Иван Иванович Воловиков родился в 1902 году в селе Капустин Яр Астраханской губернии. До начала Великой Отечественной войны работал учителем биологии. Дирижировал церковным хором. На фронт был призван в 1942 году. Полк, в котором воевал И.И. Воловиков, направлялся к линии фронта. Под Псковом они попали в окружение. И.И. Воловиков был взят в плен и отправлен в концентрационный лагерь, где находился до Победы над фашистской Германией. Вернулся домой с множественными увечьями. После войны работал учителем в школе №14. Руководил школьным хором.

Ивана Ивановича Волóвикова, или просто дедушку Ваню, я считаю своим дедом. У меня нет с ним кровного родства – он муж моей двоюродной бабушки. Но он так много дал мне в жизни! Когда я была маленькой и училась в музыкальной школе, все домашние задания мы делали с ним вместе. Он научил меня любить природу, всё живое. Он был для меня примером сердечной доброты, душевной чистоты и всепрощения.

МАРИНА ЛАЗАРЕВА

ДОЛГИ ЗЕМНЫЕ

Он подкидывал в печку дрова, а я смотрела, на весело играющее пламя и грела озябшие руки. Дрова задорно трещали, превращаясь в красные уголья, наполняя комнату неповторимым запахом домашнего уюта, знакомым с детства. Он примостился на маленькой самодельной скамеечке, свесив почти до пола свои морщинистые руки с выступающими венами, по которым уже девятый десяток лет струилась его жизнь.

– Надо еще дров принести, а то не хватит протопить получше, – силился встать старик.

– Сиди, я сама схожу в сарай. Холодно, снега намело, скользко. Еще упадешь с лестницы, – сказала я.

Старый сарай встретил меня скрипом покосившейся двери, недовольной тем, что кто–то опять покусился на его потаённый мир, где хранились отнесённые за ненадобностью вещи, да заготовленные на зиму дрова. Я набрала охапку, стряхивая с поленьев, припорошивший их снег. “ Крыша-то худая” – пронеслось в голове. Мороз студил спину, торопил в тепло.

– Дедушка Ваня, как у вас дома уютно!

– Тепло, да ненадолго. Стены-то деревянные. Дому больше ста лет. К вечеру опять протапливать придется, а то на ночь не хватит.

– Идите чай пить, с молоком и блинами, – суетилась у обеденного стола бабка Лида.

Она была немногим моложе, но следы былой красоты надежно берегли её лицо от времени, позволяя только морщинкам плести свою замысловатую паутинку вокруг миндалевидных, чуть поблекших от времени серых глаз.

– Лида, я позже перекушу, – откликнулся он – пойду авоську плести, а то у нас с тобой все уже поизносились. Только достань мне с полки нитки да игличку.

Бабка Лида, шаркая тапочками, беспрекословно достала из старого платяного шкафа все необходимое и передала мужу. Полка невысокая, мог бы и сам достать, но мы знали, что тема эта обсуждению не подвергалась и находилась под негласным запретом.

Мы пили чай, а деда Ваня сидел около протопленной печки и сплетал нити, время от времени вставляя своё сокровенное: ”Эх, скандальная…”

I.

– Я вернусь. Береги Витальку. Как прибудем на место, обязательно напишу. Не думай о худом.

Стояла лютая зима 1942 года. Мужчины уходили на фронт. Лида осталась одна с пятилетним сыном на руках. Дни разлуки сменились долгим монотонным ожиданием. Единственное письмо, которое получила она от мужа, было зачитано до дыр. Она старалась не думать о том, что почтальон проходит мимо ее дома. Она вся жила работой и ребенком. Как и все, Лида регулярно слушала по радио военные сводки, но старалась не пускать их глубоко в сердце. Одна весна сменяла другую, жаркое лето снова охлаждала осень. Лида убеждала себя в том, что её Ваня на передовой, а там сложно с почтой. Но холод неизвестности тяжелым грузом заморозил душу. В одном доме с Лидой жила её старшая сестра Валентина. В отличие от Лиды, она получала от своего Николая письма с фронта, в которых тот намекал, что её Ваня вернётся, нужно только терпеливо ждать, но холод неизвестности замораживал душу.

Между тем, война близилась к концу, потихоньку возвращая семьям искалеченных, ставших ненужными ей мужчин. Вот и к сестре муж вернулся. Радость-то какая! Хоть контуженый и полуслепой, а всё-таки живой. Вместе и лишения переживать проще. Теперь из ружья голубей стрелять можно. Голод – не тётка. И голуби за дичь сойдут.

Между тем, весна брала свое. Молодая листва все смелее зеленила деревья, сочная трава тянулась к теплому ласковому солнцу.

День выдался солнечным, теплым и не по-военному тихим. Лида хлопотала по хозяйству. Виталик притих где-то в углу двора, рассматривая большого майского жука. В кронах зазеленевших деревьев чирикали воробьи.

Неожиданно весеннюю идиллию нарушили оружейные выстрелы. Бах… Бах… Бах… Лида вздрогнула и с тревогой выглянула в окно. “Вроде не время голубей стрелять?”

– Что это, Коля? Ты стрелял? Что случилось? – обеспокоенно окликнула она свояка.

– Победа! Слышите, победа! Дождались! – сначала негромко, борясь с подкатившим к горлу комком, отозвался Николай. А потом что есть мочи закричал: – Ура!!!.

– Бах, бах, бах, – подхватила его радость винтовка.

Лида, бросив домашние заботы, выбежала во двор.

– Да откуда ты узнал?

– Только что по радио передали!

И тут Лида заплакала. Впервые за четыре года. Жгучие, горячие слёзы обжигали ей лицо. Но она не замечала их. Она плакала навзрыд.

Это были слёзы радости, что войне всё-таки наступил конец, но в то же время слёзы неизвестности и тревоги за мужа. И эта хроникальная грань между войной и миром разрывала сознание Лиды на части.

II.

Их военный эшелон, сотканный из множества деревянных теплушек, следовал к линии фронта. Новоиспеченные солдаты под мерный перестук колес знакомились друг с другом, мысленно готовясь к своему первому бою. Кто-то молчал, глядя в чуть приоткрытую дверь, кто- то мял самокрутку, угощая ядреным самосадом соседа. Иван, только что обученный телеграфист – морзист, сидел в сторонке, изредка посматривая на двух, сидящих напротив него и спорящих о чем-то солдат.. Он выглядел гораздо моложе своих тридцати восьми. Возраст выдавали лишь, обретшие мудрость глаза.

… Стояла весна 1942 года. Полк, в котором служил Иван, менял позиции где-то под Харьковом. Весенняя распутица сделала фронтовые дороги практически непроходимыми. Телеги, на которых передвигались солдаты, увязали в грязи по самые колёса. Шли медленно. На ночлег останавливались в лесу. Что произошло в то роковое утро, Иван осознал позже.

Рассвет едва брезжил, когда до слуха Ивана донеслась немецкая речь. Потом, всё было, словно во сне. В происходящее не хотелось верить, но то, что их полк был окружен и взят в плен немецкими фашистами, сомнений не оставалось.

И вновь они шли пешком, только теперь их гнали фашисты. Гнали из России во Францию на рудники, на убойные шахты, через Германию, а вслед им из окон неслось:

– Русские свиньи, русские свиньи!

Иван, как и многие его однополчане, с трудом передвигал стертые в кровь ноги, стараясь не упасть. Автоматное дуло строго следило за теми, кто, споткнувшись, касался руками земли. Следило, и тут же выносило свой, не подлежащий обжалованию приговор.

Изматывающий переход близился к концу. Пленники подошли к воротам, за которыми располагались бараки, окруженные высоким забором из колючей проволоки. На контрольных вышках стояли вооруженные автоматами часовые. Металлические ворота распахнулись, Иван, и все, кто был с ним, переступили порог концентрационного лагеря.. C этих пор, время для них остановилось, а смерть неотступно, исподволь следовала за каждым.

Их выстроили в одну шеренгу. Худой, как жердь, немецкий офицер, в сопровождении двух солдат с собакой и автоматами, медленно прошелся туда-сюда, окидывая брезгливым взглядом русских пленных:

– Сейчас мы будем вас смотреть и спрашивать, – произнес он на ломаном русском языке.

Казалось, он учил эту фразу полжизни, потому что потом ничего вразумительного по-русски так и не произнес. Его маленькие глазки из-под блестящих металлических очков осиными жалами впивались в каждого военнопленного.

–Юда?.. – время от времени произносил он, тыча своим костлявым пальцем в воздух, указывая на того или иного пленного, а потом кивком головы приказывал ему выйти из строя в сторону. Очередь дошла до Ивана.

– Юда… – уверенно произнес немец. Небрежный жест “выйти” не заставил себя ждать.

Сердце Ивана сжалось в маленький ледяной комочек. Ватный шаг из строя почти подписал приговор, как вдруг:

– Да какой же он иуда? Иван он, – крикнул стоящий рядом в строю солдат, – это я еврей, а он Иван.

– Точно, Иван, – прокатились по шеренге робкие голоса.

Но тут автоматная очередь прошила свинцовую строчку прямо у пленных перед ногами, заставив воцариться тишину. В следующий момент, немец, забыв про Ивана, уже вонзил свой осиный взгляд в молодого еврея, только что спасшего Ивану жизнь, и подписавшего приговор себе.

– Юда?… – кивок головы вывел его из строя.

Они познакомились с Иваном в поезде, когда ехали на передовую. Двадцатидвухлетний Ланя оставил дома сестру и мать, но взял с собой свой юношеский максимализм. Теперь он был последним из тех, кто вышел из шеренги в сторону…

Рабочий день Ивана и его пленных товарищей начинался и заканчивался криком штейгеров. Он вздрагивал от этого крика, и в короткие минуты отдыха, когда, слегка забываясь, мог уснуть, и с рассветом, когда на пробуждение давались секунды. В одно такое предрассветное утро Иван еле-еле заставил свое свинцовое от усталости тело подняться с нар. Начался обычный для пленных рабочий день на рудничной шахте, едва не ставший для Ивана последним. Тяжелая груженая вагонетка с рудой подмяла под себя изможденное тело узника. “Хочешь выжить, не показывай вида, что болен или искалечен”, — это Иван понял давно. Теперь к постоянному чувству голода прибавилась неотступная ноющая боль.

На шахте, кроме военнопленных, работали французские рабочие. Если бы не они, не видать бы Ивану и многим узникам белого света.

– Возьми, Иван, хлеб, – озираясь по сторонам, француз незаметно сунул ему в руку кусок черного хлеба. Неусыпный надзор штейгеров не давал шансов ни на один лишний шаг.

– Спасибо, Жан, за то, что ты меня подкармливаешь.

– Не разговаривать!

В глазах Ивана помутилось. Уже потом ему рассказали, что Жан и его товарищи закрыли потерявшего сознание русского от глаз штейгера.

Время для пленных делилось на день и ночь. Они не знали ничего о том, как обстоят дела в России. Они были заложниками неведения. Но их друзья французы все чаще и чаще говорили о том, что немцам скоро конец, что победа России не за горами. Это помогало преодолевать долгие дни ожидания, это помогало выживать и давало силы жить.

Тот день Иван запомнил бы на всю жизнь. Рабочий день на шахте близился к середине. Ничто не предвещало перемен. Но вдруг по штольне пронеслось:

– Бросай работу. Наверх. Нас освободили.

Но Иван уже не мог передвигаться самостоятельно. Истощённый, изуродованный, он лежал в забытьи в лагерном бараке, почти не подавая признаков жизни. И тут, чьи-то сильные руки подняли с нар его бездыханное тело и вынесли из затхлого душного помещения на вольный воздух.

Их освободили союзники – американские солдаты. Они передали русских военнопленных Красной Армии. Так Иван оказался в советском госпитале. Если бы судьба распорядилась иначе, если бы не было этой передачи из рук в руки, не избежать ему фильтрации, а там, глядишь, и ГУЛАГа.

III.

– Нужно написать Лиде письмо, – подумал Иван, как только пришел в себя после наркоза. Военные хирурги пытались исправить искалеченную немецкой вагонеткой ключицу. Неправильно сросшиеся кости пришлось выправлять и сращивать заново. А потом, Ивану предстояло долгое восстановление от истощения.

Август 1945 года щедро одаривал землю солнцем. Лида встала с первыми его лучами. Нужно приготовить завтрак, разбудить Виталика и идти в школу. Он учился, а она работала там учительницей математики. Война закончилась, и надо было жить дальше.

Хлопнула калитка.

– Кто бы это мог быть в такую рань? – подумала Лида и вышла во двор. На нее смотрели до боли знакомые глаза.

– Ваня?.. – не услышав собственного голоса, прошептала она. – Ваня.

Она еще не осмеливалась прикоснуться к нему, боясь, что он растает, исчезнет.

– Я, Лида, это я…

Он обнял ее. Она вдруг обмякла, отвычно прижавшись к нему.

–Виталий, беги скорей сюда! Да пойдем же, Ваня, пойдем в дом. Виталий, папа вернулся!

Виталик бежал со всех ног и, хоть плохо помнил отца, бросился к нему на шею. Иван в порыве радости приподнял его, но как-то сразу закостенел и осторожно опустил сына на пол.

На работу в этот день Лида не пошла, а устроила мужу баню с веником, обед с борщом и блинами, белоснежную постель с пуховой периной и подушками.

В бане она смотрела на его, как ей казалось, сильные мускулистые руки, и думала: “Откуда такие мускулы, ведь в плену был?”

– Лида, сними мне с полки веник, а то у меня руки выше плеча не поднимаются.

– Почему, Вань? У тебя такие мускулы!

– Это не мускулы, Лида, это мышцы порванные. Немцы издевались. Только не спрашивай меня ни о чем. Я не могу об этом вспоминать…

А потом был обед. В кастрюле дымился борщ. На столе возвышалась стопка горячих блинов. Лида хлопотала вокруг мужа. Ей часто снилось ночами, как она угощает его горячим борщом со сметаной, а он ест много и с аппетитом. Сейчас же Иван едва прикоснулся к борщу и съел кусок черного хлеба.

– Ваня, тебе не нравится, или ты сыт?

– Что ты, Лидочка, я не ел со вчерашнего дня. Я отвык много кушать. Когда нас освободили, мы были настолько голодны, что с трудом могли передвигаться. Нас сразу накормили, и многие из нас умерли от этого первого переедания уже после освобождения. У меня этот страх перед едой еще не прошел. Не сердись на меня, Лида. Пройдет это. Прости.

IV.

– Ваня, ты идешь пить чай с блинами? – снова позвала его бабка Лида. – Остыло все уже. Сейчас по телевизору “17 мгновений весны” показывать будут.

– Я сыт, Лидочка, не буду пить чай, а фильм смотрите без меня, я сейчас уйду из комнаты. – Он вышел, плотно закрыв за собой дверь.

– Не может слышать немецкую речь, – пояснила бабка Лида.

За всю жизнь он так и не научился много есть, и никогда не смотрел фильмов про войну. Он никогда ничего не говорил, но молча выходил из комнаты.

Мы с бабкой Лидой убрали со стола. Она пошла смотреть фильм, а я опять подсела поближе к нему и следила за движением послушной иглички.

– Эх, скандальная, – отругал он запутавшуюся капроновую нитку и перевел взгляд на комод. Там красовалась большая красочная открытка.

– Сережа Панюшкин прислал из Липецка, – сказал он мне с гордостью, – помнишь, он прошлым летом приезжал. Сколько лет прошло, с его школьной поры, когда я был в их классе учителем, а все не забывает. Сейчас – поэт. Книжку свою подарил. Возьми из шкафа, посмотри.

Я взяла небольшой скромный сборник стихов, открыла наугад страницу и прочла:

Как бы мне не стать калекой –

Подкосило, как траву…

На войне похлеще пекло –

Ад!

А все еще живу.

– Дедушка Ваня, а ты биологию в школе преподавал? – спросила я.

– Да.

– А хор? Ты же еще и хоровой кружок в школе вел?

– Да, я немного играл на скрипке. Хотелось, чтобы после войны душа не только у меня оттаяла, но и у детей. Вот и решил организовать в школе хоровой кружок. Песни подбирал, записывал, где мог на голоса раскладывал. Школа была для мальчиков, а женские голоса нужны были, вот и приходили к нам девочки из других школ. Хор получился большой, голоса слаженные. Выступали мы во многих местах города. Приглашали нас в институты, на выборах перед депутатами пели. А теперь только ноты остались.

– Ваня, что-то опять прохладно стало, – донеслось из соседней комнаты, – Ты печку хорошо протопил?

– Хорошо. Дом-то старый, щели одни.

– Двадцать лет очереди на квартиру ждешь, а она, хоть для ветеранов войны, а все не движется. Третий год уж второй стоишь по списку, – посетовала бабка Лида.

– Да ладно тебе. Мне уж квартира ни к чему. Тут уж, как-нибудь доживу свой век, – пытался урезонить жену деда Ваня, – вот ко дню Победы пачку чая и коробку конфет школьники принесли. Я же не один такой. Чего ждать-то много. И на том спасибо.

V.

Та авоська так и осталась не доплетенной. Он упал-таки на скользкой лестнице. Его уложили в постель, но встать ему так и не пришлось. Похоронили его узким семейным кругом, как хоронят многих и многих солдат Второй Мировой, смиренных, ничего не требующих от государства, уносящих с собой свои маленькие, порой никому не известные подвиги.

Мы сидели с бабкой Лидой за столом и перебирали старые фотографии. Вот здесь он дирижирует хором, а здесь в военной форме, а вот медаль “20 лет Победы в Великой Отечественной войне ”.

– Она единственная, больше у него медалей не было, – объяснила мне бабка Лида, – говорят, не положено, в военных действиях не участвовал, значит, и не за что. А вот фотография, ему здесь 16 лет, он дирижирует сельским церковным хором.

– Все-таки удачно сложилась его послевоенная жизнь, – говорю я.

– Да, удачно, – иронизирует бабка Лида, – спасибо, на Колыму не сослали. Только в звании заслуженного учителя отказали и сыну в приеме в военную медицинскую академию. Даже разговаривать не стали. А так, вроде, ничего. Да, забыла сказать тебе, повестка пришла из жилищного отдела, очередь его на квартиру подошла.

Поделиться: