2 апреля – День единения народов России и Беларуси. Владимир Короткевич. «Олива и меч». Рассказ. Перевёл с белорусского Сергей Масловский.

Астраханский литератор Сергей Масловский известен не только как поэт, виртуозно работающий с различными поэтическими формами, но и как мастеровитый переводчик. Он – автор двух книг художественных переложений стихотворений поэтов разных народов. Сегодня мы представляем его ещё в одной ипостаси – переводчика прозы. Вниманию читателей предлагается один из ранних рассказов замечательного белорусского писателя Владимира Короткевича в переводе Сергея Масловского. Пусть эта публикация будет нашим подарком ко Дню единения народов России и Беларуси, который отмечается 2 апреля.

ВЛАДИМИР КОРОТКЕВИЧ

ОЛИВА И МЕЧ

Рассказ.

Перевёл с белорусского Сергей Масловский.

Над городом в клубах пыли утонуло ужасающее «даёшь!» и вместе с цокотом копыт покатилось куда-то на запад. Наступила тишина. Полки бились уже где-то под Барановичами, ходили в штыковые атаки, взяли с боем царский охотничий дворец в Беловежской…, а тут на тумбе сидел, деловитый такой, пузатый хлопчик, сосредоточенно отрывавший козырёк от рассечённой «конфедератки»: прикидывал, что из него можно сделать.

Слепило солнце. На белые стены соборов и костёлов больно было глядеть, и беспричинно весёлая коза обдирала со стены тысячный указ. Обыватель и глядеть-то не хотел на то, что в нём написано: какая власть, чем угрожала и что одобряла. Немцы были, поляки были – холера бы на них всех. А храмы Божии разоряли и опустошали все. То погром, то расстрел, то кучи на погосте, да ещё какие огромные. Последние, знать, времена приходили.

Арсений Волков спрыгнул с тачанки, которая остановилась у здания ревкома, и неосторожно ступив на правую ногу, сморщился. Хромая, потопал к дверям. В вестибюле на обшарпанном паркете стояли в ко́злах винтовки, сидели и лежали люди. Матросик с ясным взглядом сидел у двери в коридор и методично, с завидной меткостью, плевал на железный лист под печкой. Совсем ошалел от скуки человек.

— Эй, браток, как бы мне тут к товарищу Кондратовичу? — сказал Арсений.

— Мандат? — полувопросительно протянул матросик.

— Да вот он.

Матросик оживился:

— Ты глянь-ка, с фронта значит? Ну, иди вот так по коридору. — Там зал.

В зале Арсения оглушил пулемётный треск «ремингтонов», людской гомон, сутолока. Обрывки телеграфных лент путались под ногами. Кто-то кричал надрывным голосом:

— Что вы мне бумажки под нос суёте? Нет оружия и нет!

А в ответ таким же голосом:

— Ты помолчи, давай. Ты мне контрреволюцию-то не разводи, товарищ. Наша

79-я, белорусская, голыми руками воюет. Мы под Свислочью штыками их размолотили, генерала в плен взяли. Имеешь ты революционную совесть? — Давай оружие!

— Ты у Довгалло был?

— Ноги коротки у него, у Довгалло твоего, а как надуется, так будто он самого Скирмуна байстрюк… Бюрократ паршивый!

Арсений усмехнулся. Оружия нет, ну да этот добьётся. Зубастого послали.

— Где тут Кондратович? — спросил он у какого-то солдата.

— Вон, за столом сидит. Ты погодь. Его сейчас наши хлопцы обсели. Оружие надо.

Неподалёку от стола известный всему городу маляр-живописец Пиня Райхер, загрунтовавший наполовину портрет Екатерины Второй, срисовывал с какой-то картинки Маркса. Императрица кокетливо улыбалась поверх Марксовых седин.

Пиня оторвался от работы и, повернувшись к кому-то из наблюдавших, решил так:

— Два получится.

— Угу. Баба была гладкая и матерьяла на портрет не жалела.

Арсению едва хватило терпения переждать людей обступивших стол Кондратовича.

Наконец-то те отступили. И Волков увидел дородного, довольно седого мужчину с молодым широким лицом. Перед ним, на зеркале, висела будёновка. Покрасневшие веки тяжело и устало нависали на глаза. Заметив тень, упавшую на стол, человек с силой провёл ладонью по лицу, как будто бы умывался, и спросил изрядно осевшим голосом: «Откуда, товарищ?»

— Помощник командира полка белорусской бригады шестнадцатой армии Арсений Волков… Вот мандат.

Кондратович поднялся

— Ждали, товарищ, ждали. Что нового?

— Всё в этом пакете…Форсировали Буг. Пять дней бились.

— Молодцы, — Кондратович разорвал конверт.

Только минут через пять Арсений увидел его глаза, блекло-синие от усталости.

— Потери большие, товарищ?

Арсений вздохнул:

— Третья часть личного состава. Тысяча штыков, триста сабель. С продовольствием тяжеловато. Но это ещё ничего…Оружия, товарищ Кондратович, нет. У мёртвых берём. Не жалуемся пока что, но ведь они в лесах засеки сооружают, танки у них, аэропланы… Грудью на проволоку люди идут.

Кондратович снова «умылся». Сказал с горькой иронией:

— Видишь, портретов даже нет.

Как будто это было единственное, чего не доставало.

— И оружия нет. Последнее только что забрали.

И, подумав:

— Есть этакие безделушки, пулемёты немецкие. Ствол, как полено и дырка, чтоб воду заливать… Три штуки… Больше ничего…Ты ранен?

— Это воевать не мешает, — сухо сказал Арсений. — На коне воюю…

И вдруг Кондратович ожил:

— Слушай, а это не тебя чехи под Пензой расстреляли?

— Меня.

— Так я ж о тебе много слышал, дьявол ты чёртов. А ну, выкладывай, чем занимался последние два года.

Арсений покраснел

— Говори. Для дела нужно.

— Ну,…с гайдамаками бился, с чехами, в составе бригады в конной в разведке

был.

— Полковника Смажака из штаба не ты выкрал?

— Ну, там моё дело было телячье.

— А золотое оружие за это тебе дали. Да уж, Волков, скромность порой повыше славы бывает.

— Ну а дальше?

— Дальше, в июне — июле, ходил с разведкой по тылам за Берёзой, перешёл к своим третьего июля, накануне наступления… Ну, а потом — дело ясное.

— Т-так, — сказал Кондратович, — дело ясное. А мы, только вот, искали человека толкового, чтоб с фронта, чтоб обстановку в освобождённых местах знал. Прям, о волке речь, а волк в избушку… На фронт не поедешь — дело тебе поручу. Всё одно ты раненый.

— Да меня ж на пять дней отпустили. Мне воевать надо.

— Ты что с дисциплиной не знаком?! Посмотрите на него — партизанщина какая-то!

И крикнул кому-то:

— Устина сюда давайте, хлопцы.

Арсений, расстроенный до глубины души, махнул рукой. Кондратович внимательно разглядывал двадцатилетнего парня, который стоял перед ним.

Он увидел сухое загорелое лицо, цыганские глаза с выгнутыми бровями, блестящие чёрные волосы, твёрдые мускулы возле большого красивого рта.

— Ты садись, сынок. Чего вскочил? Вот, познакомьтесь получше… Устин Шлык.

Перед Арсением стоял человек в бушлате, и первое, что Волков заметил, были длиннющие руки, которые на две пяди выдавались из рукавов; потом он увидел надпись выше левой кисти («Отец, ты спишь, а я страдаю»), потом деревянную кобуру Маузера. Озорные синие глаза, ясные как майская водица, глядели на Арсения. У Шлыка были белые как у собаки, зубы, розовые, видать от одного только здоровья, щёки, белокурые волнистые волосы кудряшками спадали на лоб. Ему могло быть около двадцати трёх.

— А это вот — Арсений Волков… Ну, тот самый, что из могилы вылез.

Устин тряхнул руку нового знакомого.

— Шлык, брат, ещё та «цаца». Бывший матрос. Партизанил. Мост подорвал на линии Минск — Вильно. Он будет твоим телохранителем. К тому же, он только что вернулся после ликвидации банды Андрея Апостола. Был и на хлебозаготовках.

Поэтому может быть полезен.

— Тряханули белую сволочь, — приятным баритоном сказал Шлык.

Сели. Кондратович скрутил здоровенную «козью ножку» и пустил облако едкого дыма.

— Ты, Волков, гимназист бывший?

— Да.

— Ну, значит, сумеешь объяснить всё как надо.

Надсадно закашлял. Потом, ещё раз внимательно взглянув на Арсения, решительно сказал:

— Дело, хлопцы, вот в чём. Разведка доносит с определённой степенью вероятности, что готовится контрнаступление. Знаем, что подошла к ним сила-сильнющая: дополнительные аэропланы, танки, оружие английское. Мобилизация идёт полным ходом. Всё и всех подмели. Поэтов и тех мобилизовали, гимназистов, студентов. Под Варшавой укрепления строят. А защищать их будет, кроме регулярных войск, женский полк (Устин хмыкнул), полк имени Сабецкого и полк «Дети Варшавы». Видите, до чего дело дошло.

— Этих размолотим, — сказал Шлык

— Размолотить-то не штука. Только чем? Оружия нет. По десять снарядов на пушку, патронов мало. Обессилели мы… Кроме того, кое-кого из командования я бы лично расстрелял за потенциальную измену… Хуже падлы Сорокина держат себя. И пристукнул ладонью по столу.

— Так вот, денька через три, поедете оба к Ленину. Повезёте доклад об обстановке в западных губерниях. Ему необходимо знать всё, как оно есть. И что на фронте, и что

в ставке, и что на селе, и как дела с хлебом.

И добавил со злостью:

— Христом-Богом, которого конечно нет, прошу вас, братцы — поговорите лично с Владимиром Ильичём. Делайте, что хотите, но чтоб оружие было. Должно найтись, иначе нам — конец. Я побаиваюсь, что и сейчас-то уже поздновато.

Арсений сказал просто:

— Будет сделано, товарищ Кондратович!

Тот уже что-то царапал на клочке бумаги. Встал, сунул этот клочок в руку Шлыку

— Ночевать негде? Поместим к одному буржую неподалёку. Уплотним ещё немного. У него осталось две комнаты.

— Кто такой? — спросил Арсений

— Маевский

— Кто? Это миллионер? Лесопромышленник?

— Угу. Мы его не трогаем пока. Вроде как, безвредный

И Кондратович зыркнул на Шлыка.

— Хоть некоторые говорят обратное… А мне тяжело его защищать…Да и не знаю, стоит ли. Заговоры, брат, повсюду. Выстрелы в спину. На юге губернии — мятеж. И ведь знаю — их это рук дело. Ну, идите.

II

Всю дорогу до квартиры Арсений Волков размышлял над последними словами Кондратовича. Положение действительно было тревожным.

Голод гулял по просторам страны, свистел в пустые окна заводов, ел корни лопуха без соли и луковицы камыша. Брат шёл на брата, страна разрывалась в междоусобной войне. Мятеж вспыхивал то на юге, то на севере. По самым скромным подсчётам количество бандитов можно было определить в десять — пятнадцать тысяч человек. На Западе буйствовали сабля и огонь, смешивались в один беспорядочный вопль крики «ура!», «слава», «виват!» и чёрт его знает что ещё.

Бились, изнемогая, как в степях половецких. Рубили, стреляли. Метались лишённые всадников ошалевшие кони. Им бы землю пахать, а они вместо этого хватали жёлтыми зубами вражьих коней, стаскивали за ногу всадников, пронзительно ржали. А хозяева их падали в бодяки и, как красные бодяковые шапки, — и даже ярче их, — горели в чертополохе, на пыльных травах, капли крови.

А в городе и сам Люцифер сломал бы ногу. Город захлебнулся в борьбе партий: анархиствующие бандюки, максималисты, высокоидейные бундовцы, сволочь из рабочего Сиона — всё это, наполовину в подполье, наполовину на поверхности, орало, агитировало, стреляло в спину идейным врагам и смердело на весь мир.

По улицам ходить было небезопасно: анархисты из идейных соображений раздевали людей. Поэтому Арсений, всё время слышавший за собой тяжёлые шаги Шлыка, облегчённо вздохнул, добравшись до особняка, где они должны были квартировать.

Одноэтажный дом в стиле провинциального барокко с восемью колоннами приткнулся в глубине сада. Давно нечищеная дорожка вела ко входу, и сирень, сплетаясь над нею, образовывала, дрожащий на ветру, влажноватый мрак. Сердцеподобные листья, мокрые от росы, слабо поблескивали в темноте.

Без особых помех они прошли боковым проходом и очутились в полной темноте.

Арсений ткнулся туда — сюда, и тут услышал как хозяйственный и практичный Шлык чиркнул спичкой и смачно выругался обжегши пальцы. Арсений кинулся в его сторону, что-то свалил, и, не выдержав, крикнул:

— Эй, люди!

Прямо перед ним заскрипела дверь, и в темноте засиял жёлтым светом тусклый прямоугольник, а в нём человек, который разведя руки, опёрся ими на дверные косяки, словно распятый. Из-за его спины глядело на Арсения нечто нарисованное — уродливое, во мхах. Волков, двинулся было, к человеку и отшатнулся. Слева, из темноты, смотрели на него чьи-то печальные, — по яблоку, — глаза.

Человек засмеялся и взял свечу, вглядываясь в тех, что шли к нему из темноты.

Лицо покрылось медным сиянием, в глазах залегли глубокие тени.

Он посмотре на глаза, что напугали Арсения, и сказал:

— Pieta!

Немного помолчав, перевёл:

— Плач. Матерь Божья плачет над сыном.

Тут и Арсений увидел тускло освещённую, большую, в рост человека, статую. Со скорбью, печально смотрели на него женские глаза, как бы вопрошая: «Сынки, что же вы сделали с сыном моим?»

Арсений наклонил голову и подал человеку ордер. Шлык взял из рук человека свечу, чтобы тот мог развернуть бумагу и прочитать.

— Я Маевский, — представился человек, — заходите. Только у меня обе комнаты загромождены вещами. Я и сам сплю на столе, так что особого комфорта не будет.

— Ничего, мы уж как-нибудь, — сказал Волков. Шлык тем временем водил свечой по разным направлениям. Осветил «Pieta», и вдруг спросил жёстким голосом:

— Ты что же это, гражданин, поставил здесь эту дрянь?! Религиозную пропаганду разводишь? Опиум для народа?

— Это не дрянь, молодой человек, — холодно сказал Маевский, — это работа семнадцатого столетия. Предки её для вас делали, когда даже деда вашего на свете не было. И протянул в комнату руку.

— Прошу.

— Просишь, не просишь, а мы зайдём, — сказал Устин, заметно рассерженный равнодушным тоном Маевского.

Зашли. Большая комната оказалась очень тесной. Только посерёдке оставалось свободное место, всё остальное было заставлено скульптурой, какими-то вазами, картинами в рамах и без рам. Прямо перед новыми квартирантами лежали на полу поверженные стальные доспехи, за ними, в витрине, видны были пищали, сабли, мечи, беспорядочно сваленные в кучу. Замшелое чудовище смотрело на гостей со стены глубоко посаженными маленькими глазами.

— Это кто? — с презрением спросил Шлык

И снова хозяин ответил ровным холодным голосом:

— Дамашевская картина, называется «Леший»

— Ты что, и в леших веришь?

— Когда гляжу на это — то на мгновение верю.

— Э-эх, серость, — сказал Шлык.

— Да затихни ты, Устин, — оборвал его Волков, — не твоё это дело.

— А чьё дело? — Он тут будет дурман распространять, мракобесие, а я «молчи».

Хозяин исчез ненадолго в соседней комнате, потом вынес оттуда енотовую шубу и кожух и бросил их аккурат возле доспехов

— Тяните жребий, кому на чём. Кроватей, к сожалению, нет — выкинул, потому как места не хватало.

Шуба досталась Шлыку, кожух — Арсению. Пока подстилки расстилали, хозяин стоял над квартирантами со свечёй.

— Я вас только попрошу курить поосторожней и ещё…не стрелять в комнате…Был тут у меня один такой, по прозвищу Балабан. Напился пьяный и самой лучшей моей статуе руку отстрелил

— Это нарушение революционной законности — сурово сказал Волков.

— Балабана этого, три дня тому, китайцы забили, за предательство, — сказал Шлык. А надо было бы поинтересоваться — чего это вдруг один враг революции у другого квартировал.

— Ну, так уж мне везёт, — грустно и спокойно сказал Маевский, — всегда у меня на квартире враги революции.

Волков только тут разглядел его лицо и фигуру. Был это великан с грубоватым мужицким обличьем, синими небольшими глазами под чёрными густыми бровями, но виски у великана были седые, а в глазах его залегла усталость, но не та усталость, которую прогонишь добрым сном, а затяжная, непосильная, годами накопленная.

— Вы один? — спросил Арсений, сидя на кожухе

— Жена в деревне. Тут голод… Спите.

И он задул свечу

Шлык бурчал, заворачиваясь в шубу. Улёгся. Вдруг сказал:

— Доживём с вашей мягкотелостью. Сделают из нас котлету под флотским соусом

— Надо говорить «с подливкой», — сухо поправил его Арсений.

— Мы гимназий не кончали.

— Меня в гимназии нашему языку тоже не обучали. Спи.

Утром Арсения разбудил хозяин. Шлыка в комнате не было, он фыркал в ладони

где-то на пороге, за окном.

Волков ощутил себя достаточно посвежевшим, даже нога не болела.

Он, весело посмотрел в глаза хозяина и опять увидел в них то же самое выражение

— Что с вами? Плохо спалось?

— Я устал держать на своих плечах ту тяжесть, которую должен нести весь народ. Я один, и никому это не интересно.

— Сами отмежевались, — сказал Арсений, натягивая сапоги. — Вот зачем вам было нужно ваше богатство?

Маевский вздохнул:

— Нам-то с женой много не нужно. Вот за всё это, что вокруг, я и пожертвовал

здоровьем. Лесом торговал только затем, чтоб купить это, чтоб освободить из жадных рук, из рук невежд, стяжателей и торговцев совестью.

Арсений заметил за спиной Маевского Устина с полотенцем на плече, розового от холодной воды. Лицо у Шлыка было ироничное.

— Я был совсем мал, — рассказывал дальше Маевский, — были мы однодворцами. И был в нашей деревне поп. Аввакум, ревнитель. Дороги строил, школу при церкви открыл. Хлопцы с девчатами в Пасху приходили на погост, но в церковь не шли. Им было интересно поболтать и потом похристосоваться. Так вот он, управление не

надолго передаёт дьячку и выходит из ризницы «охотиться» на них. Как перетянет розарием1 по спине. «Аггелы2, — кричит, — отродье пекла!» И вот, откопал кто-то на старом городище каменного идола. Лежит женщина невероятной красоты и искушения, а на причинном месте у неё шалаш. Отец мой хотел её купить, толпа вокруг, а тут является поп и давай кричать:

— Глаза несытые! Из-за жён лепообразных, из-за идолов богомерзких, имя Божие забываете! Так бы и бросились на язычество сие и пожрали!»

Выхватил из рук у какого-то мужика лом и ахнул, только брызги каменные полетели. А я заплакал. Жалко мне стало такую красоту.

— Продукт первобытной пещерной темноты, — сказал Устин.

— Не темнота это была, а Венера Полночная, — впервые разозлился хозяин.

— Хорошо, — сказал Шлык. — Ты тут сказал, что жизнью своей пожертвовал. Поправься. Не своей жизнью, а жизнью рабочих.

Маевский пожал плечами:

— Вы, человек разумный, но шея у вас как у волка. Чтобы в сторону посмотреть — вы поворачиваетесь всем телом.

— А мне не надо смотреть в сторону, я вперёд гляжу.

— И напрасно. Иногда стоит посмотреть, чтобы заметить, что все вокруг ваши друзья.

— Шлык ткнул пальцем в Арсения:

— Он? — Я начинаю думать, что он такой же, как вы.

Волков засмеялся:

— «Контра?»

— Этого пока что не скажу. Бился ты, товарищ Волков, героически. Но вот что бы ты запел, если б тебя в ЧК поставили бывших друзей по гимназии расстреливать?

— Ну что ж, — вздохнул Волков, — я одного из них лично рубанул над Бугом. А в ЧК тоже расстреливал бы. Под началом товарища Дзержинского… Но не под твоим, Устин.

Хозяин, заметив что затевается опасный спор, отошёл в дальний угол комнаты. Устин, словно опомнившись, понизил голос и с налитыми кровью глазами угрожающе помахал пальцем Волкову:

— Гляди, льёшь воду на мельницу мирового капитала. И окажешься в болоте.

— Дурень ты, дурень, — весело засмеялся Арсений.

— Ну да, я дурень, а ты, значит, умный.

Арсений поудобней вытянул ногу, переместившись в кресле.

— Чудак ты! Вот разобьём белых, и тогда надо будет всех людей сделать умными, талантливыми, хорошими. Вот за это мы и бьёмся, а не для того чтобы всю жизнь людей потрошить. И Маевский нужен нам будет, потому что делал он своё дело сам по себе, да и в условиях дрянных. В этом он наш друг, и глупо было бы этим не воспользоваться, а ломать человека — значит сделать из него ещё одного врага.

— Пошёл ты знаешь куда. У тебя вместо хребта визига.

В тёмных глазах Арсения гуляли искорки смеха:

— Хозяин, идите сюда. Разговор-то о вас идёт, чего ж вы убегаете?

Маевский грузно подошёл к ним, сел на опрокинутый доспех. Его глаза, глубокие, строгие и повлажневшие, обвели взглядом собеседников. Палец, удивительно тонкий при его широкой кости, ткнул куда-то над головой Шлыка.

— Нигилисты вы!

Шлык обиделся:

— Это слово мы знаем. Хамы, значит.

Волков понял, что хозяин хочет что-то сказать, поэтому тряхнул Шлыка за плечо. А Маевский медленно, как будто б у него горло болело, стал говорить:

— Я начал скупать всё это давно. Но у меня не было денег. И много чего погибало у меня на глазах. Я начал выкручиваться, почти два года голодал, но завёл американские машины. Я скупил на корню половину лесов князя Любомирского, так как тот прогорел. Это было не дорого. Я работал как вол — начал с небольшой лесопильни, а стал владельцем двухсот. Я скупил множество лесов на этой земле.

— И обеднили её, — сказал Волков.

— Я никогда не был хищником. Я сберегал леса, делал высечку только спелых и переспелых. В Полесье они бы всё равно пропали впустую. Когда бы не это, я бы имел не три миллиона, а трижды три. И ел я хуже некоторых моих рабочих, потому что у меня было моё увлечение похожее на страсть.

1.Розарий — традиционные католические чётки, а также молитва (точнее — цикл молитв), читаемых по этим чёткам (прим. переводчика);

2.Аггел — словом «ангел» обозначают вестникаБога, а словом «аггел» – вестника сатаны (прим. переводчика)

Всё в жизни было только для этого…для этих картин…для этого резного дерева…для железа…для всего, что никому…никогда не было нужно: ни раньше — им, ни сегодня — вам.

Ну, что ж, жизнь не удалась… У меня не было детей, потому что, вот это всё, что вы видите, были мои дети: Андрей Аршанский, Ипатий Куцеянский, Лазарь Богша, подлинные гравюры Скорины и Вощанки, Григорий Медведский. Я не говорю уж про Рублёва, Ушакова, Денисия — их купят… Но вы, вы Иваны безродные…А тут ещё коллекция старых фламандцев, итальянские картины…наша скульптура…исключительная, необычайно редкая коллекция оружия, старых книг и полотен. Этого Скорину я случайно «выловил» на виленском развале, а вон за ту батлейку1 два года содержал последнего батлейщика Беларуси. Голос Маевского прервался. Задыхаясь, он схватился рукою за грудь. Прошла минута тяжёлого молчания, и вдруг хозяин снова «бросился в бой». Наверно ему стало стыдно за минуты собственной слабости, ведь он напал на Шлыка. Перед постояльцами сидел человек и спокойным голосом, но отчаянно, за что-то бился, стараясь отстоять свою честь.

— Вчера Шлык сказал, что я эксплуататор. Возможно. Я изучил Маркса.

Он неодобрительно глянул на Устина и отчеканил:

— Это очень неприятный господин, но у него есть логика. Я знал, что мы погибнем. Бездарное начальство доказывало это каждым своим поступком. Так вот, я знаю, что такое прибавочная стоимость и добавочный труд. Я сознательно шёл на присвоение, так как без этого дети мои остались бы сиротами в этом свинском мире, без этого их уничтожили бы невежды.

— А люди, которых вы грабили! — взорвался Шлык.

— А вы спросите людей на моих лесопильнях, — выпалил в свою очередь

Маевский, — вы спросите, как в восьмом году мои коллеги тянули меня на суд,

как бойкот хотели устроить, потому что я платил вдвое больше их, потому что не

заводил хищнических магазинов, не спаивал людей водкой. И это несмотря на то,

1.Батлейка белорусский любительский театр кукол (стал популярен в Беларуси в 16 веке) (прим. переводчика)

что на лесопилках работали затюканные полесцы.

— Вот что я мог сделать с ними…

Его рука сжалась в кулак, такой жилисто-мощный, что сразу стало понятно, что он мог сделать с людьми.

— Я этого не сделал. Перед Богом я буду отвечать. И мне многое простится, потому как мясо ел я не чаще селян…

— А, да что вам об этом говорить, Шлык.

Помолчал и добавил:

— Я дам вам один полезный совет, хоть мне и не хочется этого делать: вы мне неприятны.

— Это какой ещё? — явно смущаясь, спросил Устин.

— Научитесь смотреть на людей, как на людей, не надо быть таким прямолинейным, ведь вы вредите революции больше, чем я. Пока в ваших руках мало человеческих сущностей — вы полезны. Вы — незаменимый дипкурьер, вы — отличный разведчик.

Вы верный и мужественный. Но дай вам в руки эти сущности, вы будете тиран, а потому — враг революции.

Шлык хотел что-то сказать, но попытавшись пару раз, махнул рукой:

— Я лучше в ревком пойду, пусть поторопятся, а то тут из героя падаль делают. Невинность свою ему, видишь, надо защитить, да только не очень-то за неё кто поручится.

Арсений расхохотался. За Шлыком грохнули тяжёлые двери.

И тогда Волков сразу посуровел и спросил у хозяина:

— Ну, зачем вы так сделали?

Маевский твёрдо сжал челюсти:

— Потому что совсем не так думаю про Маркса и революцию.

— Зачем же тогда дразнили его? А он уж совсем было поверил вам, когда вы так…разволновались

Маевский мрачно покачал головой

— Он меня раздражает. Просто, в пику ему, запел бы хвалу Саше Керенскому…

Я никого не боюсь, запомните это. И не из-за этого я сказал вам, что революции верю.

— Почему?

— Она всё равно бы произошла. Может, и создадут что-то стоящее. Все, от белоруса до последнего камчадала, ждали её. А хозяева жизни забыли Бога, грабили, обиды чинили. Бездарность, даже если доброе дело делает — напустит столько смраду. У нас был рай для бездарей. У нас всегда худшие правили людьми. И они только ели, да спаривались. Проиграли множество войн, озлобили народ стяжательством своим. И тогда их — вилами…Что ж, надо будет, и я погибну, — только их вот жалко до слёз.

Приподнялся и потянул за собой Арсения.

— Я вам не буду показывать западной коллекции, хоть она и стоит сейчас миллионов десять. Её всегда оценят… А своё покажу. Вот, смотрите, это Ващенко гравировал. Иллюстрировал апокрифы, за это его и обвинили в ереси. У кого ещё есть это?

Пальцы его дрожали над пожелтевшими по краям листами

— Видите, смеются над Марией. Этот, жирный, он как бы на Иосифа указывает. Все знают, что не его это ребёнок. А она его за руку ведёт, он седой, сгорбленный. И она — гордая и скромная. И улыбается плоду своему…Святая моя, чистая. Вы думаете он в Бога верил? Не больше чем я или вы. Люди, брат, люди все.

Он потянул Арсения дальше:

— Ипатий Куцеянский. Видите, какой-то олух, по-видимому, слуга Кунцевича-сыроедца, расколол доску. Так я всё закрепил…а зачем ему было колоть? А потому что это Георгий с мечом, лицо земли нашей. Видите, как сурово и грозно смотрит. Глаза какие…византийские. Такой не пощадит, если неправду увидит. Восстанет против сильных и повергнет в пыль.

Он тянул Арсения дальше и дальше. Века проходили перед ним. Правой рукой он до боли стиснул плечо Волкова, а пальцы левой лелеяли бронзу и дерево, струились по золоту слуцких поясов, играли парчой. Они даже не заметили, как на дворе стало темнеть, потому что Арсений заставил хозяина показать ему и новую живопись. Они не заметили как пришёл Устин Шлык и улёгся спать. Опомнились только тогда, когда вторая свеча склонила фитиль, затрещала и погасла.

Тогда они рассмеялись, и Арсений пошёл укладываться спать.

Когда он улёгся рядом со Шлыком, Устин пробурчал полусонный:

— Я вот у Ленина спрошу, нормально ли это с классовым врагом по ночам разговоры вести?

— Валяй, — сказал Волков, заворачиваясь в шинель.

III

Дороги. Дороги. Дороги.

Наглые мешочники штурмуют вагоны. Поезд ползёт как улитка. Под шинелью пакет в сумке, щека ощущает нагретую деревянную кобуру Устинова маузера.

Спят по очереди.

Под Борисовом поезд обстреляла банда, но по ней сыпанули «свинцовым бобам» и только жирные бандитские кони замелькали в кустах.

Дотянули до Борисова. Напрасно Устин угрожал маузером, тыкая им под нос начальнику станции с покрасневшими глазами.

— Не могу, товарищ. Подкрепление на фронт везём.

— Саботажник ты. А тот состав, что на другом пути?

— Забит весь. Не мне же вас садить.

— Пошли, Арсений, — решительно рявкнул Шлык, — обойдёмся и без этого салопёка, чтоб он на хлеб пел.

— А ты тоже «зух — з колам да мух», — огрызнулся начальник

Двинулись к вагонам. Набитые, как посад ячменными снопами, они извергали брань и табачный дым. У самых колёс сидела женщина с ребёнком и плакала.

Шлык стянул за ногу какого-то толстомордого — решетом не накроешь — дядьку с торбой. Второй попытался двинуть Устину сапогом в лицо. Стянул и того, дал «леща». Угрожающе приблизились к Шлыку ещё двое.

— Ты глянь-ка, прёт, комиссар какой!

— Пан, на соломе спит, зубами обыскивается, — пискнул кто-то из-за спин.

Устин сказал холодно и жёстко:

— Вы у меня сейчас задерёте пятки. Только расход не стариков будет в сороковой день.

Вылезли ещё трое, закатывая рукава.

Тогда Арсений выстрелил в воздух. Устин тоже вытащил маузер и спокойно сказал:

— А ну, подходи ближе! — А то друг немного высоко взял. И пройдя мимо

остолбеневших людей, полез в вагон. Вскоре там послышалась божба, крики, и из дверей теплушки, вслед за людьми, полетели котомки, мешки с зерном, барские, в александровском стиле, кровати.

Втянув Арсения в пустой вагон, Шлык неожиданно высунул голову:

— Эй, баба, а ну давай сюда!… Девчёнка у тебя какая…как пехтер.1

Высаженные, с бранью бежали штурмовать другие вагоны, но поезд уже тронулся и поплыл мимо строений станции.

И тогда оба белозубо усмехнулись:

— А ты — молодчина, — сказал Арсений

— Да и ты — ничего, — буркнул Шлык, — когда стрелял

И, помолчав, прибавил:

— Расправа со спекулятивным капиталом. Пусть на своих котомках едут.

Ледок между ними растаял. Шлык сел на пол и вдруг вытянул из угла забытую сумку.

— Ты глянь, как бежал, сволочь. Гляди-ка…хлеб…и сало…и картошка. А это что?

Ого! — Жаль, что уже поздно с поезда слезать.

На дне, закрученный в марлю, лежал новенький, залитый маслом, «бульдог»2, несколько обойм с патронами и десяток золотых колец.

— Первоначальное накопление капитала, — сказал Шлык

И прибавил после долгого молчания:

— Оружие и золото сдадим…А хлеб и сало…Эй, баба, возьми это себе. У тебя взято, тебе и отплатится…Девчонка, гляди, голодная.

И смущённо сказал Арсению:

— Противно как-то такой хлеб есть.

  1. пехтер сплетёные из лыка или бересты мешок или корзина (прим. переводчика);
  2. «бульдог» широко распространённый в конце XIX — первой половине XX в. тип карманного револьвера (прим. переводчика).

IV

Продовольственный комиссар России во время доклада потерял сознание от голода.

Когда Арсений и Устин проходили мимо Зальца, он сидел за столом и мочил микроскопический кусочек макухи в стакане с морковным кофе. Волосы его, преждевременно поседевшие, свисали на добрые глаза. На щеках его блуждали красные пятна, и он глянул на друзей виновато. «Вы видите, я не жадный, — говорил его взгляд, — но, что поделаешь, отыскали мне стакан кофе…по приказу Ленина».

Друзья опустили глаза, проходя мимо.

Как в тумане увидел Арсений небольшой кабинет, стол буквой «Т», шкафы с

книгами, кожаные кресла для гостей и простое — для хозяина, человека который поднялся из этого кресла и сказал:

— Садитесь, товарищи!

Арсений почувствовал только, что рука у человека горячая и очень сильная, хотя он и ниже на полторы головы, этот коренастый, усталый человек. Заштопанный отворот пиджака на правой руке, немодный воротник рубашки, а над ним лобастая, шишковатая голова и глаза, странные глаза. «Они совсем некрасивые, — подумал

Арсений, — башкирские какие-то…но что в них так притягивает к себе человека?…

Ага, им солгать нельзя, почувствуют…И ласковость ещё…Он заранее ждёт от чело —

века хорошего».

И доклад Волков начал глядя не в эти глаза, а на бронзовую статуэтку на столе: сидела обезьяна и разглядывала человеческий череп, который держала в руке. Лицо её было звероватое и ироничное, с первым проблеском мысли в глазах. Он начинал философствовать, этот обезьяний Гамлет, и первым объектом его мысли был череп погибшего человека — вместилище всей вселенной. «Кто ты? Друг ты или враг? Чего от тебя ждать? Я пока не знаю, но что-то туманное и весьма приятное зашевелилось уже под моим черепом».

Арсений сбился с мысли, и почувствовал как рука хозяина легла на его руку.

— Вы не волнуйтесь, товарищ.

И Ленин усмехнулся детской усмешкой, какой усмехаются только очень честные и добрые люди.

— Это подарок от товарища Гомера…философская вещица, как видите, — сказал он.

Арсению стало полегче и он стал увереннее излагать продуманное: о положении дел на фронте, возможном контрнаступлении поляков, положении с оружием и хлебом.

Хозяин прикрыл глаза ладонью — Арсению стало гораздо легче. И только рука Ленина черкала что-то на листе бумаги.

Волков не заметил только одного: через неплотно сжатые пальцы смотрел на него хитроватый и насмешливый глаз, оценивал: «Видимо, человек искренний и твёрдый…Мускулы возле рта очень выразительные. И деловитый, со склонностью к анализу…Хороший парень».

Арсений закончил, и тут на него такой град вопросов обрушился, что он чуть не взмок, отвечая на них. «Вытянуто» было всё — и сразу же классифицировано, сгруппировано, разложено по полочкам. Арсений почувствовал, что говорить ему стало проще и всё стало гораздо яснее. Почему?

«Ну, да, его манера разговаривать такова, что он помогает человеку думать».

Вопросы были о положении дел с бандами, о продразвёрстке, об отношении католиков к советской власти, о языках и особенностях жизни народа, о поэтах и агитации. Всеобъемлющий, почти нечеловеческий по вместимости, ум, бродил по знаниям Арсения и выдавливал их.

Говорил хозяин и со Шлыком о продовольственном состоянии в Белоруссии.

И, вдруг:

— А с искусством как? Одно скажу: не надо разбазаривать народные ценности.

— Я б рассказал вам, товарищ Ленин, про одного…но это, может, потом.

— Нечего о нём говорить, Владимир Ильич, — буркнул Шлык. — Контра он. Лучше присылайте быстрее вагоны. Можем сразу десять эшелонов отгрузить, как льда. Это тот хлеб, что наша группа вывезла.

Ленин еле заметно улыбнулся:

— Что ж, товарищ Шлык, важно и то и другое. Но, разве что, действительно поговорим про этого «одного» после, у меня.

И пожаловался:

— Заставляют иногда отдыхать. Сегодня как раз неполный день, поэтому, пожалуйста, ко мне. Пообедаете. Видите, уже четыре часа.

— Владимир Ильич, — возмутился Шлык, — вы что, отдыхом это называете?

Ленин положил руку ему на плечо.

— А что ж, вам нельзя ждать. И продовольственный вопрос в стране не ждёт. Отдохнём потом.

Поднялся из-за стола скорой, «несолидной», как показалось Шлыку, походкой подошёл к карте Кавказа, висевшей на стене, расчерченной разноцветными карандашами:

— Видите, какая национальная путаница. А надо же будет делать автономии. Вот и ползаем тут со знатоками по карте… Я вас вот что попрошу, товарищ Волков, пришлите мне потом карту Белоруссии, и чтобы обязательно на ней были отмечены нацменьшинства. Ну там, скажем, поляки, караимы, русские из Ветки1.

— Это, какие? — удивился Арсений.

— А потомки тех, что при Екатерине к вам убежали, из-за религии, староверы.

И вдруг посуровел, глаза стали узкими и жёсткими:

— Такие есть «фокусники» по национальному вопросу. Вот с родины пишут: половина села русская, половина — татарская. Приезжает молодой умник в коже, на нём четыре Маузера. Созывает сначала татар: надо закрыть церковь, как дурман. Те с радостью выносят резолюцию: закрыть, пусть гяуры ивовому кусту молятся. Через неделю появляется он на русскую половину. На собрании выносится предложение: прикрыть мечеть, сделать в ней свинарник. Дядьки бьют в ладони: ага, вы нам, так и мы вам…а после — в дубинки, и… «дружба народов» налицо.

— Так что ж, позволять им народ дурманить? — спросил Шлык

Ленин склонил набок голову

— Религия, товарищ Шлык, ужаснейшая штука, но она убеждала людей со времён Владимира. И хлыстом людей в обратном не убедишь. Тем более таким вредительским способом и головотяпством.

— Гидру рубать мы научились, а убеждать — нет. Легче всего сделать человека врагом, а нам необходимо сделать его другом.

Арсений подмигнул Шлыку. А Ленин вдруг взял их под руки и сказал:

— И мы же не чистенькие. Нас в трёх мыльных водах варить надо, чтобы религиозность вывести, ханжество, хамство, бюрократизм.

И, крепко сжав локти друзей, добавил очень серьёзно:

— И надо уметь делать это, если хотим жить.

Узким коридором они двинулись налево и скоро попали в кухню. Через окно виден был гладкий булыжник и худые голуби на нём. Откуда-то издали, где всё розовело от солнца, долетал во внутренний дворик гул колоколов.

Москва была старой, пыльной, и до грусти обычной. И человек, который собирался изменить всё это, усадив гостей, сказал им:

— Мы обычно тут обедаем. Посидим здесь, здесь теплее.

И зябко поёжился: действительно было довольно холодно, несмотря на то, что было лето. Затем он поднялся и вышел из кухни.

Арсений огляделся, увидел плиту с обычной «начинкой», несколько поленьев возле неё, а через стеклянную дверцу шкафа — разномастные чашки.

Шлык заглянул в плиту. Там был жар, но на конфорке стояла только кастрюля с водой. И в этот самый момент хозяин вышел из комнаты на кухню, разводя руками…

1.Ветка — город в Гомельской обл. Белоруссии на р. Сож, основан в 1685 (1667.)г. староверами,

беженцами из центральной России (прим. переводчика)

За ним шла женщина с лицом деревенской учительницы

«Жена» — догадался Арсений, когда она представилась.

А та, с улыбкой на простом и милом обличии, уже говорила:

— Вы извините, товарищи. Мне нужно было уходить, но я зашла извиниться за этого человека. Он совершил очень неделикатный, очень неловкий поступок.

— Ну, Надя, ну разве я должен? — разводил руками хозяин.

— Это так на тебя похоже… ну а мне — хоть сквозь землю провались…и он всегда такой был. Дело в том…

— Дело в том, что во всём богатом доме…только и есть, что вобла.

Все расхохотались, и громче всех, даже немного взахлёб, сам хозяин.

Женщина ещё раз извинилась, со вздохом махнула рукой, и ушла.

Озадаченный хозяин полез пальцами в рыжеватые волосы над ухом

— Что же теперь делать-то, а?

И тогда Шлык, к большому ужасу Арсения, полез в котомку и вытащил оттуда квадратный кусок сала, крест-накрест надрезанный к шкурке, потом половину буханки зачерствевшего хлеба. Подумал минутку, и решительно вытащил с самого дна фатальную сумочку, высыпав из неё перед плитой десятка три картофелин.

Онемевший от ужаса Волков, дергал его за бушлат, но Шлык не обращал внимания.

Разгрёб в плите пепел, набросал туда картошки, посыпал её горячей золой и навалил сверху жарких углей.

Ленин хитровато, самым уголком глаза, наблюдал за этим священнодействием и за смущённым лицом Арсения.

Спросил:

— Что ж делать-то? Может рыбы?

И тогда Шлык, с очаровательным оршанским акцентом, сказал:

— Ну, если Е, то порежьте рыбину.

У Арсения на лбу выступил «цыганский» пот. Но потому, как Ленин резво вытащил из шкафчика три рыбины, постучал ими о край стола и начал сдирать шкуру — понял, что это было неплохо сказано: Шлык вывел хозяина из неловкого положения —

получался как бы обед в складчину.

И Арсений с печалью подумал, что опять Шлык со своей примитивной вежливостью оказался выше его, Арсения, потомственного интеллигента, и бывшего воспитанника классической гимназии.

Лени сел рядом с Арсением на табурет, свесил руки между колен. И вдруг сказал каким-то совершенно новым, мягким голосом:

— И у нас картошку пекут… Над Волгой…Я мальцом очень любил. Искупаемся мы, ночью почти, а потом сидим голышом у огня, красные, как индейцы.

Шлык буркнул:

— Хорошо. А ещё лучше, когда рыбину свежую выпотрошишь, в брюхо ей сала ломтик, и жаришь её на лозине…а где-то девчата на прокосах песни поют…Далеко.

— Земля у нас чудесная, — сказал с жаром Арсений, — дождя хватает, солнца в меру, в меру холодов и тепла. И земля…не такая богатая, чтобы человек стоял на ней ленивым трутнем, и не такая уж бедная, чтоб живот надрывать. Голода практически быть не может: вымокнет одно — уродит другое; да ещё охота, рыба. Легенда говорит: Когда мы выпросили себе у Бога эту роскошь — то попросили, чтобы он дал нам ещё и добрых начальников…

— Ну и что Он? — заинтересованно спросил хозяин.

Арсений улыбнулся уголком рта:

— Он ответил, что тогда все праведники из белорусов сбегут из рая на свою землю, да ещё, при своей языкастости, сагитируют других, небелорусов…слишком будет на рай похоже.

Ленин расхохотался так, что глядя на него, начал хохотать Шлык, а потом не выдержал и Волков.

От заразительного смеха в глазах хозяина стояли слёзы, он махал руками и почти задыхался. Отсмеявшись, Владимир Ильич положил пальцы на рукав Арсения:

— Вам не воевать, вам агитатором надо быть, товарищ Волков…при вашей языкастости.

Шлык снова буркнул:

— Не видели вы ещё, Владимир Ильич, какие бывают языкастые люди. Вашего агитатора четыре дня тому назад один капиталист так сагитировал, что Арсений согласился с необходимостью драть шкуру с рабочих.

Тут брови Ленина поползли вверх, и он даже подался вперёд.

— Не слушайте вы его, Владимир Ильич, — сказал Арсений, — этот капиталист, бывший лесопромышленник, — великая душа, бесконечно влюблённая в искусство. Не грабитель, не Морозов, скорее белорусский Третьяков. Сейчас он сидит на своих коллекциях, с голоду умирает, но не продаёт. Реквизирует их какой-нибудь умник, пустит с аукциона, и народ останется обворованным.

— Расскажите, — заинтересовался хозяин.

И Арсений рассказал обо всём, начиная со встречи, и кончая ночной беседой с Маевским, когда они копались в коллекциях.

— Интересный тип, — сказал Ленин, — так, говорите, необычайная художественная ценность.

— Да, — уверенно кивнул Волков, — ценность не только мировая, ценность наша. Он спас наше искусство, инкунабулы, гравюры, картины, бытовые вещи… Этим никто не интересовался, только он. Прикажите, товарищ Ленин, чтобы этого человека не трогали.

Хозяин молчал, закрыв глаза. Шлык враждебно глянул на Арсения и сказал:

— Картошка дошла.

Обтёр картофелины, положил на газетный лист на столе.

Ленин с отсутствующим взглядом разломил дымящуюся картофелину, посолил половинку, глаза его вдруг повлажнели и он с аппетитом стал есть.

«Недоедает, — подумал Арсений, и какой-то комок начал давить ему глотку, — он недоедает… до чего довели Россию сволочи».

В кухне кремлёвской квартиры сидели два гостя и «подкармливали» вождя пролетарской революции розоватым, тающим на языке салом и запечённой в печи картошкой.

Волков заметил, что и ел хозяин с чисто крестьянской аккуратностью и уважением к еде. Ел со вкусом, смакуя, да так, что и наблюдавшему захотелось бы.

И Арсений с грустью подумал, что большинство людей, когда едят, смотрят на всё тупым взглядом и очень напоминают не то обезьяну с бананом, не то тигра над костью.

Все ели так, что за ушами трещало.

Ленин закончил первым, запил обед стаканом горячей воды, налив по стакану и собеседникам.

— Давно так вкусно не ел. Чудесная штука печёный картофель.

Замолчал и после паузы добавил:

— Цюрупа меня поедом ест, за то, что я будто бы не берегу себя. А сам — сегодня видели — каков? Прозрачный весь.

И тут Устина прорвало:

— Возмутительно вы ведёте себя, товарищ Ленин. Разве можно так? Упадёте вы — что будет?

Ленин серьёзно глянул на квадратное лицо Шлыка:

— Я — ещё не революция.

— Неужели нельзя отыскать для вашего организма и мозга нужного питания?

— Почему нет? — Можно, — сказал хозяин, — Я не хочу свалиться. Меня иногда донимает сон: будто я умер, не поставив поезд на рельсы, не сделав всего, что могу. И ужасней мне ничего не снилось… Но есть один принцип: быть как все. Стыдно быть сытым, когда народ голодает. Лучше преждевременно умереть, чем этот стыд потерять. И Цюрупа, и я, да и вы, товарищи, — мы идём на это не потому, что мы такие уж хорошие люди, а потому, что мы ученики Маркса. И горе нам, если мы перестанем быть такими. Я знал некоторых таких деятелей Второго Интернационала…Самый страшный, самый опасный враг революции — коррупция, перерожденчество. Такой хуже хама-купца, потому, что ему верят…а это ужасней, чем сотня Деникиных. Если увидите зачатки перерождения, товарищи, — откручивайте голову без пощады.

V

В кабинете, куда они быстро перешли, Владимир Ильич сразу начал писать: быстро, почти не зачёркивая. Потом сел ближе к собеседникам:

— Оружие дадим, товарищи. Вот записка. Но оружия будет всё же не очень много.

— Хорошо, — сказал Устин, — выкрутимся. Когда поляки начнут наступление, крестьян двустволками вооружим. Они уже знают, что такое панство.

— Хорошо придумано…это письмо передадите Кондратовичу, тут рекомендации насчёт командования. Командира того корпуса сместить, чтоб и духу его не было…

а на его место поставить того человека, который сапоги снял перед атакой, чтобы показать — бежать нельзя. Военные знания у него хорошие, а главное — людей знает…и вот ещё письмо насчёт бандитизма и о положении с хлебом. Инструкции подробные.

Потёр пальцами виски:

— Не идёт у меня из головы этот Маевский, товарищ Арсений.

Устин покраснел. В эту минуту он очень напоминал одного из робеспьеровских непримиримых санкюлотов:

— Расстрелять его надо, Владимир Ильич. Все в Чёрном море плавают, а этот ходит по городу. Миллионщик, эксплуататор!

— И миллионщиков различать надо, — непреклонно сказал, покачав головой, хозяин, —

я знаю одного фабриканта в Петербурге, которого после пятого года судили за участие в восстании.

Шлык не сдавался:

— Они же «честное слово» нарушают…заговоры повсюду…в вас стреляли.

Ленин положил на стол сжатые кулаки:

— То, что в меня стреляли — это, товарищ, моё дело. В меня стреляли. За народ простить нельзя, а за Ульянова — он сам простит. Не мне лить кровь таких, я не Александр Третий… Пусть они лучше посмотрят какой будет Россия через восемнадцать — двадцать лет.

И вдруг улыбнулся Шлыку:

— Пуля в моём теле не стоит ещё одного кровопролития. Это глупо по сравнению с плачем голодного ребёнка. Мешочники, вот кого надо расстреливать… за детей.

У Арсения дыхание перехватило. Он-то всем сердцем понимал: это не слова. И ещё он знал, что если пригодится этому человеку его, Арсения, жизнь, он пойдёт на смерть так же легко, так же радостно, как в объятия любимой.

— Вы уверены, что он не организует ничего вредного?

И Арсений с искренним сердцем ответил:

— Я поручусь за это революционной совестью

— И он не убежит за границу?

— От коллекций? — удивился Арсений.

— Ждите тогда.

И пёрышко дешёвенькой ручки опять зачиркало по бумаге. Писал он довольно долго, потом встал и протянул листки Арсению.

— Берите. И прочитайте. Я решил освободить его дом. — Квартиры для людей найдёте в других зданиях…а там пусть старик сделает музей. Средства отыщите, чтобы достаточно было. Маевскому дайте при музее две комнаты…и ещё: назначьте его пожизненным директором музея, дайте хорошую пенсию и спецпаёк.

Ошеломлённый Шлык смотрел на то, как Арсений благодарил хозяина. Потом буркнул:

— Не туда ты, Арсений, дело повёл. Сразу видно, что у тебя ненависть к гадам

только личная.

— А действительно, почему вы пошли в революцию? — заинтересовался Ленин

Волков пожал плечами:

— Семья была демократическая. Знали: нельзя так дальше жить. Но главным толчком было то, что казаки мать застрелили во время курловского1 расстрела. Случайно под пулю попала. Она у меня, хоть и любила Щедрина, но тихая была, как мышка.

— Что я и говорил, — махнул рукой Шлык

И тут Ленин впервые посмотрел на него сурово:

— Вы говорите личная ненависть? Это неплохая штука, когда она скрепляет общественную. Лет в пятнадцать у меня было романтическое народолюбие. Проснись, дескать, мужик! И был у меня старший брат, самый талантливый человек

из тех, кого я знал. Чистый, как льдинка, страстный сердцем, с благородной любовью

и ненавистью…вы не знаете этого, товарищ Шлык, но я по сравнению с ним — очень средний человек. Его повесили за покушение на царя. И я до сих пор дрожу от ненависти, когда подумаю, что к его ясному лбу прикасался палач…мать ходила по канцеляриям, слушала дружелюбные размышления сановных жандармов. Её болезнь заставила брата написать царю прошение о помиловании. И он написал письмо —

1.Курловский расстрел —  расстрел царскими войсками и полицией митинга в Минске 18 (31) октября 1905 года. (по фамилии губернатора Курлова П.Г) (прим. переводчика)

письмо гражданина Ульянова к гражданину Романову. Это было такое письмо, что

его не показали царю. Но я тридцать лет слышал, как он, брат, скрипел зубами, когда садился за это письмо.

У Ленина пресёкся голос.

— И я понял тогда: порядок который уничтожает таланты, подавляет их — такой порядок не должен существовать. Я тогда уже знал путь, но ненависть моя была беззубой.

После казни я понял: я и они — враги до самой смерти. Я ненавидел их за мой народ, за голодных, за потерянных, за мою мать, за Сашу. И народ отомстил им за свои страдания и за моего брата.

Арсений почувствовал горячий поток восхищения этим человеком. Тихо, почти шёпотом, он спросил:

— А потом…вы были…там?

И Ленин понял о чём его спрашивали. Томительное молчание его длилось две долгих минуты. Потом он ответил, тоже тихо:

— Был…после победы. Это была ужасная камера. От одной только тишины можно было сойти с ума. И хотя я знал, что делаю глупость, но всё же зашёл туда, и за мной закрылась дверь. Я знал, что за дверью люди, что тюремщики не вернутся, что за стенами буйствует совсем другая жизнь, жизнь в которой мы никому никого не дадим обижать. И всё же мне на минутку стало ужасно…как тогда брату.

— И вы сказали ему, что их сбросили?

— И мне никто не ответил…к сожалению, — закончил его мысль Ленин.

Он поднялся и отошёл к окну, а потом резко повернулся к Шлыку:

— Так вот товарищ, вы сами видите, что у меня больше «личных поводов» для ненависти ко всем этим…миллионерам. И, однако, я умею отличать Рябушинских и Неклюдовых от Бахрушиных и Маевских. Не повредило бы и вам уметь делать это.

И он, подойдя к столу, взял бронзовую обезьяну в руки.

— Видите, товарищи, сейчас там, за границей, они трубят о том, что мы обезьяны, которые вот так…думают над человеческим черепом на руинах культуры. За триста лет своего господства они почти убедили в этом наш народ. Но мы должны стать людьми больше, чем они. Наша культура должна стать такой, чтобы они с завистью смотрели на неё, чтобы они оказались в состоянии троглодитов одетых в шкуры. Они, а не мы. И мы должны уважать лучшее даже в старом. Иначе…иначе у нас вырастет хвост.

И прибавил, поставив статуэтку на стол:

— Передайте старику моё приветствие. Пусть работает долго, честно, преданно. Он нам нужен.

Волков взглянул на Шлыка и увидел, что тот места себе не находит от стыда. Буро-красный, Устин едва сумел пробормотать:

— И видно, что действительно я дурень…жертва империалистической национальной политики…

Тяга его к газетным словам была непреодолима.

Ленин и Волков расхохотались с облегчением.

— Надо, надо думать, товарищ, — весело сказал хозяин и протянул гостям руки:

— Прощайте, друзья. Вы мне полюбились. В случае чего…ко мне…

В этот момент погас свет, оставив их в полной темноте.

Ленин чиркнул спичкой, зажёг стоявшую перед ним свечу и сказал:

— Ну вот, буду вас до самых дверей сопровождать. Вы идите по чёрной лестнице, через мою квартиру: здесь будет удобнее и ближе к воротам.

На площадке он встал с подсвечником в руке, освещая им путь. А они спускались прямо в ночь, висевшую над огромной страной, спускались по тем самым крутым ступеням, по которым сам хозяин, не требуя поддержки ничьей руки, шёл раненый в восемнадцатом году. Пострадавший за то, что хотел развеять эту ночь.

На последнем повороте Арсений оглянулся и увидел розовую, пронизанную светом ладонь хозяина и его лицо, освещённое неясным мерцающим сиянием.

Поделиться:


2 апреля – День единения народов России и Беларуси. Владимир Короткевич. «Олива и меч». Рассказ. Перевёл с белорусского Сергей Масловский.: 6 комментариев

  1. Если не ошибаюсь, на нашем писательском портале это — первый (а если ошибаюсь, один из первых) перевод прозаического произведения?
    Знаю, как упорно и кропотливо работает Сергей Масловский над переводами, делясь сомнениями с друзьями и стоически исправляет недочёты (зачастую не столь важные, но такие, исправление которых лишь улучшает перевод).
    Что сказать, просто труженик и молодчина! А в данном случае ещё и подстрочник делал самостоятельно, благо языки предельно созвучны.

  2. Интересный персонаж этот Маевский (я кстати тоже Маевский Ал-др из РБ 🙂 …А хозяева жизни забыли Бога, грабили, обиды чинили. Бездарность, даже если доброе дело делает — напустит столько смраду. У нас был рай для бездарей. У нас всегда худшие правили людьми. И они только ели, да спаривались. Проиграли множество войн, озлобили народ стяжательством своим. И тогда их — вилами…

  3. Как вам высказывание Маевского? моего однофамильца 🙂 Ну конечно устами белорусского письменнiка Караткевiча 🙂 Но все же.
    Как то звучат его слова… ну не очень старообрядными. Не как из прошлого века. Колесница истории? Или нет? Я ошибаюсь. Даже скорее заблуждаюсь. Виноват.
    Заинтересовали вы меня Короткевичем. Есть в Минске улица Короткевича. А дед моего сослуживца, генерал Короткевич, после службы был нач.отдела кадров завода «Горизонт» (телевизоры такие помните?) Но я не читал никогда. Я ведь в РБ попал после службы. Хм… почитаю еще.
    П.С. А мысли мои были про РФ 🙁 Здесь, в РБ немного жизнь попроще московской. Почестнее правильно сказать. Победнее. Эт да. Но почестнее! Вообще рад, что остался здесь.

  4. Да! еще если позволите. Дед мой Маевский Г.Н., участник трех войн (и части событий описанных в рассказе), лежит на Астраханском кладбище. Вот такая жисть…

    • Да, бывают такие совпадения в жизни…В рассказе Короткевича Маевский, наверное даже всех более, позитивный персонаж…Посвятить всю свою жизнь собиранию и сохранению общечеловеческих и исторических ценностей это не только благородно, это что-то уникально душевное, свойственное человеку очень тонкому и душевно ранимому. Жаль что всё меньше и меньше остаётся таких вот Маевских…Культурные памятники разрушают без угрызений совести…Всё на глазах…Занимался долгое время археологией, в основном здесь — в Астрахани, а сейчас смотрю — плакать хочется…Позагубили, совершенно бездарно и бессмысленно столько памятников и древних и не очень…Такого отношения к памяти, к культуре, полагаю, уже не воспитать в современных людях…Нет больше таких вот Маевских…Как-то так…

  5. Поздравляю с Днем единения народов России и Беларуси и с Днем детской книги!

Добавить комментарий для Маевский Александр Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *