Исполнилось 90 лет Евгению Евтушенко. Телевидение усиленно напоминает о юбилее по всем каналам: повторяют программы к 80-летию, а дончанка Анна Ревякина в аналитической программе Куликова поставила нам всем его в пример: «Жил последние годы в США, а думал и писал – только о России». Решил и я вспомнить какие-то встречи, поделиться некоторыми рассуждениями. Евгений Евтушенко был первым живым поэтом, которого я увидел на большой сцене зала им. Чайковского в 1959 году, в свои 15 лет. Я поступил в техникум Замоскворечья, чтобы получать стипендию (семья трудно жила только на пенсию бати), и мать моего однокурсника Бори Духона – Любовь Самуиловна достала по блату два билета в прославленный зал. Перед ним на площади Маяковского творилось что-то невероятное: люди ломились к кассам, по-моему, была даже конная милиция. Евгений Евтушенко в голубом импортном костюме (писк недоступной моды!) и с русой чёлкой причёски калипсо был неотразим. Он читал лучшие свои молодые стихи – дерзкие, злободневные, очень московские по духу: «Блатные с Лаврского, Блатные с Троицкого, шептали ласково: Как к вам пристроиться?» Но особенно потрясли те стихи, в которых Евтушенко уловил пробуждающееся тогда русское чувство – вот эти, например 1958 года:

Мы русские. Мы дети Волги.
Для нас значения полны
её медлительные волны,
тяжёлые, как валуны…

Люблю её всю в пятнах света,
всю в окаймленье ивняка…
Но Волга Для России — это
гораздо больше, чем река.

А что она — рассказ не краток.
Как бы связуя времена,
она — и Разин, и Некрасов,
и Ленин — это всё она…

Жаль, что потом поэт утратил эту щемящую ноту, ушёл в политиканство, в эквилибристику, в псевдодерзость, в самопародию порой. Но прорывы были и ещё какие! «Идут белые снеги» считаю классикой русской лирики! Но я не столько пишу филологические заметки о поэзии, сколько бросаю несколько штрихов, чтобы обрисовать противоречивый облик поэта и человека.

БОЛЬШЕ-МЕНЬШЕ
Когда-то Евтушенко придумал формулу, беспрерывно звучащую сегодня по ТВ и давно ставшую крылатой: «Поэт в России – больше, чем поэт». Многие считают, что в первую очередь это касается самого Евгения Евтушенко: его судьбы, неослабевающего интереса к современности, к жизни, к миру, который он объездил практически вдоль и поперёк. Он и на самом деле был больше, чем поэт: фотограф и режиссёр, художник и самокат собственной жизни. Он беспрерывно был на слуху, старался везде засветиться (то письмо какое-то протестное в ЦК подпишет, то поэму в «Правде» про КамАЗ грохнет). Всё читал, обо всём знал. Звонит мне однажды в «Литературную Россию»: «Спасибо, Саша, вы напечатали лучшие стихи Александра Межирова, самые смелые, это вам по молодости разрешили!» А следом приходит в редакцию сам Межиров в кожаной курточке и рассказывает, заикаясь: «Ездили с Евтушенко в Братск. Он читал прямо в котловане новую поэму «Братская ГЭС». После чтения с людьми творилось что-то невообразимое. Вы представляете, Саша, ему детей стали матери протягивать для поцелуя или благословения, как святому. Он отбился от ревущей толпы, подошёл разгорячённый ко мне и победительно спросил:

— Ну, как?

— Теперь, Женя, я окончательно убедился, что Вы – не поэт.

Александр Петрович сказал это, чуть заикаясь, как-то особенно убедительно. Но, думаю, что он вложил в заключение не только уничижительный смысл, но и отзвук евтушенковской формулы: «… больше, чем поэт». Или меньше.

ПОЙМИ ЕГО…
В начале века мы с Евтушенко были на Кубе, где проводился огромный Фестиваль поэзии, в основном, латиноамериканских поэтов. Евгений Александрович прилетел из США, где он уже преподавал в заштатном американском колледже никому не нужную там поэзию. Но он бодрился, представлял своё преподавание для заработка и комфортной жизни как некую миссию. Мы встретились с ним в душный день у бассейна лучшей гостиницы «Гавана». Он сразу вызвался угостить меня коктейлем махито и возбужденно стал рассказывать: «Саша, представляете, я попал в тот же номер, что и 40 лет назад! Это ведь бывший «Хилтон», мебель ещё американцы завозили. Так я даже нашёл надпись, что сам на столе выцарапал». Никогда было не понять у него, что правда, а что выдумка…

Читал на торжественном вечере в костёле стихи на испанском, покорил зал, в общем, блистал. Но потом в парке имени Ленина, где мы с ним сфотографировались у памятника Пушкину, я взял гитару и сорвал больше оваций. Он, кажется, был раздосадован, что и запечатлелось на нашей фотографии. Недаром всё-таки Евтушенко — режиссёр нескольких художественных фильмов и даже… сам Циолковский, роль которого поэт сыграл в одноимённом фильме. Проще говоря, Евгений Евтушенко – легендарный тип русской и советской литературы ХХ века. Был он и членом редколлегии знаменитого журнала «Юность», и секретарём писательского союза, и народным депутатом СССР. При победе буржуазной демократии в нём вдруг проснулась жажда власти, что принципиально не было свойственно его старшему другу Владимиру Соколову, и он захватил печать и должность в покинутом партийными функционерами Союзе писателей СССР. Много вреда причинил, способствуя вместе с Юрием Черниченко и Михаилом Шатровым расколу творческого союза. Быстро охладел к этому, потому что работать для других – не привык.

ЧУТКОСТЬ К МОМЕНТУ
Недоброжелатели поэта не без тайного и явного злорадства ставят в вину самый факт написания к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина поэмы  «Казанский университет», но поклонники убеждены, что это — не юбилейная поэма о Ленине, который и появляется, собственно, в двух последних главах (всего их 17). Это поэма о передовых традициях русской общественной мысли, «пропущенных» через историю Казанского университета, о традициях просветительства и либерализма, вольнодумия и свободолюбия. Так же, мол, в русскую историю погружены патриотические поэмы «Ивановские ситцы» (1976) и «Непрядва» (1980). Первая более ассоциативна, вторая, приуроченная к 600-летию Куликовской битвы, — событийна. Всё это писалось и публиковалось вовремя, с учётом политического момента.

Но когда мои вологодские друзья – покойные уже поэты Александр Романов и Виктор Коротаев — решили в начале 80-х проводить праздник поэзии убитого Николая Рубцова, Евтушенко, бывший тогда на расхват, не вылезавший из загранкомандировок, помчался в Тотьму и село Николу — отметиться в глубинке, застолбить участие в первом празднике и, думаю, попытаться понять, в чём же магия и неотразимое воздействие лирики Рубцова? Сам он к тому времени щемящую лирическую интонацию во многом утратил.

А когда в очень пожилом возрасте снова приехал в Вологду, то снова пошёл с сыном моего покойного друга Виктора Коротаева на могилу лирика, славе которого всегда, по-моему, завидовал. Вернее, пытался разгадать: почему такая народная любовь. Ведь Николай Рубцов по совокупным тиражам к тому времени обошёл самого Евтушенко даже по официальным данным Книжной палаты.

РЕЗКОСТЬ ОЦЕНОК

Лично я всегда писал про Евтушенко то, что думал, порой очень резко, как об его ужасной поэме на смерть (или на эмигрантское бегство – не помню) Собчака, беря пример с него самого.

Когда-нибудь, кто чист, кто урка,
Мы разберёмся навсегда,
И бывший мэр Санкт-Петербурга
Дождётся правого суда.

Может, и дождётся. Или просто забудется, как наваждение…

Скажем, корреспондентка вечно комсомольской газеты стала спрашивать поэта о модных именах. Евтушенко был прям:

— Бродский — великий маргинал, а маргинал не может быть национальным поэтом. Сколько у меня стихов о том, что придёт мальчик и скажет новые слова. А пришёл весь изломанный Бродский.

— Вы сказали, что не входите ни в ка­кую тусовку. А почему некоторые из них приватизировали право называться сове­стью нации?

— Потому что это не настоящая интел­лигенция. В этом случае очень символичны две фигуры — Виктор Ерофеев и Дмитрий Быков. Они, кстати, ненавидят друг друга, но оба одарённые и — страшные циники. Поэтому они никогда не станут классиками, потому что классик даёт людям надежду, хотя бы безнадёжную.

Вкус к поэзии растлили,
чтобы вкусам угодить.
Что ж ты ленишься, Россия,
снова Пушкина родить?

Да, не то что Пушкина, а даже тени национального гения нет. И сам Евтушенко задолго до ухода утратил отсвет этой роли…

Кстати, потом по тиражам Евтушенко обошёл и Иосиф Бродский, который терпеть его не мог. Обидно, что Евтушенко потом на Бродском зациклился и перед Соломоном Волковым в огромной телепрограмме изливался, выясняя отношения с заокеанским идолом. К чему это?  Сегодняшний юбилей показал, что он, Евгений Александрович занял своё место в сердцах поклонников, но особенно – поклонниц.

СКЛОННОСТЬ К ПРОВОКАЦИЯМ

Помню, как весной скромно отметили 80 лет со дня рождения в тверском Лихославле выдающегося лирика современности, певца Москвы, куда его привезли в три года — Владимира Соколова. В ЦДЛе, а не в Кремлёвском Дворце, прошёл скромный дружеский вечер, а по каналу «Культура» показали небольшой и светлый телефильм, сделанный Юрием Поляковым.  Звучало много прекрасных стихов и песен на стихи Соколова, трогательные воспоминания друзей. Но тут на сцену вышел Евгений Евтушенко, в расписном пиджаке и пёстром галстуке устаревшей моды, и понёс такую нафталинную чушь о русском национализме, что уши завяли. Долго, занудно, как заведённый, он начал уговаривать особо чувствительный к поэзии зал, что в Соколове не было ни капли пещерного национализма. А что, кто-нибудь, хоть полузвуком и полунамёком выразил в этом сомнение на сцене? Американский преподаватель вдруг вспомнил совершенно не к месту ответ Михаила Светлова на вопрос: «Почему вы такой грустный сегодня? «Потому что я – еврей». Наконец, выразил предположение, что Пушкина сегодня убили бы в Питере заточкой «из-за волос и цвета глаз». Не успел спросить Евтушенко, знает ли он, что Пушкин был русым и что его африканская внешность сильно преувеличена позднейшими интерпретаторами? – смотри портреты Кипренского и Тропинина! Но главное, зачем на пустом месте и по святому поводу городить дежурную пропагандистскую ерунду? Просто не мог понять, чьи он деньги и агитпроповские установки отрабатывал. Все участники вечера, вне зависимости от состава крови и взглядов на мир, были этим подавлены и возмущены.

Но, видимо, почувствовавшего это и сбежавшего с банкета Евтушенко – нельзя было исправить. И я в нижнем буфете вспомнил, как однажды молодые и горячие поэты стали упрекать Владимира Соколова, почему он так нежно относится к Евтушенко: «Ну, ведь нет уже ничего – исписался, врёт, приспосабливается». Владимир Николаевич потупил взгляд и вздохнул:

— Женя – моя слабость.

Какой же вывод? – сам в растерянности. Выходит, и слабость – сила поэта, и всеядность с разбросанностью – тоже сила. При самом сложном отношении к Евгению Александровичу все, кому дорога поэзия, понимают, что Евтушенко – наша слабость и сила, бесславное время и литературная слава. Ничего-то в русской поэзии не поймёшь…

*  *  *

Вчера, в 90-летний юбилей одна дама процитировала в сети типично евтушенковские стихи про любимую:

Мало ей и детей, и достатка,
жалких вылазок в гости, в кино.
Сам я нужен ей — весь, без остатка,
а я весь — из остатков давно.

Какая-то самопародийная, но очень точная формулировка в корявой злободневной строке: «а я весь — из остатков давно». Да, из остатков горячей народной любви к Поэзии, вспыхнувшей в оттепель, из великого советского прошлого и гнусных либеральных времён, которые, по сути, добили самого Евтушенко, из эха былой славы и тоски по подлинному, на всё откликающемуся поэту, которого сегодня – просто нет.

«Российский писатель»

Поделиться: