, как мне казалось, был больше всего нужен. Но судьба распорядилась иначе. Она по каким-то своим непонятным мне соображениям оставила меня в тылу. Хотя работа моя все-таки имела отношение к фронту. Самое прямое. Я вошел в состав медицинской комиссии, которая осматривала призывников и выносила решение об их пригодности или непригодности к службе на передовой.
Это время превратилось для нас в одну бесконечную протяженность, наполненную тысячами лиц, рук, ног, тел, подлежащих осмотру и выступающих свидетельствами соответствия условиям, которые ожидали на фронте тех, кто должен был встать на защиту своей страны. Сотни призывников, молодых и не очень, ежедневно получали свой «пропуск» на передовую и исчезали, чтобы когда-нибудь победной поступью вернуться в родной дом. Или не вернуться никогда.
Все дни были похожи друг на друга. Но этот день остался у меня в памяти. Едва я вошел в вестибюль госпиталя, как из толпы ожидающих своей очереди новобранцев выделился молодой кавказский мужчина и, сильно хромая, подошел ко мне.
– Скажите, доктор, неужели меня действительно с такой ногой не возьмут на фронт?! – с легким акцентом спросил он. – Там ведь не только стреляют! Я ведь могу выполнять другую работу!
Стремление попасть на фронт любой ценой не удивило меня. Мальчишек и взрослых мужиков, которые пытались продемонстрировать свое полное здоровье и высокую боеспособность, было много. Но в облике этого мужчины было что-то особенное, покорное и искреннее, что вызывало симпатию и доверие. Его лицо было открытым и дружелюбным. А еще глаза! Они улыбались так, как будто их что-то подсвечивало изнутри.
– Я не могу ответить на Ваш вопрос. Это решает целая комиссия, – ответил я, и сердце мое сжалось от жалости к нему.
У Бадри – так звали нашего призывника – была контрактура коленного сустава . Правая нога находилась в полусогнутом состоянии и не разгибалась в полной мере. Что с ним случилось, когда появилась эта контрактура? Этого Бадри не знал, помнил себя таким с детства. Но как бы там ни было, такой диагноз, безусловно, являлся основанием для освобождения призывника от воинской службы.
Прежде, чем его комиссовать, мы начали проводить обследование. Осмотр всеми специалистами, рентгеновские снимки и все необходимые анализы показали странные результаты: они свидетельствовали о полном здоровье мужчины. Никаких изменений. Но нога-то не разгибалась! Все мы были в замешательстве. И комиссия приняла решение госпитализировать пациента, чтобы провести более глубокое обследование и наблюдение.
– Я жил в дремучем селе, — говорил Бадри. — Там некому было лечить меня. Так хочется, чтобы здесь вы смогли мне помочь. Может быть, еще успею повоевать.
Госпитализировав нашего пациента, мы начали заново проводить обследование, которое показало прежние результаты. И тогда у меня закралась мысль: не симулирует ли он! Но как доказать? В какой бы ситуации мы не заставали Бадри, нога его всегда оставалась в полусогнутом положении. Даже ночью во время сна, когда человек обычно расслаблен и уже не контролирует свое поведение, злополучная контрактура не исчезала, доказывая, что это не симуляция.
Я и мои коллеги соглашались с мыслью о том, что наша медицина еще так несовершенна, и о том, что мы еще долго не сможем объяснить многих удивительных явлений, которые происходят в человеческом организме. Мы признавали свою беспомощность и жалели о том, что не сможем помочь бедному Бадри. Мы могли только комиссовать его. А он так хотел на фронт!
Обаяние Бадри покорило всех сотрудников госпиталя. Но закравшееся сомнение почему-то не покидало меня. С каждым днем я все больше ощущал желание доказать, что наш милый Бадри – симулянт. Либо доказать обратное. Но как это сделать? Оставался один единственный способ – наркоз! Именно в состоянии наркоза сознание человека отключается полностью, и вся истина выходит наружу: если контрактура есть, то нога так и останется в полусогнутом положении, если нет – разогнется!
Я поделился своими размышлениями с пожилым, очень опытным хирургом.
– Да я и сам подозреваю неладное с этим красавчиком, — ответил мне Александр Филиппович. – Да только мы с тобой под статью попадем за этот наркоз. Сам же знаешь!
Да, с наркозом действительно было не все просто. В военные годы, в отличие от сегодняшних дней, давать наркоз мы могли только для оперативного лечения и ни в коем случае для диагностики. Использование наркоза в диагностических целях рассматривалось как уголовное преступление, за которое действительно можно было получить приличный срок.
И все-таки мы решились на это преступление. Бадри уже готовился к выписке. Оформлялись все необходимые документы, свидетельствующие о его непригодности к фронту. Мы с Филиппычем пригласили его в операционную, уложили на стол и под предлогом еще одного обследования дали наркоз. Через полминуты сознание Бадри отключилось, и нога выпрямилась! Замечательная здоровая нога с замечательным здоровым суставом! И никакой контрактуры! Мы глядели на эту ногу и не находили слов, хотя были готовы к тому, что увидели. А через десять минут, когда действие наркоза закончилось, Бадри очнулся, и его нога тут же приняла полусогнутое положение.
На следующий день Бадри был выписан из госпиталя. Взяв у меня заключение о боевой непригодности, он посмотрел мне в глаза. И я впервые понял, что все это время его глаза не улыбались. Они смеялись. Смеялись надо мной, над всеми нами, над нашей беспомощностью и безысходностью. Он все хорошо понимал и знал, что оформить свой эксперимент официально мы не можем. А других доказательств его симуляции у нас не было.

***
1974 год. Я еду в Ленинград на солидный медицинский конгресс. Среди его участников много известных ученых, опытных врачей и совсем молодых специалистов. Моя секция абдоминальной хирургии работает на третьем этаже огромного многоэтажного корпуса. На втором этаже разместились эндокринологи, невропатологи, окулисты и представители других врачебных специальностей.
В перерыве между докладами мы все спускаемся на первый этаж в кафе. На лестнице нас обгоняет красивый мужчина с гордой, даже какой-то заносчивой осанкой. Виски его покрыты аристократической сединой. Он одет в дорогой импортный костюм, который в магазине купить невозможно, и такие же изысканные замшевые туфли. Мужчина, постукивая каблуками по ступенькам лестницы и привлекая к себе внимание идущих сзади, молниеносно достигает первого этажа, вызывающе оборачивается и исчезает среди многочисленных участников конгресса.
До чего же знакома мне его внешность! Я перебираю в памяти всех близких и неблизких знакомых, коллег и даже родственников. Нет, напрасно! Но в одном уверен абсолютно: я его знаю.
Через два дня конгресс заканчивается, и вечером все участники встречаются на банкете. Гости общаются, налаживают профессиональные контакты, обмениваются телефонами, пьют шампанское. Среди них я вновь вижу того мужчину, который обогнал нас на лестнице и окинул волной высокомерия всех идущих следом. Сегодня он тоже обращает на себя всеобщее внимание: то изысканно жестикулирует руками, без конца поправляя бриллиантовые запонки, то галантно кланяется кому-то, то напускает на себя задумчивость.
А я продолжаю вспоминать, кто же он. Одной детали не хватает в нем для завершения его полного образа. Именно этой детали не хватает и мне, чтобы вспомнить его. И вдруг он слегка сгибает правую ногу, театрально стряхивая несуществующую пылинку со своих дорогих брюк. Полусогнутая нога! Вот она эта деталь, которой так не доставало его целостному образу и мне для того, чтобы вспомнить. Теперь все встает на свои места. Это Бадри!
Переходя с фужером шампанского от одной группы гостей к другой, он поравнялся со мной.
– Вы – Бадри? – спрашиваю я.
– Да, – отвечает он, улыбаясь. Глаза его улыбаются вместе с ним. – А мы с Вами знакомы? Простите, не припоминаю.
«Согни правую ногу в колене, и припомнишь» – хотел ответить я, но не успел. Он опередил меня. Улыбка сползла с его лица, а глаза перестали улыбаться. Потом засмеялись. Засмеялись так же, как тогда в сорок втором.
– Нет. Мы с Вам не знакомы! – злорадно и твердо сказал Бадри.
Слегка подняв фужер с шампанским, он как бы поприветствовал меня и вновь растворился среди многочисленных гостей.
Больше я его никогда не видел.

НЕОКОНЧЕННЫЙ РАЗГОВОР
– Ну, и какую же Вы профессию выбираете? – спросил Геннадий у темноволосой с красивыми тонкими чертами лица девушки, стоящей в кругу своих подруг, которые бурно обсуждали вопрос о самых лучших в мире профессиях.
– А Вам, молодой человек, я не буду раскрывать своих соображений, поскольку мы с Вами незнакомы, – резонно ответила девушка.
– Это правильно. Но Вы с подругами так шумно обсуждаете этот важный вопрос, что голоса ваши слышны во всем парке. Кроме того, вы так интересно спорите, что я не удержался и вот так бессовестно вторгся в ваш разговор.
– Ну, тогда присоединяйтесь к нам и скажите, какую профессию Вы считаете самой лучшей? И кем бы Вы хотели стать в будущем? Или, может, уже стали? – строгим тоном спросила невысокая светловолосая девушка, похожая на учительницу математики.
– И каких профессий девушки Вам нравятся? – налету подхватила инициативу другая собеседница с игривым взглядом.
– Ну, засыпали! Профессии мне многие нравятся. А вот что касается девушек, то я больше думаю об их личных качествах.
– И какие это должны быть качества? – заинтересовались сразу все подруги.
Геннадий посмотрел на молчаливо стоявшую все это время темноволосую девушку, которая еще в начале разговора привлекла его внимание, потом отвел глаза и в шутливой задумчивости произнес:
– Обещаю подумать и к следующей встрече отчитаться перед вами по всем интересующим вас вопросам.
– Ну, тогда до встречи на этом же месте, — засмеялись подруги и заспешили по домам.
Темноволосая девушка тоже помахала всем рукой и направилась к боковому выходу парка. Геннадий догнал ее.
– А Вы мне так и не ответили на вопрос, — поравнявшись с ней, весело сказал он. – Я теперь и сам пытаюсь угадать, какая профессия была бы Вам к лицу, и какую выбрали Вы сами?
– Я люблю рисовать, – с задумчивой улыбкой сказала девушка.
– Рисовать?! Вы хотите стать художником?!
– Я пока не знаю, художником или кем-то еще. Но моя профессия обязательно должна быть связана с рисованием.
– Ну, нет! – возмутился Геннадий. – При такой целеустремленной внешности просто рисовать?! У вас должна быть какая-то высокая и серьезная профессия, в которой чувствовалась бы сила разума.
– Интересно! И что же это за профессия такая: высокая, серьезная, да еще и с силой разума? Кем же я по-Вашему должна стать?
– Физиком, — без раздумья ответил Геннадий. – Непременно физиком.
– Но почему???
– Это у Вас на лице написано.
– Ну, а если все-таки художником?
– Не-е-е-т! Только не это. Можно, конечно, рисовать для души амурчиков в альбомчике. Но профессией это быть не должно. Вот если я когда-нибудь женюсь на Вас, – пошутил Геннадий, – то с гордостью буду всем говорить, что у меня жена – физик!
– А если я стану художником, то Вы не женитесь на мне? — съязвила девушка.
– Ну, почему? – смутился Геннадий. – Тогда я просто буду говорить без всякой гордости, что у меня жена художник.
– Ну, хорошо. Тогда я подумаю над Вашим советом, – со смехом ответила девушка.
Так за разговорами они дошли до ее дома и Геннадий вдруг вспомнил, что до сих пор не знает ее имени.
– Кстати, разбирая подробно вопрос профессионального соответствия, мы забыли о самом главном, – вкрадчиво сказал он.
– О чем же?
– О том, что меня зовут Геннадий. А если более точно – Геннадий Павлович Причалов.
– А я Нина. А если более точно – Нина Михайловна Гурова.
– У вас даже фамилия, как у настоящего физика, – совсем серьезно сказал Геннадий. – До завтра, Нина Михайловна. Я думаю, наша встреча состоится?
– Конечно. У нас ведь остался нерешенным вопрос о том, какую профессию должны выбрать Вы, – смеясь, ответила девушка.
А завтра началась война.
Вечером Геннадий поспешил навестить Нину, чтобы сообщить ей, что в семь часов утра следующего дня ему предстояло явиться на вокзал и встать в ряды отбывающих на фронт.
Встреча была короткой.
– Вы придете проводить меня? – серьезно спросил он.
– Приду, – так же строго ответила она. – А теперь идите. Вам нужно побыть с родными.

***
Вокал предстал перед Ниной новым, непонятным и каким-то чудовищным организмом. Ужасная людская масса наполняла все его внутреннее и наружное пространство, то постоянно сливаясь в ряды и колонны, то снова превращаясь в огромную человеческую неразбериху. Из общего тяжелого гула вырывались обрывки марша Славянки, чьи-то крики, команды «Стройся!» и «По вагонам!», плохо различимые призывы и песни. «Как же мы найдем здесь друг друга?» – в ужасе подумала Нина, остановившись у входа в здание вокзала. «Куда теперь идти? Может быть, на перрон? Или нет. Наверное, туда, где у них построение. А где оно, это построение?». Она стояла в полной растерянности, не зная, что делать.
– Здравствуйте, Нина, — услышала она знакомый голос.
Сзади с перекинутым через плечо вещмешком стоял Геннадий. Вид у него был бравый и даже не по ситуации веселый. Такое состояние, в отличие от провожающих, испытывали многие, если не сказать почти все, кому уже через пару дней предстояло вступить в страшную схватку с врагом, о котором не имелось никакого представления. Молодым бойцам этот враг казался не более чем сказочным змеем Горынычем, победить которого труда не составляло. Настолько высок был боевой дух отправляющихся на фронт героев. Многие так и говорили своим родным: «Да бросьте вы слезы распускать. Повоюем пару месяцев – и нет фашиста!».
– Хорошо, что Вы меня увидели, – улыбнулась Нина. – Я боялась, что в этой неразберихе вообще невозможно ничего и никого найти. Вам, наверное, нужно на построение?
– У меня еще целых десять минут, – весело сказал Геннадий.
– Тогда я хочу пожелать Вам вот что…
– Не надо ничего желать, – перебил Геннадий свою подругу. – Что бы мы не пожелали друг другу, будет так, как предрешено изначально. А предрешено нам вернуться с победой живыми и здоровыми. И никаких вариантов.
– Мне нравится Ваш оптимизм, – с грустной усмешкой сказала Нина.
– А если нравится, то давайте оставшееся время проведем с пользой, – заторопился Геннадий.
– И как же? – удивилась Нина.
– Ну, Вы ведь так и не сказали мне, какая профессия мне подходит.
– А кем бы Вы сами хотели стать? – лукаво подмигнула девушка.
– Я планирую заняться серьезным делом. Я мечтаю строить мосты. Когда кончится война, я обязательно поступлю в институт, а потом буду строить мосты.
– Мосты??? Вы хотите строить мосты??? Ну, не-е-е-е-т! – протянула Нина так же, как в прошлый раз это делал Геннадий.
– Это еще почему?
– Потому, что у Вас совсем не строительная внешность. Строитель – для Вас как-то грубо. У вас должна быть гуманная и в то же время мужественная профессия.
– Что же это за профессия такая? – искренне заинтересовался Геннадий.
– Вы должны быть врачом. Хирургом, – быстро и твердо ответила Нина.
–- Ничего себе! Медицину я вообще никогда не брал в расчет!!
– А вы подумайте!
– Ну, а если все-таки я стану строителем мостов?!
– Ни при каких обстоятельствах! Ведь если я соглашусь выйти за Вас замуж, то гордиться Вашей профессией буду только в том случае, если Вы будете хирургом.
Они весело засмеялись, едва не пропустив доносившуюся откуда-то издалека команду «Стройся!».
– До встречи, Нина! До встречи после войны! Я подумаю над вашим советом. Наш разговор не окончен. Мы продолжим его в письмах. Я напишу Вам. Обязательно напишу!
Он весело махнул ей рукой и исчез в гудящем людском улее.

***
Вот уже третью неделю Лариса ходила в хирургическое отделение областной клинической больницы для прохождения летней практики. Ей здесь нравилось. Есть чем заняться студенту-практиканту! Уже несколько раз ассистировала на операциях и перевязок сколько сделала! Порядок здесь безукоризненный. А персонал не просто добросовестный и дисциплинированный, а даже какой-то вымуштрованный. И все потому, что заведующий отделением здесь невообразимо строгий. Талантливый, говорят, хирург. Но при общении с ним трепет пробегает по телу у всех, кто здесь работает. А уж про студентов-практикантов и говорить нечего! Лариса старалась не попадаться ему на глаза, хотя, и бояться-то было нечего. Но на всякий случай. Так многие делали.
В этот день она, как обычно, пораньше пришла в отделение. Едва успела надеть халат и колпачок, как раздался телефонный звонок. Звонили из приемной главного врача.
– Заведующего пригласите к телефону. Срочно! Слышите, срочно!
Она выскочила из ординаторской и понеслась в кабинет заведующего. Закрыто. Заглянула в перевязочную. Никого. Где же он может быть? Может, в операционной? Что есть силы, она помчалась по длинному-предлинному коридору, в конце которого располагалась операционная. Заглянула туда. Здесь! Задыхаясь от волнения, выпалила:
– Вас… Вас… к телефону…срочно…
Заведующий медленно поднял на нее свои пронизывающие насквозь глаза, помолчал несколько секунд, а потом заорал:
– Вы что себе позволяете?! Почему без маски вошли в операционную?!
У студентки подкосились ноги.
– Я… я… Просто там сказали… что срочно, – заикаясь и трясясь всем телом, начала объяснять ситуацию Лариса.
– Как Ваша фамилия?! – не унимался заведующий.
– Гу… Гурова… моя фамилия…
Заведующий на мгновение застыл, а потом как-то обмяк¸ как будто из него, как из котла, выпустили распиравший его пар. Какое-то время они, молча, смотрели друг на друга. Для Ларисы это время показалось вечностью. Она не знала, что ей делать дальше. Но он как-то встрепенулся и быстро выбежал из операционной.
Целый день Лариса не выходила из ординаторской: уткнулась в истории болезни, подклеивала анализы, делала какие-то записи. Первый раз ей не хотелось идти на операцию и на перевязки. Но вечером она взяла себя в руки. Что, в конце концов, произошло? Обычная рабочая ситуация. На врачей он еще сильнее орет. И ничего. Все живы-здоровы. Настроение пришло в норму, и утром она уже с легким сердцем отправилась на работу.
Едва она перешагнула порог хирургического отделения, как увидела перед собой заведующего.
– После обхода зайдите ко мне в кабинет, пожалуйста, – на ходу сказал он и свернул в какую-то палату.
«Что ему опять от меня надо?! Неужели из-за этой мелочи он мне душу будет трясти?» – с огорчением подумала она. А когда закончился обход, долго не могла заставить себя войти в его кабинет. Потом набрала воздух в легкие, подержала несколько секунд и, громко выдохнув, постучала.
– Можно?
– Можно, можно, – услышала она из-за двери.
–Заходите, прошу, – совершенно доброжелательно сказал заведующий. – Да Вы садитесь, пожалуйста.
Лариса присела на краешек стула.
– Вы меня простите за вчерашнее. Вспылил по глупости. Не сердитесь.
– Я не сержусь, – отлегло от сердца у Ларисы. – Разве я вправе сердиться?
– Вправе, деточка, вправе. Ведь скажите честно, сердились вчера? Расстраивались?
– Расстраивалась, но не сердилась.
В кабинете повисла тишина. Заведующий уставился в окно и, казалось, забыл о ней.
«И что теперь ему от меня надо?» – думала Лариса.
– Я вот что хотел у Вас спросить, – как бы вспомнив о своей гостье, сказал заведующий. – Гурова Нина Михайловна Вам не родственница?
– Да, это моя тетя.
Геннадий Павлович внимательно посмотрел в лицо Ларисы, то ли пытаясь увидеть в нем черты Нины, то ли желая убедиться, что она говорит правду. А потом почему-то снова отвернулся к окну и едва слышно произнес:
– Она меня на фронт провожала.
Лариса молчала, не зная, что ответить.
– Вина у меня перед ней осталась, – продолжил заведующий, как бы рассуждая сам с собой. – В общем-то, и дело совсем пустяковое. Может, и не вина это вовсе. Но что-то последние годы часто ее вспоминать стал, совесть почему-то стала мучить.
– Что ж за вина-то? – чуть смелее заговорила Лариса.
– Знакомы мы с ней были всего два дня. Даже на «ты» перейти не успели. Война началась. Только и успела она меня на вокзал проводить. Очень она мне понравилась. Я ей с фронта писать обещал. Да так ни разу и не написал. Сначала все как-то не получалось, потом подумал: «Нужны ли ей мои письма?». После войны женился. Совсем забылось. А вот последние год-два так часто стал ее вспоминать. Подумал вдруг: «А может она ждала моих писем? Может, обида у нее на меня осталась за то, что не написал? А может, решила, что я погиб. А я жив-здоров и даже не попытался ее найти, чтобы извиниться», – закончил Геннадий Павлович и вопросительно посмотрел на Ларису, как бы ожидая какого-то ответа.
– Не знаю. Она об этом не рассказывала, – пожала плечами Лариса.
– Но теперь все поправимо, – как-то обрадовано произнес Геннадий Павлович. – Теперь точно снимется грех с моей души. Вы же ей расскажите про меня. Может, встретиться согласится. Разговор у нас остался неоконченный. Ну, а если не захочет встретиться, то Вы ей передайте, что виноват я. Прощения прошу.
– Ничего я ей не передам, – глядя прямо в глаза, сказала Лариса.
Заведующий удивленно уставился на студентку.
– Умерла она две недели назад. Вот здесь, в этой больнице. Этажом выше. В терапии…
В кабинете повисла звенящая тишина.
– Вот так поворот! – медленно приходя в себя, сказал Геннадий Павлович. – Всего две недели и один этаж разделили нас. Но как разделили! Ведь рядом были!
– А может, это не этаж виноват? – задумчиво сказала девушка.
– Что же тогда? – удивился заведующий.
– Просто война…
Лариса вышла из кабинета и быстро пошла по коридору.
– Подождите, – крикнул ей вслед Геннадий. – Подождите, пожалуйста! Я вот еще что хотел спросить: кем Нина работала все это время?
Лариса растерянно обернулась назад:
– Физиком. Точнее, физику в школе преподавала… и немножко рисование…

Поделиться: