![](https://souzpisatel.ru/wp-content/uploads/2024/10/ЛУК-МИХ-КУЗ.jpg)
МИХАИЛ ЛУКОНИН
ВАГОН
Как странно всё-таки: вагон.
Билет. Звонок. Вокзал. Домой.
И свет и гром со всех сторoн.
Kолёcа бьются подо мной.
Шестнадцать месяцев копил
я недоверие к тому,
что кто-то жил, работал, был,
болел и спал в своём дому.
Шестнадцать месяцев подряд
окопом всё казалось мне.
В вагоне громко говорят
о керосине и вине.
А у меня всего три дня.
Я вслушиваюсь в их слова.
Вздыxaют, горестно кляня
дорoговизну на дрова.
А мне ведь дорог каждый час.
Жилет раскинув меховой,
я по вагону, напоказ,
пошёл походкой фронтовой.
Я был во всей своей красе
(Блестит на левой стороне!).
– Оттуда? – спрашивают все.
– Да, тяжело вам на войне…
Шёл, улыбался и кивал,
молодцеватый и прямой.
– В боях бывали?
– Да, бывал.
– Куда же едете?
– Домой!
– Из госпиталя? На, сынок… –
Беру, жую мякинный кус.
– Kури. – Глотаю я дымок,
соломой отдаёт на вкус.
– Ложись, устал… Мы ничего,
мы тут пристроимся в углу.
У вас там трудно с ночевой,
мы перебьёмся. Мы в тылу.
– Ложись и спи…
– Слаба кирза,
как они там зимой, в бою! –
Прикрыла женщина глаза,
упрятав ноги под скамью.
– Спи… –
А колёса все галдят.
– Спи…
Все живём одной бедой…
– Спи. Исхудал-то как солдат…
А был я просто молодой.
1942
Я жалею девушку Полю.
Жалею
За любовь осторожную:
«Чтоб не в плену б!»
За:
«Мы мало знакомы,
не надо,
не смею…»
За ладонь,
отделившую губы от губ.
Вам казался он:
летом – слишком двадцатилетним,
Осенью –
рыжим, как листва на опушке,
Зимой, на морозе,
является в летнем,
А весною – были веснушки.
А когда он взял автомат, –
вы слышите? –
Когда он вышел,
дерзкий,
такой, как в школе.
Вы на фронт
прислали ему платок вышитый,
Вышив:
«Моему Коле!»
У нас у всех
были платки поимённые,
Но ведь мы не могли узнать
двадцатью зимами,
Что когда на войну уходят
безнадежно влюблённые,
Назад
приходят
любимыми.
Это всё пустяки, Николай,
если б не плакали.
Но живые
никак представить не могут:
Как это, когда пулемёты такали,
Не жить?
Не слышать тревогу?
Белым пятном
на снегу
выделяться,
Руки не перележать и встать не силиться,
Не видеть,
как чернильные пятна
повыступили на пальцах,
Не обрадоваться,
что веснушки сошли с лица?!
Я бы всем запретил охать.
Губы сжав – живи!
Плакать нельзя!
Не позволю в своём присутствии
плохо
Отзываться о жизни,
за которую гибли друзья.
Николай!
С каждым годом
он будет моложе меня,
заметней,
Постараются годы
мою беспечность стереть.
Он
останется
слишком двадцатилетним,
Слишком юным
для того, чтобы дальше стареть.
И хотя я сам видел,
как вьюжный ветер, воя,
Волосы рыжие
на кулаки наматывал,
Невозможно отвыкнуть
выискивать виноватого,
Как нельзя отказаться
от движения вместе с Землёю.
Мы суровеем,
Друзьям улыбаемся сжатыми ртами,
Мы не пишем записок девочкам,
не поджидаем ответа…
А если бы в марте,
тогда,
мы поменялись местами,
Он
сейчас
обо мне написал бы
вот это.
1945
Госпиталь.
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Запеленaв нас туго в одеяла
и подтрунив над тем, как мы малы,
нагнувшись, воду по полу гоняла
сестра.
А мы глядели на полы.
И нам в глаза влетала синева,
вода, полы…
Кружилась голова.
Слова кружились: «Друг, какое нынче?
Суббота?
Вот, не вижу двадцать дней…»
Пол голубой в воде, а воздух дымчат.
«Послушай, друг…» —
И всё о ней, о ней…
Несли обед.
Их с ложек всех кормили.
А я уже сидел спиной к стене,
и капли щей на одеяле стыли.
Завидует танкист ослепший мне
и говорит
про то, как двадцать дней
не видит.
И – о ней, о ней, о ней…
– А вот сестра, ты письма пpодиктуй ей!
– Она не сможет, друг, тут сложность есть.
– Какая сложность? Ты о ней не думай…
– Вот ты бы взялся!
– Я?
– Ведь руки есть?!
– Я не смoгу!
– Ты сможeшь!
– Слов не знаю!
– Я дам слова!
– Я не любил…
– Люби!
Я научу тебя, припоминая… –
Я взял перо. А он сказал: – «Родная!» –
Я записал. Он: – «Думай, что убит…»
– «Живу», – я написал.
Он: – «Ждать не надо…» –
А я, у правды всей на поводу,
водил пером: «Дождись, моя награда…»
Он: «Не вернусь…»
А я: «Приду! Приду!»
Шли письма от неё. Он пел и плакал,
письмо держал у просветлённых глаз.
Теперь меня просила вся палата:
– Пиши! – Их мог обидеть мой отказ.
– Пиши! – Но ты же сам сумеешь, левой!
– Пиши! – Но ты же видишь сам?! – Пиши!..
Всё в белом.
Стены пахнут сыроватым мелом.
Где это всё? Ни звука. Ни души.
Друзья, где вы?..
Светает у причала.
Вот мой сосед дежурит у руля.
Вcё в памяти переберу сначала.
Друзей моих ведёт ко мне земля.
Один мотор заводит на заставе,
другой с утра пускает жернова.
А я?
А я молчать уже не вправе.
Порученные мне горят слова.
– Пиши! – диктуют мне они. Сквозная
летит строка. – Пиши о нас! Труби!..
– Я не смогу! – Ты сможешь! – Слов не знаю…
– Я дам слова!
Ты только жизнь люби!
1947
Вы думаете – нет меня,
что я не с вами?
Ты, мама, плачешь обо мне.
А вы грустите.
Вы говорите обо мне,
звеня словами.
А если и забыли вы…
Тогда простите.
Да. Это было всё со мной,
я помню, было.
Тяжёлой пулей разрывной
меня подмыло.
Но на поверхности земной
я здесь упрямо.
Я только не хожу домой.
Прости мне, мама.
Нельзя с бессменного поста
мне отлучиться,
поручена мне высота
всей жизни мира.
А если отошёл бы я –
иль глянул мимо –
представьте,
что бы на земле могло случиться!
Да, если только отойду –
нахлынут, воя,
как в том задымленном году,
громя с разбега,
пройдут мимо меня
вот тут,
топча живое,
кровавым пальцем отведут
все стрелки века.
Назад – во времена до вас,
цветы детсада,
за часом час –
до Волжской ГЭС ещё задолго,
так – год за годом –
в те года у Сталинграда,
в года,
когда до самых звёзд горела Волга.
В год сорок…
В самый первый бой,
в огонь под Минском,
в жар первой раны пулевой,
в год сорок первый…
Нет,
я упал тогда в бою с великой верой,
и ветер времени гудит над обелиском.
Не жертва, не потеря я –
ложь, что ни слово.
Не оскорбляйте вы меня
шумихой тризны.
Да если бы вернулась вспять
угроза жизни –
живой,
я бы пошёл опять навстречу снова!
Нас много у тебя, страна,
да, нас немало.
Мы – это весь простор земной
в разливе света.
Я с вами.
Надо мной шумит моя победа.
А то, что не иду домой,
прости мне, мама.
1963
Вот это и есть то,
что называют любовью? Так это зовётся?
Так пишется?
Это и есть?..
Вы руки тяжёлые закинете к изголовью,
ночь не ответит.
Дождь забарабанит об жесть.
Будут зимы, и вьюги, и росы на травах,
и звёзды, и радости будут.
Разрывы придут,
И только не будет ни виноватых,
ни правых,
ни знающих,
ни умудрённых,
ни лечащих тут.
Никогда, никого не расспрашивайте об этом –
ни друга, ни ветер, ни самую умную ночь.
Ликуйте или страдайте одни
и не верьте поэтам,
поэты
и сами себе-то не могут помочь.
Берите всю радость себе, не отдавайте и муку,
это только вдвоём открывают,
уж если любовь.
Воспоминания о любви не годятся в нaуку,
всё не так.
Всё по-новому, снова,
не снова, а вновь.
Нельзя объяснить –
что это, со мной или с вами.
Один среди поля,
под ливнем,
и ходит гроза.
Об этом никак невозможно чужими словами,
слова не приходят –
молчите глазами в глаза.
Молчите,
чтобы ресницы задели ресницы,
чтоб сердце услышало сердце другое в громах.
Любите друг друга.
Не думайте – явь это всё или снится,
любите друг друга,
не бойтесь,
не ройтесь в томах.
Ни адреса нет, ни параграфа нету, ни Госта,
будет она неотступна, мучительна,
как и со мной.
Не пишется это,
не слышится.
Дышится просто.
Так и поэзия –
дышится
жизнью самой.
1960
Здесь львы
стояли
у крыльца
Лет сто
Без перемен,
Как вдруг
кирпичная пыльца,
Отбитая дождём свинца,
Завьюжила у стен.
В фойе театра
шёл бой.
Упал
левый
лев,
А правый
заслонил собой
Дверей высокий зев.
По ложам
лёжа
немец бил
И слушал долгий звон;
Вмерзая в ледяной настил,
Лежать остался он.
На сцену –
за колосники,
Со сцены –
в первый ряд,
Прицеливаясь с руки,
Двинулся наш отряд.
К суфлерской будке
старшина
Припал
И бил во тьму.
И история сама
Суфлировала ему.
Огнём поддерживая нас,
В боку зажимая боль,
Он без позы и без прикрас
Сыграл
великую
роль.
Я вспомнил об этом,
взглянув вчера
На театр в коробке лесов.
Фанерную дверь его по вечерам
Сторож берёт на засов.
Строители утром идут сюда,
Чтоб весной
Театр засиял,
как никогда,
Красками и новизной.
Я шёл
и шёл,
и думал о тех,
Кому на сцене жить.
Какую правду
и в слёзы
и в смех
Должны они вложить!..
Какие волнения им нужны,
Какие нужны слова,
Чтоб после подвига старшины
Искусству
вернуть
права!..
1946
Хорошо перед боем,
когда верится просто
в то,
что встретимся двое,
в то,
что выживем до ста,
в то,
что не оборвётся
всё свистящим снарядом,
что не тут разорвётся,
дальше где-нибудь, рядом.
В то,
что с тоненьким воем
пуля кинется мимо.
В то,
чему перед боем
Верить необходимо.
1942
Прекрасные, задушевные стихи нашего земляка, поэта Михаила Луконина!
Настоящие стихи! Спасибо за память!
Соединило время берега —
Двадцатый век и явно двадцать первый.
Нам о поэте память дорога,
И мы войдём в распахнутые двери.
Здесь в каждом слове истина звучит
И бережно историей хранится.
А на слуху как прежде Килинчи
И наша прикаспийская столица.
Стихи в разрезе нынешнего дня
Так увлекают огненным зарядом,
Что хочется погреться у огня
И оказаться вдруг с поэтом рядом.
Из года в год не рвутся связи с ним,
Его «Дорога к миру» — это вызов?!
И вот уже мы вместе колесим,
Не надо ни билетов нам, ни визы…
Потрясающие стихи у Михаила Луконина!